Утро наступает в полдень

– Миссис МакМиллан? – мужчина склонил голову в приветствии. На часах еще не было и восьми утра, как порог дома начали обивать гости, что уже давно стало традицией четы МакМиллан. Всегда дружелюбные и гостеприимные, они часто устраивали разного рода посиделки и ночевки, приглашая не только друзей, но и соседей, которые всегда были рады посидеть в такой располагающей атмосфере и послушать пару занимательных историй от главы семейства, пока хозяйка дома баловала их вкусными пирожками и вяленым мясом. Но сегодня причина визита явно была иной. – Здравствуйте, майор. – женщина средних лет отходит от двери, впуская в дом сослуживца своего мужа, от которого уже довольно давно не было никаких вестей. Юная Моник, выходя замуж за военного, определенно знала потенциальные риски, но старалась об этом не думать, предпочитая верить, что возможные беды обойдут стороной и подарят их семье благословение. И подобное кредо действительно работало большую часть их совместной жизни, возвращая домой в целости и сохранности главу семейства. Разумеется, как и все в этом мире, действие фортуны тоже имеет свой конец. Даже ангел-хранитель не работает без выходных. – Прошу, просто Джек. – мужчина, чью левую часть лица украшал массивный шрам, пролегший оврагом от виска до подбородка, закрыл за собой входную дверь и снял фуражку, прижав ее к груди. Кивнув на девятилетнюю Марию, выглядывающую со ступенек лестницы на второй этаж, он хозяйским жестом пригласил женщину в гостиную, намекая на явно недетский разговор. Моник прикрыла двухстворчатую дверь, оставив между створками небольшой зазор – прекрасно знала свою любопытную дочь – и опустилась на диван, предлагая мужчине кресло напротив, куда тот незамедлительно уселся. Они оба молчали – говорить было излишним. Женщина, опустившая голову и теребящая в руках подол фартука, прекрасно понимала причину столь неожиданного майорского визита. Мария устроилась у дверной щелки поудобнее, чтобы внимательнее рассмотреть лицо гостя – она часто видела его рядом с папой, много раз пересекалась с ним в компании отцовских коллег и сослуживцев, но никак не могла запомнить его имя – сколько бы раз его не повторяли, оно отказывалось укладываться в детской головке, мгновенно забываясь и вылетая из памяти, как произошло и сейчас. Словно все ее существо сторонилось этого человека — который постоянно присутствовал в ее жизни — будто на нейронном уровне чувствуя какой-то подвох. Иногда ей даже казалось, что это какой-то дальний родственник, которого ты смутно помнишь, но который знает тебя с пеленок, буквально наблюдая за твоим взрослением. – Он не вернулся, да? – тихо – практически шепотом – спросила Моник. Боялась заговорить громче и, не сдержавшись, завыть волком в собственном доме от собственной безысходности и бессилия. Уютное гнездышко, что она столько лет упорно вила и наполняла воспоминаниями, превратилось в тюремную камеру, в которой каждый угол, каждая стена – даже сам воздух – напоминал о нем, обвиваясь вокруг женской шеи удавкой и застывая там неподвижным комом. Всю свою жизнь Моник старалась привить стойкость духа собственному ребенку и научить справляться с проблемами – ведь генеральской дочери не по чину распускать нюни от малейшей трудности, верно? – чтобы в конечном счете на ее же глаза и посыпаться. Заорать, что есть мочи, упасть на пол, заколотив по нему руками и ногами, и залиться слезами в свое удовольствие, пока собственная голова не начнет раскалываться от боли – единственной, что сможет заглушить воспоминания, неподъемной гирей падающих на женские плечи. С силой сжав фартук в кулаках, чтобы сохранить хоть какое-то самообладание, она подняла на мужчину глаза, блестящие от вот-вот дождем польющихся слез. – Мне жаль, Моник… – майор опустил взгляд на ковер под ногами. Добавить было нечего, а смотреть в глаза, нуждающиеся в поддержке, он не мог. Как и не мог предложить эту самую поддержку – знал, что эта женщина ее не примет, как не принимала сотни раз до этого. Девочка под дверью съежилась от доселе незнакомого чувства – что это? как-будто внутри что-то разбилось стеклянной вазой и теперь ее осколки впиваются в ребра, причиняя невыносимую боль и заставляя корчиться. Она встала и убежала в ванную, чтобы спрятаться, но непонятная боль ищейкой бежала по следу, вгрызаясь в пятки. Остановившись перед зеркалом Мария начала рассматривать себя, будто видя в первый раз – бледная и