За мёртвых платят меньше

      Нож мягко скользит по яблоку, кожура опускается на доску гладкой блестящей лентой. На плите с шипением закипает молоко, пена белым куполом вздувается над кастрюлькой. Мама тут же кладёт яблоко и нож, ложкой убирает пену в миску, а молоко бережно переливает в фарфоровый сливочник. Этот белый, точно первый снег, сливочник с росписью в виде роз и тюльпанов так нелепо смотрится на кухонном столе, среди грубой посуды, ножей и разделочных досок, что Карен испытывает непреодолимое желание его разбить.       – Ты всё поняла?       – Что?       Мама смотрит сердито, склонив голову набок, уперев в бока руки, в одной из которых до сих пор зажата ложка. И именно в этот момент Карен зевает. Честно, не специально. Просто так получилось. Но мама всё равно обижается:       – Ну почему ты никогда меня не слушаешь?       – Я спать хочу! – огрызается Карен.       – Надо было ложиться вовремя!       – Ляжешь тут, когда пришлось перемывать всё посуду!       – Если бы ты с первого раза вымыла её как следует…       В кухню влетает Лула, и мама умолкает. В эту минуту Карен почти благодарна Луле, хотя обычно та её раздражает – слишком уж задаётся. Подумаешь, ей уже четырнадцать и у неё есть парень! Карен всего одиннадцать, а грудь у неё больше, чем у Лулы, и кровь уже была. На неё тоже мальчишки заглядываются. Только на хрен они ей нужны?       – Утро, сеньоры, – весело говорит Лула. Она смуглая, щёки в ямочках, зубы острые и белые, так и сверкают. Маленькая, худая, но громкая, от неё в кухне сразу становится тесно и тепло. – Всё готово, Мэллори?       – Секунду, Лула, – мама кладёт на блюдце тост, собирается отрезать кусочек сливочного масла, но Лула мотает головой так, что чёрные кудряшки подпрыгивают надо лбом:       – No! Без масла. Сеньорита худеет.       – Куда уж, и так на метлу похожа. В самый раз, чтобы ведьме-мамаше было удобней на ней ездить.       – Карен! – мама слишком резко дёргает ножом, и на доску падает короткий кусочек яблочной кожуры. Лула смеётся, будто ручей звенит.       – Карен, никогда не смей обсуждать господ! Слышишь меня?       – Пусть её, Мэллори. Не отнимай у прислуги главную радость! – Лула довольно больно щёлкает Карен по уху, затем берёт поднос со сливочником, кофейником и тостом без масла, и убегает прочь из кухни. Мама со страдающим видом наливает в кастрюлю из-под молока воду и вновь ставит её на огонь, затем подходит к Карен и неловко убирает за ухо прядь волос – светлых, как у неё самой:       – Ох, ну разве это коса…       – Как умею, так и плету.       – Сейчас поставлю пирог и помогу тебе, – маме явно неловко за строгий выговор, и она хочет поцеловать Карен в лоб, но та уворачивается. Вздохнув, мама переливает из миски в форму жидкое тесто, замешанное на желтках. Карен тянется к миске с сырыми белками:       – Мам, сделай мне французский тост.       – Ты же знаешь, белки нужны для крема, – мама режет очищенные яблоки на тонкие, как бумага, дольки.       – Да там нужно всего ничего, можно подумать, заметят!       – Карен, мы не будем брать лишнего. Мы не нищие и не воры. Леди Белфорд и так добра к нам, позволяя питаться на её кухне. Вода вскипела? Засыпай овсянку.       – У меня эта овсянка скоро из ушей полезет!       – А мама туда добавит яблочек и молочка, хорошо?       – Яблочной кожуры и пенок! И ты ещё говоришь, что мы не нищие?       – Нужно быть благодарной за то, что имеешь, – ласковый голос мамы снова становится строгим. Карен плюхается на стул, складывает руки на груди, зло смотрит на то, как мать красиво выкладывает на тесте ряды яблочных долек. Совсем скоро по кухне потечёт восхитительный аромат яблок, корицы и сливочного теста. Самой Карен можно есть мамин пирог только три раза в год – на Рождество, День благодарения и в собственный день рождения.       – Сеньоры, – на кухню вновь вихрем кудряшек и кружевных оборок врывается Лула. – Берегитесь, на нас идёт английская армада.       Карен сжимается в углу, стараясь стать незаметной, насколько это вообще возможно. Мама тоже нервничает. Она нагибается, чтобы поставить пирог в печь, а потом не выпрямляется до конца, так и стоит склонив голову, пока в кухню медленно входит хозяйка дома. Леди Белфорд прибыла сюда из Англии, и очень горда своим происхождением и порядками, которые она завела в доме мужа. У неё типично английское длинное лицо, кожа похожа на рыхлый мякиш белого хлеба, в который глубоко вдавлены изюминки-глаза. Тяжёлый подбородок стиснут тугим кружевным воротом. Белый чепец закрывает не только морковно-рыжие локоны, но и лоб до самых бровей.       – Доброе утро, девушки, – говорит она. Когда то же самое говорила Лула, то вся искрилась весельем, а леди Белфорд цедит слова из бледных губ так же медленно и скупо, как мама цедит дрожжи с пивного осадка, чтобы испечь хлеб. От Лулы в кухне стало тепло и тесно, а когда входит леди Белфорд, сразу становится холодно. Хочется спрятаться в уголок, чтобы тебя не заметили. Но леди Белфорд всё замечает. Её бледный взгляд скользит по Карен, отмечая и растрёпанную косу, и не в меру округлившуюся грудь. Затем леди идёт к шкафам и полкам, измеряет линейкой брусок сливочного масла и булку хлеба; проверяет деления на банках с молоком и кукурузной мукой; пересчитывает, шевеля губами, яйца и яблоки. Мама, Карен и Лула стоят молча, сложив руки на фартуках и опустив головы. Убедившись, что служанки не съели ни крошки лишней, леди Белфорд с кислым лицом подходит к разделочному столу. Ударом линейки сметает на пол яичную скорлупу и обрезки яблочной кожуры:       – Мэллори, я не потерплю такого беспорядка! Если вам самой недосуг поддерживать чистоту на моей кухне, пусть этим занимается ваша дочь!       Карен вся кипит от гнева. Овсянка с яблочными кожурками – это не бог весть что, но лучше, чем просто овсянка. Мама крепко сжимает зубы под побледневшими губами, а её руки на поясе фартука сжимаются ещё крепче, и на миг Карен кажется, что вот сейчас мама вспылит, но та лишь тихо отвечает:       – Да, мадам.       Леди Белфорд уплывает прочь, а Карен берёт веник и сметает кожуру и скорлупу в совок. Мама снова прикасается к её волосам, ласково и боязливо:       – Малышка, через неделю я получу жалованье. Сходим в кондитерскую мадам Поль. Что скажешь?       – К чёрту мадам Поль. И к чёрту эту старую рыжую английскую кобылу, – Карен моментально жалеет о своих словах, но сожаление быстро тает под новым приступом гнева. Всё это мелочи, но этих мелочей слишком много, и с каждым днём напряжение копится и копится, так что сдерживать себя она уже не в силах. – И ты ещё говоришь, что мы не нищие?       – Не ругайся! – мама сердится, сверкает глазами, и Карен тоже сердится – почему мама вечно срывается на ней, почему никогда не попытается её защитить? – Карен, в жизни не всё бывает так, как хочешь! Если желаешь что-то получить – надо это заработать, чем я и занимаюсь! И ты тоже должна работать! Ничто не даётся даром!       – Неправда! Наши хозяева ничего не делают, и у них есть всё!       – Ты ошибаешься. Мистер Белфорд управляет огромной фабрикой, а его жена следит за таким большим домом, это куда сложнее, чем ты думаешь…       – Тётка Дельфина тоже ничего не делает!       Шлепок обжигает руку. Карен отдёргивает ладонь, смотрит на мать во все глаза. Очень, очень редко мама позволяет себе ударить её. Мама бездумно потирает ладонь, на щеках у неё красные пятна.       – Не смей говорить про тётку Дельфину. Она скверная, дурная женщина. Не смей даже приближаться к ней! Иначе с тобой случится… то же, что случилось с той девочкой на прошлой неделе!       