За мёртвых платят меньше

      Карен приоткрыла глаза и тут же зажмурилась — за окном сверкало утреннее солнце. Она снова закрыла глаза, и только тут поняла, что подушка под её щекой подозрительно тёплая и вдобавок приподнимается и опускается.       Она задержала дыхание и снова открыла глаза, чтобы оценить масштаб бедствия. Постель была узка для двоих, и вчера вечером им с Чарльзом волей-неволей пришлось тесно прижаться друг к другу, но за ночь положение стало ещё рискованнее. Сейчас Чарльз лежал на спине, а Карен прижалась к его боку и положила голову ему на грудь. К счастью — не с той стороны, где у него были сломаны рёбра. К несчастью — одну ногу она умудрилась закинуть ему на бёдра. И судя по тому, что в бедро ей откровенно упиралось что-то твёрдое, Чарльз был совсем не против. Просто пока ещё об этом не знал.       Непонятно почему, но Карен стало не по себе. Мужская нагота её никогда не смущала и не пугала. И будь на месте Чарльза Шон, она бы разбудила его очень приятным способом — как бы тот ни бесил её временами, но любовник он был хороший и умел благодарить за доставленное наслаждение. Вот только Чарльза она никогда в таком плане не рассматривала. И была уверена, что и она ему безразлична. Да, пару раз она ловила его потерянный взгляд, брошенный на её коленки, когда в особо жаркие дни высоко подтыкала тяжёлые юбки, но что тут особенного — на неё все таращились время от времени. Но Чарльз всегда вёл себя с девушками очень вежливо, никогда не попытался приобнять или удержать за руку, при разговоре смотрел в глаза, а не опускал взгляд ниже. Иногда она позволяла себе в болтовне с девушками отпустить пару смачных шуток о том, что ему гораздо интереснее проводить время с Артуром на охоте, чем в женской компании. А сейчас вот оно что… надо вылезать, а то сейчас проснётся и… мало ли что ему взбредёт в голову...       Она разозлилась на себя. Парень просто выздоравливает и приходит в себя, вот и всё, а она уже навоображала себе невесть что. Карен приподнялась и случайно надавила Чарльзу на сломанную кость. Тот моментально проснулся, спокойное лицо перекосилось от боли. ­       — А!!! — заорал он коротко, но громко, и Карен испуганно взвизгнула в ответ, дёрнулась в сторону и немедленно упала с края кровати. Точнее, упала бы, если бы не одеяло, в котором они с Чарльзом ночью так удачно запутались. Чарльз тут же схватил её и обнял, не давая упасть. Карен почувствовала, как его член упёрся ей в живот, и снова замерла. Чарльз тоже осознал, что происходит, и его тёмные щёки побагровели.       — Что, первый раз? — сочувственно спросила Карен. Чарльз раздражённо хмыкнул, отвёл взгляд и попытался отодвинуться, но только спустя минуту возни и пыхтенья им с Карен удалось одержать совместную победу над одеялом, после чего Чарльз торопливо обулся и вышел из дома, а Карен забилась в угол постели, вжавшись покрасневшим лицом в подушку. «Первый раз». Когда-нибудь ей обязательно достанется за неумение вовремя заткнуться и перестать сыпать дурацкими шуточками. Чарльз вскоре вернулся и поставил к печке ведро снега. Бросая горстью тающий снег в умывальник, он пробормотал:       — У меня к тебе вопрос.       — Да нормальный у тебя размер, не стесняйся.       Чарльз сердито обернулся и смахнул волосы с лица, недовольно посмотрел на Карен. Но Карен только довольно улыбнулась ему в ответ, и у неё был повод — как бы сердито Чарльз ни смотрел, а смотрел он двумя глазами. Опухоль с левого наконец-то спала и он теперь мог частично его открыть. И хоть глаз блестел от слёз, а явно видел. Чарльз вытер лицо снегом, застонал, когда коснулся больного глаза, потом сел на табуретку и прислонился к стене. Прозрачные капли растаявшего снега блестели на его щеках и медленно ползли вниз по шее к расстёгнутому воротнику нательного комбинезона.       — Ты больше не давала мне лауданума?       Карен моргнула и отвела наконец взгляд от его шеи:       — К чему такие вопросы?       — Когда мы уходили из тюрьмы, там, под сваями, я начал терять сознание и услышал голос одного человека… а вчера я видел его снова, здесь, в этой комнате.       Чтобы скрыть волнение, Карен широко зевнула и сбросила с себя одеяло. Затем зябко повела голыми плечами, так что взгляд Чарльза вновь сделался затуманенным, как в жаркие дни прошлого лета, и нарочито медленно потянулась к висевшей на спинке стула шали. Кутаясь в шаль, она томно протянула:       — Я не давала тебе ничего, кроме лекарств. Если бы тут был лауданум или что угодно на спирту, думаешь, я бы сама не выпила? И нечего на меня так виновато смотреть.       Чарльз растерянно моргнул:       – Что? Я не смотрю на тебя виновато.       – А должен. Это из-за тебя я застряла в этой заднице мира, — она встала и неторопливо прошла к умывальнику, начала лениво умываться, стараясь особо не заглядываться в зеркало. Какой у неё усталый, помятый вид, какие растрёпанные волосы… хорошо, что Чарльз в последнее время именно такой её и видел… впрочем, ей нет дела до того, что он о ней думает.       — Но ты вчера уходила.       Карен замерла, глядя на свои руки, боясь поднять глаза и посмотреть в зеркало, вдруг Чарльз прочтёт что-то в её глазах. Она была отличной притворщицей, но и он умел видеть людей насквозь. Это она давно поняла.       — Ты уходила, — тихо повторил Чарльз. — А потом вернулась. Почему?       — Потому что не смогла найти дорогу отсюда. На несколько миль кругом никакого жилья, кроме этого грёбаного Бутчерс-Крик.       Она наконец смогла посмотреть в зеркало и увидела, что Чарльз слабо улыбается:       — Значит, Бутчерс-крик рядом, можно дойти пешком… это хорошо.       — Да ладно?! Вот уж прекрасное соседство: не Мёрфри, так эти страшилы!       — Их не стоит бояться. Они безобидные. Сами боятся чужаков. Артур говорил, у них там какое-то поветрие, отравленная вода вроде.       — Конечно, безобидные. Кто угодно будет безобидным перед огромным мужиком с огромным… дробовиком.       — Дробовика у меня больше нет, — вздохнул Чарльз. — В Аннесберге у меня почти все вещи забрали.       — И ты хочешь отправить даму в Бутчерс-крик, чтобы она добыла тебе оружие и лошадь?       — Нет. Дай мне ещё день на поправку. А завтра мы отправимся в Бутчерс-крик вместе, и огромный мужик заставит кого-то из местных дать даме оружие и лошадь, чтобы дама уехала отсюда в безопасное место.       Карен обернулась, упирая руки в бока, и сердито сдула с глаз отросшую чёлку:       — А это ещё почему?       — Ты же сама недовольна, что торчишь здесь, — спокойно ответил Чарльз. Его глаза весело блестели. Да он её дразнит, поняла Карен. И впрямь выздоравливает, чёрт бы его побрал.       — А ты, значит, останешься здесь и будешь коротать вечера в компании волков?       — А я останусь здесь и буду искать Артура.       Глаза у него больше не смеялись. Да и голос стал холодным и твёрдым, как это окно, в которое льётся свет стылого зимнего солнца. Карен тоже стало холодно. И в этот раз не плечи и руки у неё замёрзли — нет, холод кольнул где-то внутри, у самого сердца.       — Тогда я тоже буду его искать.       — Это слишком опасно, — в голосе Чарльза мелькнула боль, он бездумно потёр левый бок, где был перелом. Но Карен знала, что на самом деле ему больно там же, где ей холодно — в сердце. Она услышала в его словах тот же страх, который не отпускал её саму, с которым она тщетно боролась все эти дни. Что спасать уже некого. Что искать надо уже не Артура, а только то, что было им когда-то. И тогда она ударила по тоске и страху давно привычным, отточенным оружием — злостью:       — Думаешь, он был дорог только тебе? Я была его другом задолго до тебя! Раз уж я здесь, то помогу тебе.       