холодная на ощупь, со вспотевшими непонятно отчего ладошками и неизвестными рвотными позывами. Нет, наверно это просто что-то с сердцем. Девочка обессиленно опустилась на опущенную крышку унитаза, рассматривая бледные трясущиеся ладони. Мама всегда говорила, что пить кофе вредно, потому что он плохо влияет на работу сердечных мышц. Наверно, это инфаркт. Какой же глупой она была, не слушая собственную мать, ведь все симптомы сходятся. Она закрыла лицо руками, слушая собственное сердцебиение, которое бешеным маятником заходило в грудной клетке. Она не хотела умирать так глупо – из-за одной выпитой сутра чашки кофе. Слишком позорная смерть для девочки, которая мечтала умереть героем, спасшим США – подобно Мулан из добрых диснеевских мультиков, которые она смотрела каждый день, возвращаясь со школы. Сотни раз перед сном воображала себя эдаким супером, спасшим целую Америку в одиночку: вот она в богом забытом месте, усталая и храбрая, испачканная вражеской кровью и пропахшая собственным потом, сражается за честь и родину. А вот она же, несколькими месяцами позже, поднимается по мраморным ступеням Белого дома, где ее ждет сам Президент, чтобы наградить медалью и прижать к груди как собственную дочь. Несбыточная мечта, ставшая заветным желанием. Единственное, чего ей сейчас хотелось больше – чтобы этот мужчина ушел. Чтобы этот день никогда не наступал. Чтобы папа, захлопнув входную дверь в свойственной только ему манере, появился в прихожей, пряча в нагрудном кармане военной формы очередную маленькую безделушку, так заботливо выбранную и купленную на радость дочери. Чтобы он снова позвал свою маленькую принцессу и сказал, что это все – просто неудачная шутка. Дверь в прихожей лязгнула замком, возвещая об уходе майора, на что девочка разразилась слезами, пытаясь успокоить себя мыслями о том, что мама учила не плакать по пустякам. Но это был не пустяк. Это был мужчина, подаривший ей жизнь и любовь и всеми силами старавшийся дать ей лучшее будущее. Но получилось только кромешное настоящее, наполненное слезами, болью, жалостью к себе и злостью – на себя, на мать, на навсегда оставшегося лишь воспоминанием отца. Зачем он так поступил? Зачем отправился на эту чертову операцию и не послушал родную дочь – бросил! бросил ее одну! — которая чувствовала, будто предвидела неладное, все то утро жужжа над мужским ухом и повисая на сильных руках, словно пытаясь живой гирей пригвоздить генерала к полу. Почему она сама в тот день никак больше его не остановила, когда, отделавшись от любимых пут, мужчина все же начал выходить из дома? Почему не прикинулась больной или умалишенной, не спрятала отцовское оружие или не подожгла его машину? Почему она его отпустила на собственную смерть? – Мэри, ты тут? – женщина несильно постучала в дверь, открывая ее. Быстро смахнув слезы, девочка повернулась к матери, натыкаясь на руку, протягивающую ей армейский жетон. — Что… — она запнулась, — … что это? — взяв металлический прямоугольник в руки, девочка прочла выдавленные буквы: Джонатан МакМиллан, М, В(III)Rh+, Н-180966.. — Это жетон твоего отца. — Его дал тебе тот мужчина? — Да, мистер Краузер. Ты его помнишь? — Что с папой? – Милая, пойдем поговорим? – проигнорировав детский вопрос, Моник мягко улыбнулась, стараясь поддерживать видимость самоконтроля. Хотя бы для самой себя. – Можно я не пойду сегодня в школу? – А как же день открытых дверей? Ты же так хотела попасть в этот полицейский участок… – Мы посетили его вчера. – девочка опустила голову, чтобы спрятать от матери глаза, которые так по-предательски наполнились слезами в самый неподходящий момент. – Милая, – Моник помедлила, пытаясь найти слова поддержки, в которой сама безнадежно нуждалась. Она провела по темным волосам дочери, нежно прижав ладонь к ее щеке, – нельзя пропускать учебу, даже если очень хочется... – она наклонилась к детскому лицу, продолжая трепать пухлую щечку. Несмотря на всю строгость, материнское сердце желало своему дитя только лучшее, и пусть детские глаза ее не поймут и осудят за подобную тягу к учебе, но сама она знала, что так будет правильнее. — ...