Штиль

Они не проронили ни слова, пока ехали из больницы. Правда, было не совсем понятно, о чём говорить: о погоде или том, что Ци Жун едва встав на ногу наебнулся так, что глаза чуть не вылетели? Жалкая беспомощность добивала его тем фактом, что сейчас они направлялись на похороны. На которые он до последнего ехать не желал. Слишком уж красиво они разошлись в прошлый раз. Слишком он красиво ушел и слишком поэтично забыл любимый пиджак на крючке, который теперь покоился у Цанцю на коленях. Тот вел машину и гипнотизировал взглядом дорогу, у него глаза бегали, кажется, будто сердце билось на весь салон. Он всё ещё не отошел от пережитого, у него натуральный птср от одноглазой псины, но оно и не удивительно. Не каждый день у тебя жизнь перед глазами пробегает, пока тело немеет перед стальным дулом. Что ж, с виду казалось, что Цанцю более устойчивый, чем он есть, в молодости возможно так и было, но помнится, что он был таким же размазней. Только тогда он ещё пытался выебнуться и строить из себя, прости господи, альфу, но сейчас, даже эти попытки улетучились. Ци Жун опускает зеленые глаза в пол и смотрит на атрофированную ногу с отвращением. Она в два раза меньше, нежели другая, здоровая и кожа на ней выглядит странно, как у трупа. Он пытается отвлечья от мыслей о подохшем полудурке и братце, что сейчас наверняка в чужой гроб от горя лезет, но никак не выходит. Вот это настоящее блядство! С какого, простите, хуя он вообще должен об этом думать, когда чужая смерть буквально стала его панацеей! С какого хуя он должен думать о человеке, что едва не пришил и его сына, и его самого? Вопросы риторические, но он без труда находит ответ. Ци Жун принес в его жизнь несопоставимо больше дерьма, чем Хуа Чен на самом деле заслужил. Он без сомнения заслуживал быть посланным нахуй и кинутым его братцем, заслужил ту ебучую свинью и непременно заслужил бутылкой по башке. Но смерти… Блядь, тут даже он едва ли об этом думает. Хуа Чен, вразрез с его первым впечатлением не покончил с собой. Он наверняка выдумал себе какой-то бред по типу: «я буду вечность жить и страдать, в попытках искупить вину перед гэгэ». Но в момент когда он заставил жить себя дальше, он попросту сдох. Глупо и совершенно, как ебаная собака. Его застрелили, а виновника так и не нашли. Вот такой хеппи энед для такого морального урода, как он. Смерть его была такая же глупая как и жизнь. И сейчас, Ци Жун нехотя ехал на его похороны. — Все хорошо? Ты совсем бледный. Цанцю и сейчас старается быть хорошим. Старается отводить взгляд полный тоски и волнения, старается спрашивать про его состояние. — Ты тоже. — Не переживай по этому поводу, А-Жун, я просто не выспался. — Я и не переживаю. Констатирую факт. Парень прикусил щеку и, выдохнув, попытался разбить гнетущую атмосферу. — Я понимаю, что тебе сейчас тяжело. Даже если вы с ним… не ладили, то наверняка испытывали друг к другу… различного рода… эмоции. — Он старался подбирать слова, но выходило откровенно плохо. Если бы Ци Жун сейчас не был разбит, как ебаное корыто, наверняка бы пизданул миротворца по его наглой морде лица. — Я сам терял близких людей, и предполагаю… — Заткнись. Я не хочу слышать о твоих тупоебских догадках. И тут Тайхуа стих полностью, вцепившись в руль так сильно, что кости на его пальцах побелели до самого предела. Смесь ярости и усталости смешалась в какую-то слишком уж странную эмоцию на его лице, и его моментально покосило. — Нет, это ты заткнись и принимай мою посильную помощь. — Ты охуел? — Нет. Это ты блядь охуел! — Машина свернула на обочину, и Лан Цанцю развернулся к нему с краснеющим от ярости лицом. — Это. Ты! Блядь. Охуел! Теперь я в полной мере понимаю всю степень дороги в ад, что вымощена благими намерениями! Я пытаюсь помочь! А ты даже разговаривать нормально не можешь! — Он ударился головой об руль, и голос натурально охрип от криков. — Сколько ты будешь ебать мне мозг моей единственной ошибкой?! Ци Жун! Ебаный ты эгосист! Тебе всю жизнь прощали все дерьмо, которое ты делаешь окружающим! Се Лянь! Хуа Чен! Му Цин! Они тебе ничего не сделали. Твой брат всю жизнь хотел помочь тебе! Он как угорелый носился по особняку, чтобы найти лекарство для твоей матери! Даже после поджога, он хотел с тобой помириться. Но