Чарльз молча смотрел на неё. Потом улыбнулся:       — Он обрадуется тебе.       — А тебя он ещё и расцелует, — фыркнула Карен. — Да шучу я. Партнёры?       Она протянула руку. Чарльз аккуратно её пожал:       — Партнёры. Кстати, я вчера нашёл тут кофе. Ты же его любишь. Помнишь, как угрожала выцарапать мне глаза, если я заговорю с тобой раньше, чем ты кофе выпьешь?       — Предупреждение в силе, — предостерегла его Карен и отправилась варить кофе. Растапливая печку, она думала о том, как хорошо было бы воспользоваться добротой Чарльза и уехать, оставить позади и этих ужасных Мёрфри, и эту Файк с её самогонным предприятием, и перспективу взглянуть в пустые глаза мёртвого друга… Нет. Не хорошо это будет, а легко. Так же легко, как со злым азартом топить себя в алкоголе последние два месяца, пока Мэри-Бет, Тилли, Эбигейл – и Артур – нуждались в защите, поддержке, хотя бы в добром слове. Было легко махнуть на всё рукой. Было легко бросить друзей в беде. Будет легко оставить Чарльза одного, израненного и безоружного, в опасности. Трент знает, что он здесь. Трент готов на всё, лишь бы выслужиться перед Файк и вернуть ей потерянные деньги. И когда Трент поймёт, что Карен сбежала, он ворвётся в этот дом и продаст Чарльза работорговцам, как и грозил. Ещё один друг погибнет из-за её трусости, слабости и безответственности. Хватит. Она останется и придумает какой-нибудь выход. Ведь раньше ей всегда это удавалось.       Чарльз снова ушёл на улицу, пробормотав что-то насчёт дров, которых у них и в самом деле осталось мало. Печурка никак не хотела разжигаться, и Карен полезла в ящик рядом с ней, ища что-то для растопки. На дне оказалась маленькая стопка аккуратно сложенных газет, и Карен оторвала один листок, скомкала, зажгла спичкой и бросила на угли. Посидела, рассеянно глядя на то, как робкий огонёк танцует на скомканной бумаге, как бумага медленно присоединяется к танцу, разворачиваясь и темнея. Вспыхивали и тут же пропадали напечатанные слова: «Сдаётся в аренду чистая комната… требуется прислуга… очередная забастовка шахтёров… в лесу найдено тело служанки...»       Карен замерла. Потом подскочила на месте, завертелась, ища кочергу, не увидела её, и, поколебавшись мгновение, схватила листок голой рукой. Бросила в ведро со снегом, и бумага тут же с шипением потухла, закрутилась чёрными обугленными лохмотьями. Снег кусал обожжённые пальцы, но Карен почти не чувствовала боли. Расправляя обгорелую бумагу, она прочла:       «На северной окраине Сен-Дени, поблизости от плантации тростника, в лесу найдено тело служанки. Несчастная обесчещена и задушена фартуком. Дело находится под контролем полиции Сен-Дени. Просим уважаемых читателей предупредить свою прислугу не заводить опрометчивых знакомств...»       Всё. Дальше страница сгорела. Карен стояла на коленях перед ведром, глядя на комок бумаги и не видя его. Перед её глазами сияло солнце, не это ясное зимнее, а летнее, обжигающее, сверкающее на пыльной улице маленького городка, в котором они с мамой жили четырнадцать лет назад... ***       Напевая «Лорину», Карен идёт по улице. На каждом шагу коленки ударяются о корзину, которую она несёт в обеих руках, и при этом в корзине жалобно звякает бутыль с маслом, но Карен всё равно. Стекло толстое, не побьётся, а тащить тяжёлую корзину в одной руке и наклоняться в сторону ей надоело. Будь здесь Лула, было бы легче, но её не видать. Наверное, снова милуется со своим парнем. Не зря убежала на рынок раньше Карен. Возможно, и вернётся позже. Леди Белфорд будет ругаться, но не рассчитает Лулу: хоть у Белфордов и самый богатый и роскошный дом в округе, а в прислуги к ним никто не рвётся.       — Красиво поёшь.       Карен вздрагивает от неожиданности, наступает ботинком в навоз, и с омерзением отпихивает прочь:       — Чёртово дерьмо!       