жизнь не остановилась, даже если в это с трудом верится. — пройдя в гостиную, женщина опустилась на прежнее место, снова предлагая кресло, стоящее напротив. Сердце дома, так охотно принимающее гостей, теперь ощущалось проходным двором - серым, отчужденным, безжизненным. Опустелым. – Мам?... – девочка обошла диван, встав перед материнской фигурой. – Да, мила… – не дав женщине договорить, девочка рухнула на пол, обессиленно склонив голову на материнские колени: так склоняют голову мужчины, вернувшись в родной дом с войны, желая забыться и схорониться в теплых объятьях. Малышка залилась слезами, вцепившись в материнскую одежду и сжимая ее в кулаках с такой силой, будто желая выпустить и выплеснуть всю свою злость и боль через пальцы – и пусть лучше их, словно пот, впитает ткань, чем собственное сердце. Невесомая рука в ласковом поглаживании накрыла темную макушку дочери, словно стараясь взять на себя всю горечь утраты и хоть немного облегчить юное существование. – Тише, милая… – в волосы на макушке зарылись холодные пальцы, пропуская пряди между собой, – все проходит…и это пройдет… – женщина резко осеклась. Еще одно слово и она сама зарыдает белугой на пару с дочерью, стараясь забыть и стереть из памяти этот проклятый день. Этот проклятый город. – Мама, это я виновата! Я должна была его остановить! Я… я… – бессвязный поток слов и слез полился на женские колени, насквозь пропитывая одежду. – Я виновата!... ВИНОВАТА! – детский голос сорвался на крик. – Мама-а!... – гласные терялись и переходили в протяжный вой. – Милая, – женщина отвела детские плечи назад, чтобы Мария оторвала голову от материнских коленей, – посмотри на меня… – она обхватила ладонями покрасневшее от истерики лицо и взглянула в темные глаза. – Ты не виновата. – девочка затаила дыхание, боясь пропустить и прослушать, будто внимая проповеднику в церкви, читающему ей презумпцию ее невиновности. В каком-то смысле ей сейчас и правда хотелось исповедаться в грехах, которых она не совершала, но за которые начала нести наказание. Хотелось отмолить каждое мелкое прегрешение, дать обет безбрачия и молчания, посвятить свою жизнь монастырю и молиться всем существующим богам, лишь бы отец сейчас вошел в этот чертов дом живым и невредимым – как возвращался сотни раз до этого. – Никто не виноват, родная. – Моник стерла подушечками больших пальцев слезы, с новой силой потекшие по невинному лицу, на что маленькие ручки с благодарностью обхватили ее запястья. Миссис МакМиллан с силой сглотнула образовавшийся ком, из последних сил стараясь держаться. Кто бы знал, как ей самой хотелось также уткнуться в чьи-то заботливые и любящие колени и поведать о всей внутренней безысходности – будто пытаясь скинуть все это на чужую душу в попытке найти успокоение. В сотый раз за это утро женщина снова прокрутила в голове три слова – ты должна держаться. Раскисать и впадать в отчаяние очень хотелось, но было нельзя – слишком непозволительная роскошь для новоиспеченной вдовы, вынужденной теперь в одну растить и ставить на ноги дочь, вести хозяйство и быт, и, что больше всего пугало – зарабатывать деньги. Рано вышедшая замуж и посвятившая свою жизнь семье и дому, она попросту не знала куда себя приложить и готова была уже приложиться об стену от накатывающей тоски. Накоплений мужа было достаточно, чтобы полностью обеспечить дочь до ее совершеннолетия, включая учебу в престижных университетах и ежегодные путешествия, которых заботливые родители не хотели лишать единственного и излюбленного ребенка. Но что оставалось самой Моник? От природы сильная и находчивая, сейчас она попросту была застигнута врасплох своими мыслями – она не имела никакого морального права отбирать у собственного ребенка шанс на нормальную жизнь — и не собиралась этого делать. Если того потребует жизнь, она будет работать на двух, трех работах, но оставит за маленькой Марией право никогда не повторять материнских ошибок. Женщина глубоко вздохнула и обвела глазами комнату, будто прощаясь с домом. С большой долей вероятности его придется продать и купить что-то менее претенциозное и одноэтажное, возможно даже в пригороде. Придется распродать всю мебель, ковры и шторы, статуэтки и картины — все, что Моник с таким трепетом и замиранием сердца собирала, чтобы создать место, куда действительно хотелось возвращаться и где можно было поселить свою любовь, воплотившись в детях и внуках. Для полного счастья ей не хватало только зомби апокалипсиса. Да уж, оптимизм. Усмехнувшись скорее от внутреннего отчаяния, нежели от веселья, она обратила внимание на затихшую Марию, давно выбравшуюся из женских рук и сидящую рядом с ней на диване, мирно упокоив свою голову на материнском плече. – Все будет хорошо, солнышко. – она улыбнулась. – Верь мне.