ты! — Цанцю схватился за волосы, и из глаз его безудержным потоком хлынули слезы. — Тебе даже это спустили с рук! Потому что Се Сюэ пожалел тебя из-за матери и того состояния, в котором ты пребывал. Хуа Чен, блядь, Ци Жун, ему было десять, и он тебе ничего не сделал. Но из-за тебя он потерял глаз! Даже он не стал тебе мстить. Ни за глаз, ни за вашу оборванную связь! — Блядь, откуда… — Заткнись! Откуда я обо всем знаю? Я знал обо всем с самого начала! Я бы никогда в жизни больше не появился у тебя на пороге, если бы не Хуа Чен. Я был первым, кому он об этом рассказал. Я пришел только для того, чтобы защитить тебя от него. Я, блядь, люблю тебя! Я не хотел твоей смерти, потому что люблю! И он знал об этом. Он сказал, что в случае чего убьет и меня, но, Ци Жун, скажи, есть ли в этом смысл? — Цанцю закрыл лицом руками и засмеялся как сумасшедший. — Есть ли в этом смысл, когда даже тебе было бы все равно на мою смерть? Смех резко стих, и вокруг воцарилось молчание, которое разбивали лишь всхлипы и протяжные вздохи. Парень дошел до эмоционального предела и понемногу ломался, прямо у него на глазах. Внутри что-то разбивается, но Ци Жун больше ничего не чувствует. Это хоть и не было ожидаемым, но чего-то подобного он ожидал довольно давно. Он смотрит на Лан Цанцю с секунду, и даже брани в голове не остается. Этот человек ни капли не изменился, такой же жалкий, такой же нерешительный, такой же… Да пошел он нахуй. Ци Жун выходит из машины, но становясь на ногу, едва не вскрикивает от боли. Дождь льется страшный и холодный, эта блядская вечно все портит. Едва ли из-за водной завесы он сможет найти дорогу в храм, куда они направлялись. Он не взял костыли, не успел, прежде чем хлопнуть дверью так, что в машине едва не вылетели стекла. Он хотел уйти молча, но Цанцю вылетел за ним. Он схватил его за локоть, хотел развернуть, но Ци Жун повернулся к нему сам и отцепил ему такую сильную пощечину, что тот отошел на два шага схватившись за щеку и смотря на него так, будто не узнавал. Будто не знал, что получит её без промедления. Будто забывая о том, что подойдя еще раз, он моментально получит вторую. Ци Жун не сожалел, но тот взгляд, которым его в моменте одарили, заставил тело его слегка похолодеть. Лан Цанцю решил подойти к нему еще раз, но теперь медленно, ноги его подкашивались с каждым шагом все сильнее. — Я снова разозлил тебя, А-Жун? — От отчаянно вцепился в промокшую от дождевой воды футболку, смотря столь жалостливо. что Ци Жун едва не растерял былую уверенность. — Ты только не кричи на меня, я виноват, но давай поговорим. Холодная вода, порывистый ветер и отвратительный запах гари, от близлежащего крематория, все это проникало будто в самые кости. Дрожа всем телом от северного ветра и холода, мужчина шаг за шагом приближался к нему. Он рыдал уже в голос и шаг за шагом проседал все сильнее, держа руку на сердце. — Не надо больше грубить… — Он обратил взор в серое небо, и его глаза начали наполняться дождем. — Не надо кричать. Я тоже чувствую боль. Я не хочу на тебя злиться или обижаться. Даже если я снова повел себя как дурак, даже если опять глупо проебался… Если ты в очередной раз нагрубишь, ударишь, уйдешь, мне не станет менее обидно, мне будет очень больно. Я понимаю, ты этого хочешь, ты хочешь, чтобы я выл от боли, чтобы до конца жизни страдал за свои ошибки. Но… — Он вытянул дрожащую руку, тогда как взгляд его совсем уж помутнел от безумия. Пришлось отойти еще на шаг. — Но! Мне нестерпимо больно. Хватит меня терзать… Ты мне очень дорог, я люблю тебя. Как никого и никогда! Ради твоего прощения я был готов выколоть себе глаз и вырвать сердце. Никогда не подниматься с колен. До конца жизни, изо дня в день извиняться… Но то, что ты делаешь… Я так не могу. Хватит. Хватит! Хватит… — Он схватился за голову и остановился. — Ты дорог мне, дороже всего на этом ебаном свете. Но моя сердце… Может не выдержать. Вопреки собственным словам, он схватил Ци Жуна за плечи так сильно, что его перекосило от боли. Ему были до пизды все эти проникновенные речи. Он в них не верит. Может быть оно так и есть на самом деле. Но как это меняет то, что сделал? Нет смысла в словах, пока действия разняться с ними так сильно, что этого барана хочется убить. Так как заслуживает