Тётка Дельфина хохочет, глядя на Карен с балкончика:       — Какой нежный голосок, и какие грязные слова! Зайдёшь?       — Мама ругаться будет, — отвечает Карен, задрав голову и разглядывая Дельфину. Та, как всегда, выглядит шикарно. Чёрные локоны, небрежно перехваченные алой лентой, волнами падают на обнажённые плечи. Как-то Карен подглядела сквозь замочную скважину на приём, который устраивала леди Белфорд, и знает, что у дам из высшего света вечерние платья бывают такими открытыми, что непонятно, как грудь наружу не вываливается. Но то вечерние, а днём все ходят застёгнутые под самые подбородки. Но Дельфина — не дама из высшего света, и это видно по тому, что она одета так средь бела дня.       — Зайди-зайди, — усмехается Дельфина. — Мама только рада будет, если ты лишний доллар принесёшь.       Доллар? Дельфина и раньше поручала Карен всякие мелкие поручения — то заказ на почте забрать, то в лавку за выпивкой сбегать — но никогда не платила ей больше никеля. За доллар, пожалуй, можно и башмаки новые купить. Карен ещё думает об этом, а её рука уже сама тянется к двери. Короткий путь вверх по тёмной, пропахшей дорогим табаком лестнице — и вот она уже в покоях Дельфины.       «Не смей ходить к ней! Там грязно!» — с отвращением кричала мама, когда Карен в прошлый раз протянула ей тускло блестящую монетку. Но у Дельфины совсем не грязно. Тесновато, это да. Куда ни глянь — всюду мягкие диваны, вышитые подушки, столики с косметикой, шкафы с платьями, цветы, веера… Как всегда, Карен оглядывается по сторонам с восторгом, и не сразу замечает среди этой роскоши мужчину. Он лежит на диване, небрежно играя незаряженным револьвером, вытянув длинные ноги в сапогах с серебряными шпорами. На груди тускло блестит значок помощника шерифа. Завидев Карен, он хмурится и быстро выходит из комнаты, толкнув девочку. Но Карен не успевает ни смутиться, ни испугаться — Дельфина уже обнимает её за плечи и ведёт к столику:       — Печенья хочешь?       — Хочу.       — Ах, гадкая девочка. Надо говорить: «Спасибо, мэм».       — Хочу, спасибо, мэм, — Карен ставит тяжёлую корзину на пол и тянется к печенью. Боже, как вкусно. Миндальное. Мама такое только на Рождество готовит, и Карен всегда только одна штучка и достаётся. А Дельфина с улыбкой пододвигает Карен целую вазочку:       — Кушай-кушай, да не увлекайся. А то зубы выпадут. А у тебя такая милая улыбка.       — У вас тоже, мэм, — Карен не кривит душой. Дельфина ей нравится. И улыбка у неё ничего себе. Когда она улыбается, на щеках появляются ямочки, и почти не видно, что на левой щеке у Дельфины короткий, но глубокий шрам. Все в городе знают, откуда он.       Это случилось, когда Карен ещё и на свете не было. Тогда город Форрест, названный так в честь знаменитого генерала, был всего лишь маленьким посёлком скотоводов, где жили лишь пара десятков мужчин и всего одна девушка — Дельфина. Её привёз с собой тот, кто основал город. Как его звали, никто не помнил: все называли его просто Полковник. Полковник был уже не молод, успел повоевать и с северянами, и с индейцами, и держал в страхе всю округу. Если Полковнику было что-то надо — скот, земля, деньги — его люди добывали ему это. Но и свой город Полковник оберегал лучше любого шерифа. А уж когда поблизости от Фостера обнаружили медь, то Полковник организовал добычу так хорошо, что правительство окончательно простило ему все его шалости. Так и правил этот бандитский король своим маленьким королевством, а Дельфина была его королевой. Городок рос на глазах, сюда приехали рабочие и строители, привезли свои семьи, некоторые разбогатели, построили себе роскошные дома и нарядили жён в лучшие платья и драгоценности, но Дельфина была наряднее всех.       