В глазах Карен кипят слёзы. Рука уже и не болит почти, но ведь дело не в боли. Каждый раз, когда что-то не ладится, мама срывает злость на ней. Спорит, запрещает, не хочет даже выслушать. Как надоело это терпеть! Карен вскакивает, отталкивает мать:       – Это ты дурная, позволяешь всем вытирать о себя ноги! Ненавижу это всё! Никогда не буду прислугой! Лучше воровать, чем так унижаться!       – Даже думать о таком не смей. Воры попадают в тюрьму. А после смерти – в ад!       Но Карен уже не слушает. Со всех ног она выбегает из кухни, толкнув плечом Лулу, которая слушала их ссору разиня рот, и бежит прочь из дома. Вот бы так же легко она смогла и убежать от этой унылой, жалкой жизни!..       Когда-нибудь у неё получится. Непременно получится. Она будет свободной, сильной и смелой, и никто из этих высокомерных богачек больше не посмеет ей помыкать. ***       Живот свело болью. Карен поморщилась и попыталась открыть глаза. Она никогда не была ни слабой, ни нежной, но она провела без сна целые сутки. Очень насыщенные сутки, которые оставили на ней кучу ссадин и синяков. Все мышцы тела болели и не желали повиноваться, в том числе и мышцы, ответственные за открывание глаз.       Наконец разлепив веки, она поняла, что лежит у угасающего костерка. Хилое пламя зябко вздрагивало на обломках досок и палок, и почти не грело. Карен приподнялась, выбираясь из-под тяжёлой мужской куртки. Обладатель куртки лежал рядом, ближе к выходу на берег, и в дневном свете его увечья казались ещё страшнее. Глаз был закрыт, тело пугающе неподвижно. Карен потрогала свободную от бинтов щёку – холодная. Прижалась ухом к губам – дышит.       Значит, она отключилась, а он развёл костёр и укутал её своей курткой. Ей стало стыдно. И ещё более стыдно было вспоминать, как она расклеилась в «мышеловке». Прямо как во время их первой ночи с Шоном: тогда она вдруг расплакалась пьяными слезами, сбив парня с толку, и наговорила глупостей, о которых потом жалела.       Как-то раз она стояла на страже лагеря, а Артур как раз собирался на дело, и тогда она весело сказала: «Смотри-ка: раньше я была барышней в беде, а теперь защищаю дом, как одна из вас, мужчин». Но спустя всего несколько месяцев она снова превратилась в барышню, которую надо за шиворот тащить из беды, а потом укутывать, чтобы неугомонную задницу не отморозила. Карен накрыла Чарльза нагретой курткой, потом наклонилась к костру, грея ладони. И тут на смену стыду пришло уже знакомое чувство злобной жажды.       У Чарльза не было сил набрать в лесу сухой валежник, он развёл костёр из первого, что попалось под руку. Мусор, оставленный местными – не самое лучшее топливо. Значит, он действительно разжёг огонь с помощью самогона.       Но не мог же он вылить туда всё.       Карен ещё думала об этом, а её руки уже сами тянулись к саквояжу. Пальцы тряслись, но не от холода. Непослушными руками она рылась среди добычи. Банка мясных консервов, полоска солонины, баночка с обезболивающими пилюлями… Бутылка исчезла. Карен чуть не зарычала от злости. Недавние стыд и жалость смело волной животной ярости. Первым порывом было схватить Чарльза за плечи и вытрясти из него правду, но тут ей на глаза попалась его сумка.       Карен обчистила немало сумок и кошельков, но ограбить друга – это совсем другое. Она всегда презирала Билла, который подворовывал из общака. И сейчас она засомневалась, стоит ли это делать. Но сомнения быстро растаяли. Она взяла сумку и расстегнула её.       Похоже, Пинкертоны не заморачивались, как и она. В сумке не оказалось ни денег, ни еды, только скомканная рубашка, мешочек с травами и какой-то серый свёрток. И бутылка. Карен бросила сумку на камни и шагнула к выходу из пещеры. Подняла бутылку, рассматривая на свет мутную жидкость. Должно хватить на два глотка.       «Что же ты делаешь? Как тебе не стыдно? – зазвучал в голове голос разума, подозрительно похожий на материнский. Карен не слушала. Дрожащими пальцами она пыталась вытянуть пробку, но никак не удавалось. Похоже, Чарльз нашёл в себе сил забить пробку на совесть. Матернувшись, Карен поднесла бутылку ко рту, потянула за пробку зубами…       … и только тут заметила, что совсем рядом из-за верхушек деревьев поднимается дымок.       Карен медленно опустила бутылку, не отрывая взгляд от дыма. Первая мысль была: «Опасность». Вторая: «Помощь».       Она оглянулась на Чарльза. Тот по-прежнему лежал неподвижно, и Карен понимала, что если она что-то не предпримет, то вместо живого трупа у неё на руках будет обычный. Она закрыла глаза, глубоко вдохнула пахнущий снегом воздух.       «Я выпью, когда узнаю, что это за дым. Только посмотрю, и тогда выпью, обязательно».       Она продолжала повторять это про себя, пока шла по берегу. Путь оказался близким, но нелёгким: поначалу Карен шла по заснеженной гальке, но потом берег стал круче, и ей пришлось идти по нависающим над водой камням, хватаясь за скользкие от снега ветки деревьев. Пару раз при этом она чуть не соскользнула в воду, и едва не уронила бутылку, так что когда наконец перед ней открылась тропа, ведущая к маленькому дому среди деревьев, Карен была в весьма скверном расположении духа. Она остановилась, окинула домик взглядом. Заснеженная крыша, маленький загон для животных, кусты в садочке достают голыми ветками до самых окон. Ставни открыты. Из трубы поднимается дымок. Карен хотела сперва умыться, но потом решила, что при виде злого грязного лица хозяева будут гораздо сговорчивее, чем при виде злого чистого лица, и пошла вперёд.       Возле домика не было видно ни лошадей, ни их следов. Только человеческие следы, уже припорошенные снегом. Они вели на низенькое крыльцо. Карен постучала в дверь рукоятью револьвера, и уже приготовилась отвечать на вопросы, но тут дверь сама тихонько заскрипела и открылась.       Карен заглянула внутрь, и первое, что почувствовала – это запах мясного супа. Так пахло в лагере в лучшие дни, когда у них было вдоволь еды. Даже гадкий душок копоти такой же. Невольно она улыбнулась, но улыбка тут же сползла с губ, стоило Карен сделать шаг в комнату.       Здесь явно произошло что-то нехорошее. Шкаф распахнут, вещи разбросаны по всему полу. Везде грязные следы. Кровать сдвинута с места. Карен медленно шагнула вперёд, и наступила на что-то твёрдое. Покосилась вниз и увидела кочергу. Та лежала очень далеко от потухшего очага, и на ней были следы крови.       Стиснув револьвер в руке, Карен зашла в следующую комнату – это оказалась кухня. Довольно просторная, и когда-то, наверное, чистая и уютная, но если бы эту кухню увидела сейчас миссис Белфорд, старуху бы удар хватил. Банки и тарелки перебиты, всё засыпано мукой из распоротого мешка, на столе окровавленные ножи, а на плите исходит паром закопчённая кастрюля. Карен уже поняла, что «супчик» пробовать не стоит, но продолжала идти вперёд, как зачарованная. Она подняла крышку и заглянула в кастрюлю.       Оттуда на неё смотрела пустыми глазницами варёная человеческая голова.       Карен уронила крышку и попятилась прочь из кухни. Так же, спиной вперёд, прошла через комнату, умудрившись ни на что не наступить, и вывалилась на крыльцо. Прижалась спиной к стене и только теперь смогла глотнуть воздуха. Но сейчас ей жизненно необходимо было глотнуть кое-что другое, и она с силой рванула пробку, бросила её в снег и поднесла бутылку к губам.       В следующую секунду над головой прогремел выстрел, и бутылка в её руках разлетелась на осколки. Карен зажмурилась. Один из осколков рассёк ей лоб над бровью, по лицу потекла кровь, но глаза, к счастью, не задело. Открыв их, она увидела, как под её ногами растекается самогон.       – Утречко доброе, крошка! – издевательски заорал кто-то рядом. Карен подняла голову – на неё из леса бежали трое. Одетые кое-как, в грязных лохмотьях, с гнуснейшими рожами, которые она когда-либо видела, у одного в руке револьвер, у двух других сверкающие ножи.       