эта скотина. Собаке — собачья смерть. Ему не будет дела, если он сдохнет прямо здесь, на улице. Когда ты этого заслуживаешь — людям не должно быть до этого дела. — Отпусти меня. — Ци Жун холодно посмотрел ему в глаза и, глубоко хромая, отошел от него. Боль нестерпимая. Но будто бы он ее заслужил. — Иди нахуй. Мне надо было настоять, чтобы ты съебался, когда я только тебя встретил. Ты обо всем знал. Ты буквально сговорился с псом. Тогда с какого хуя я должен сейчас тебя слушать? — Не должен. С Цанцю слезли краски, и он начал сливаться с серостью вокруг. Из него будто дух выбили и высосали жизненные силы. Кажется, он понял, что больше никому ничего не докажет. И, кажется, перестал думать о том, чтобы пытаться. Только при этом он обессилено взял его за руку и развернулся в сторону машины. Шел медленно, чтобы хромающий едва не на обе ноги Ци Жун поспевал за ним. Мокрые и кажется, совсем немного мертвый Лан Цанцю продолжил движение. Молча, а взгляд был таким, что складывалось ощущение, будто он даже дороги перед собой не видит. Парень рассматривал капли на стекле перед собой и не видел в них смысла. Если подумать, то в этом охуенно огромном мире, его тоже нет. Все они смертны, и если порассуждать, то где смысл жить, когда все это рано или поздно закончится. Они сдохнут и будут сожжены дотла. И тогда уж, ничего не будет иметь значения. Ци Жун не хочет сдыхать, но будто бы и жизнь его держится исключительно на сыне. Цанцю был полностью прав — его жизнь, исключительно чужая милость, которую он видимо больше не заслуживает. Когда они подъехали к храму, там не было ни машин, ни людей. Было то ли слишком рано, то ли слишком поздно. Но свет внутри горел и скорее всего, чужое тело было все еще там. Уебанская традиция. Ебало бы набить тому, кто эту ебень придумал. Цанцю остановился посреди проезда и замер, отвернувшись к другому окну. Он то ли ждет, когда Ци Жун уйдет, чтобы уехать, то ли ждет, что он попросит его уехать обратно. Он выходит из машины и не оборачивается, ожидая, что он просто уедет. В конце концов, зачем ему ждать, когда они вывалили друг на друга всё, что думают. Входя в храм, он выглядит как демон в святыни. Ему нет дела до формальностей. Он не возносит молитву и не кланяется непонятно кому на входе. В этом месте нет людей, даже настоятеля куда-то сдуло, несмотря на то, что он должен присутствовать тут всегда. Он показывает в сторону иконостаса средний палец и думает, что если боги есть, то пусть сходят нахуй. Ци Жуну на них все равно. От них нет пользы, так пусть же снизойдут до самосвержения в эту ебаную жопу под названием планета Земля. Когда поток брани прекращается, и он смотрит в открытый гроб, становится не до каких-то там глупых мыслей. Хуа Чен лежит в этом уебанском белом саване и думается, что в этой тряпке он больше нигде не найдет покоя. Первый раз в его жизни горечь едва не просачивается наружу. Тяжесть собственных слов и действий пластом притягивает его к полу. И все же, ему не жаль. Не всех жить учит хоть чему-то. Было бы странно, если бы он изменился в лучшую сторону. Мир не без плохих людей. Ци Жун щурит глаза с размазанными зелеными тенями, и ему действительно… Странно. Больше нет ненависти и страха перед ним, больше нет желания оскорблять и унижать, завидовать и посылать. Больше ничего из этого не было. Ци Жун больше не улыбается. И не смеется. Он хотел в последний раз поглумиться над ним, очерчивая своё окончательное моральное падение. Но сейчас, стоя перед ним, он не может выдавить и слова. Это больше не смешно. Было забавно ломать его и смотреть, как тот ломается. Корежить его ревностью, завистью и бередить его раны неразделенной любви. Смотреть, как он тонет в дилеммах и захлебывается своим надуманным горем. Но сейчас, глядя на его бездыханное тело, улыбка так и сползает с лица. Пёс умер, как самая настоящая псина. Бессмысленно и глупо, не доведя дело до логичного завершения. Разбрасываясь тупыми угрозами и отчаянными действиями, коим была не подвластна логика. Ци Жун садится на постамент, где стоит его уродский деревянный ящик, и всматривается в чужое лицо, в попытках вернуть былое отвращение. Он чувствует, как в спину дует ветер и думает, что если бы тут был кто-то ещё, он бы знатно прихуел от невиданной