До тех пор, пока в один прекрасный день Полковник не протащил её по улицам за волосы, раздетую и избитую, с глубокой ссадиной от тяжёлого перстня на щеке. Он колотил её так зверски, что его помощник не выдержал и вмешался. Полковник выхватил оружие. Помощник тоже. И спустя всего пару секунд в городке был уже новый король.       Никто не знал, за что Полковник так обошёлся со своей женщиной. «Изменила», — утверждали одни. «Украла деньги», — заявляли другие. «Разболтала что-то властям», — шептали третьи. В любом случае, Полковник погиб так давно, что никому уже не хотелось ворошить прошлое. Городок расцвёл и разбогател, и Дельфина по-прежнему жила в нём. Только теперь уже другие дамы смотрели свысока на то, как она ходит по улицам, старательно припудрив шрам на щеке, и посмеивались ей вслед. А по ночам в дом Дельфины приходили мужчины… и иногда женщины. И вторым она оказывала совсем иные услуги, чем первым.       — Мне нужна твоя помощь, милая.       Карен замирает, не дожевав печенья. Дельфина медленно достаёт из-под стола фляжку.       — Как поживает твоя мама?       — Хорошо, — невнятно бормочет Карен. Сегодня ночью мама опять плакала, но об этом говорить не хочется. Проглотив печенье, Карен повторяет:       — Хорошо поживает.       — А старый Изекил как себя чувствует?       Изекил — старик мулат, ветеран Гражданской, у которого нет родных. В доме Белфордов он служит сторожем и выполняет всякую чёрную работу, с которой не могут справиться женщины. Да и сам он с ней справляется так себе: ещё со времён войны у него не сгибается нога. Но зато стреляет отлично, за что и был нанят леди Белфорд. Ну и не соглашался никто другой работать за такое скудное жалованье, что таить.       — Нормально. Стрелять меня учит, — с гордостью сообщает Карен. Дельфина хохочет. Кто-то из её бывших любовников выбил ей передние зубы, она вставила себе золотые, и они жутковато сверкают в тусклом свете.       — Стрелять! Ну надо же! Зачем это юной леди?       Карен молчит. Вот тут мама солидарна с Дельфиной, хотя и прямо этого не сказала бы. Она не одобряет увлечения дочки, но не возражает Изекилу: жалеет одинокого старика, видит, сколько счастья ему доставляет дружба с чужим ребёнком.       — Изекил хороший, — бурчит Карен. Дельфина снова улыбается:       — Да, он хороший. Ты знаешь, что он как-то помог мне? Когда Полковник избил меня, и когда его помощник его застрелил, именно Изекил отнёс меня к врачу. Как сейчас помню: сам хромает, а меня на руках несёт. Славный он. Плохо с ним жизнь обошлась.       Карен смотрит на Дельфину во все глаза. Эту часть истории она слышит впервые. Не только сам Изекил, но и никто другой такого не рассказывал. Тем временем Дельфина суёт Карен фляжку:       — Будь добра, отнеси это ему. Тут одно очень хорошее лекарство, я выписала его из самого Далласа. Облегчает боль. Ведь, поди, спать бедолага не может из-за своей ноги.       Изекил и в самом деле временами стонет по ночам так, что Карен просыпется, когда он ковыляет под её окошком. Она кивает и прячет фляжку в корзинку:       — Спасибо, мэм. Я ему передам, что это от вас.       — Нет-нет-нет, — пахнущий духами и дорогим табаком палец прижимается к губам Карен. — Изекил страшно гордый. Да и не захочется ему вспоминать о таком ужасе. Лучше налей ему за ужином в похлёбку, он и не заметит ничего. Только всё вылей, ладно? Иначе не подействует.       — Х-хорошо, — неуверенно запинается Карен. Душу колет подозрение: к чему такие сложности? Но Дельфина тут же пихает Карен в ладонь тёплую монету:       — А это тебе за труды. Сделаешь, как я сказала, солнышко?       Карен сжимает монетку в руке. Доллар. Даже смотреть не надо, уже по приятной тяжести понятно, что это не просто монетка. Это новые башмачки, блестящие, крепкие, из лакированной кожи…       — Сделаю! — весело говорит она. Хватает корзинку и бежит к двери. Уже на улице кричит:       — Спасибо!       — Пожалуйста, дорогая, — сладкий голос звучит с балкона.       