Мёрфри.       Карен развернулась и бросилась в дом, захлопнула за собой дверь, огляделась по сторонам ошалевшими глазами, ища, чем бы подпереть дверь, но было поздно – снаружи уже ударили изо всех сил. Карен побежала дальше, мимо двери, ведущей в ужасную кухню, в следующую комнатку. Там не было ничего, кроме полок со всякими щётками, лейками и лопатками, но зато был второй выход из дома, через который Карен и вылетела пулей.       И тут же поскользнулась на застывшей крови.       Дверца привела её на задний двор, где стояла колода для колки дров. Только вместо дров рядом громоздились обрубки человеческого тела. Кровь застыла на снегу, на колоде, на вбитом в неё топоре. Карен не успела подняться – из двери вывалился оборванец с ножом, оскалился:       – Ух ты какая! Послаще будешь, чем старая фермерша!       Карен выставила вперёд револьвер и нажала на спусковой крючок. Пуля попала прямо в оскаленные гнилые зубы, и на стену дома брызнули кровь и мозг. Мёрфри упал прямо на своего дружка, который выскочил из двери за ним. Тот завопил и оттолкнул труп, кинулся к Карен, но та уже снова взвела курок, снова выстрелила, и ещё один труп упал на снег.       Карен поднялась, стуча зубами, неотрывно глядя на раскрытую дверь. Их было трое. Теперь остался один. Где он?       Кто-то накинулся на неё со спины, и она закричала, ударила куда-то револьвером, но её тут же отшвырнули в сторону так, что она ударилась плечом о колоду и сползла на окровавленный снег. И в ту же секунду изгородь, возле которой она только что стояла, рассекли две пули. Карен накрыла огромная тень. Подняв голову, она увидела Чарльза, который рывком выдернул из колоды окровавленный топор. Мёрфри с револьвером высунулся из-за угла дома, и тут же в воздухе над головой Карен просвистело что-то огромное, а потом Мёрфри, не успев ни вскрикнуть, ни снова выстрелить, рухнул в снег. Топор вонзился ему в череп, рассёк лицо пополам, и кровь густо заливала широко открытые глаза.       Чарльз тяжело дышал, с его губ срывались облачка пара. Он зашатался и рухнул на колени, Карен едва успела схватить его и не дать растянуться на снегу. При этом она так сильно сдавила его рёбра, что он застонал от боли. Карен не могла отделаться от мысли, что могла случайно пристрелить и его тоже. Её начало трясти снова, на сей раз от злости, и, таща Чарльза в дом, она не придумала сказать ничего лучше, чем:       – Больше никогда не смей ко мне подкрадываться!       – Больше никогда не смей рыться в моих вещах, – в том же тоне ответил Чарльз, прежде чем окончательно потерять сознание. Карен едва успела уложить его на кровать.       Нет никого злее, чем алкоголик, которому не дали напиться. Дальнейшие часы Карен провела в тупом остервенении. Сперва она сорвала с Чарльза одежду и заново обработала его раны. Ярость придала ей сил, и она почти без труда переворачивала и вытирала мокрым платком его большое и тяжёлое тело. Она едва помнила, как тащила в лес за ноги трупы врагов, как долбила лопатой холодную землю позади домика, где из снега поднимались два старых рассохшихся креста, и укладывала туда порубленное на куски тело и варёную голову. Кем бы ни была эта несчастная женщина, Карен не могла просто отдать её на съедение зверям. Только вернувшись в дом, она поняла, как продрогла и устала.       Она развела огонь в очаге, поставила у него сушиться свои башмаки и повесила верхнюю одежду, потом подошла к Чарльзу. Откинула тяжёлое одеяло и положила ладонь мужчине на живот. Живот был тёплый, под мягкой кожей ощущались крепкие мышцы. Он мерно приподнимался и опускался от спокойного дыхания. Неожиданно для самой себя Карен улыбнулась.       Всё-таки она смогла ему помочь, хоть немного. А остальное не так уж важно.