наглости. Парень больше не думает о правильности собственных действий. Он накрывает недвижимое тело принесенным с собой пиджаком и думается, что так он выглядит в разы лучше. Это самая дорогая Хуа Чену вещь. Он думал сжечь его где-нибудь, но поддавшись странному порыву невиданной доселе милости, решил вернуть её владельцу. Он наклоняется к самому уху одноглазого демона, прикрывает глаза и слегка изломав сухие губы улыбкой, почти блаженно прошептал то, что никогда бы не сказал, если бы тот был жив. — Красный тебе больше к лицу, псина. Ты явно не простил меня, прежде чем подохнуть, но ничего, я всегда знал, что я умнее тебя. Поэтому, я тебя прощаю, Хуа Чен. — Его губы, все потрескавшиеся, с потекшей помадой, почти нежно ложатся на чужой лоб. Бледный и холодный. — Прости за всё, сволочь. Я тоже любил тебя, как мог. Он встает, и в ноге почти не чувствуется боли. Стоит ему обернуться на выход, и посмотреть стоящему там Лан Цанцю в глаза, он удовлетворенно подметил, что тот всё видел и понял. Он мог слышать то, как со стеклянным треском ломается и бьется чужое сердце, но в голове кроме ветра, у него больше нет ничего. Он свободен. От ненависти и любви, странной, неправильной и блядской. От вражды и судьбы, что пророчила ему скоропостижную и странную смерть. От выбора и некого подобия страха. Он проходит мимо Цанцю и момент их пересечения, он начинает понимать, что безумие развернувшееся здесь — по меньшей мере естественно. Они доезжают до его квартиры молча. Ци Жуну думалось, что Цанцю по обыденности уйдет на ночь к себе домой, но на удивление, в квартиру они зашли вместе и молча. Казалось, вот он конец. После того, что произошло сегодня им стоит наконец-то разойтись и перестать травить друг другу жизнь, но так вышло, что это оказалось сложней. Теперь они вместе сидели друг напротив друга, гипнотизируя заваренный Цанцю чай и не знали, что делать дальше. — Можно я останусь на ночь? Лан заговорил первым, и, судя по перекошенному лицу, ему действительно стыдно просить о подобном. Ци Жун хочет ответить что-то по типу «Нет» или «Мне похуй», но чужие слова до сих пор звенят внутри так громко, что становится даже как-то неловко. Он сегодня перегнул палку, и это факт. Едва ли Цанцю хотел сделать ему что-то плохое, а его нервный срыв показался действительно сильным. — Оставайся. Мне всё равно. — Если ты не хочешь, я уйду. Не хочу, чтобы… — Он выдохнул и отхлебнул немного чая, понуро смотря в скатерть. — Чтобы тебе было плохо. Ци Жун ударился виском об стену, и полустеклянным взглядом уставившись в окно позади него, почти безразлично бросил: — Удивлен, что тебя волнуют мои чувства, баран. Мужчина напротив сжал челюсть и, сжав руку в кулак, прикрыл уставшие, заплаканные глаза. Тряпка. — Давай не будем начинать это снова. Они легли вместе. На одну кровать, и не было в этом чего-то странного или неловкого. Просто боль и немного грусти. Ци Жун больше не мог браниться, делать вид, что ему противно или строго параллельно. Он смертельно устал. Материть всё вокруг, искать виноватых и портить людям жизнь — порядком надоедает. Он смотрит на Лан Цанцю лежащего на спине недвижимо и понимает, что здесь и сейчас, он действительно проебался. Цанцю прожигает дыру в потолке, моргая раз в минуту. Выглядит не то, чтобы жутко, а так, будто пока он ляжет спать, Лан к хуям собачьим выйдет из окна, и хорошо, если один, а не сразу с ним. Становится совсем паршиво. Совесть взыграла едва не первый раз в жизни, и он думает, что с этим нужно сделать хоть что-то. Ци Жун придвигается ближе и наступая себе на горло едва не до асфиксии, пересиливая себя как только можно, уверенно вытягивает руку кладя её поперёк чужой, едва трепещущей груди. Обнимает. Сам. Цанцю вздрагивает и чутка поворачивает на него голову. Синяки вокруг его глаз, его мертвецки бледная кожа, всё это делает его жалким, но будто бы не в плохом смысле. Ци Жун придвигается еще ближе и обнимает чуть-чуть сильней, чувствуя как чужое сердце опять начинает биться, как чужое тело теплеет, а лицо становится нормального оттенка. Хотя откуда ему знать. В комнате темно и странно. Он чувствует слабое поглаживание по руке, чувствует губы, что невесомо проходятся по волосам. И впервые за десять лет — ненависть невозможна.