Домой Карен бежит чуть ли не вприпрыжку, так ей хорошо на душе. Не только из-за денег — из-за истории Дельфины. Какой же Изекил на самом деле молодец! Никогда она больше не будет передразнивать его южный акцент, пусть он и хохочет над этим так, что его доброе смуглое лицо покрывается морщинами! Он настоящий герой! А Дельфина… какая же она добрая! Надо обязательно рассказать маме. Пусть знает, что Дельфина не такая, как о ней говорят, что она…       Карен со всего размаху падает на колючую траву. Коленка сталкивается с чем-то твёрдым. Уронив корзинку, девочка шипит, подтягивая ушибленное колено к груди, и замирает. Пока ещё не от страха, просто от удивления.       Чтоб сократить путь, она возвращалась домой через маленький чахлый лес, что начинается от церкви а заканчивается прямо у дороги, ведущей к поместью Белфордов. По вечерам в лесочке прогуливаются жители, но сейчас самое жаркое время дня, все либо на работе, либо сидят по домам. В лесу никого, кроме Карен, да ещё сломанного манекена, который кто-то выбросил в неглубокую ямку.       Только спустя несколько секунд Карен понимает, что это не манекен.       Ноги девушки голые, бесстыдно раздвинутые. Чулки спущены до самых лодыжек, юбки порваны и задраны так, что закрывают и туловище, и голову. Только и видно, что ладони бессильно запрокинутых рук. Карен смотрит на эти ладони и пытается сглотнуть, но не может. Она узнаёт эти руки. Смуглые, с коротко подстриженными, как у любой служанки, ногтями. Но ведь это неправда, это не может быть правдой. И чтобы убедиться в этом, она тянется к подолу юбки, отгибает его…       Лицо Лулы посинело, румяные губы, которые так часто и охотно улыбались, застыли в последней жуткой улыбке, между зубов стиснут распухший язык. Вокруг шеи, глубоко врезавшись в почерневшую кожу, туго затянуты завязки её белого фартука.       Карен вскакивает и бежит, забыв о корзинке, бежит, спотыкаясь и задыхаясь, и почти сразу врезается во что-то. Точнее, в кого-то. Человек изумлённо ахает, хватает Карен за плечо, не давая упасть:       — Ого-го! Поосторожней, малышка!.. Что с тобой?       — Там… там… — лепечет Карен, сама не слыша своего голоса, едва глядя на стоящего перед ней мужчину. Она даже не может различить черты его лица: перед глазами всё ещё стоит ужасное мёртвое лицо Лулы. Но мужчина понимает её без слов. Держа Карен за руку мягко и осторожно, он идёт туда, где лежит тело, и останавливается, глядя на него.       — Майн Готт, — хрипло шепчет он. — За что…       Он роется в карманах, потом подбирает с земли фляжку, глотает — и выплёвывает. Карен тянет рука:       — Это моё. Это лекарство.       Мужчина смотрит на Карен с изумлением:       — Детка, это не лекарство. Это лауданум, настойка опия. Кто тебе дал такую гадость?       Карен не отвечает. Она оседает на траву, закрывает глаза руками, но всё ещё видит лицо Лулы. Начинает даже не плакать, а тихо скулить. Мужчина ласково отводит руки от её лица, и Карен наконец-то может его рассмотреть. Он взрослый, как мама. Лицо незнакомое и… необычное. У других мужчин в городе лица плоские или щекастые, обветренные или мучнисто-белые, почти все, кроме юнцов, с усами — вислыми или подкрученными, многие с бородами. А этот гладко выбрит, и кожа у него тоже гладкая, туго обтягивает высокие скулы и решительный подбородок. Глаза у него серые и добрые, брови прямые, волосы русые и довольно длинные, почти до плеч. Он похож на рыцаря с картинки. Только вместо лат на нём поношенный костюм и пыльные ковбойские сапоги.       — Тебя как звать, либе? — спрашивает он. Незнакомые словечки, да и выговор странный, но Карен почему-то понимает, что он не причинит ей вреда. И хрипит в ответ:       — Я Карен Джонс.       — А я Тиль Винтерхальтер. Ты знаешь эту девочку?       — Д-да… Лула...       — Карен, мы найдём того, кто это сделал. Но сперва посмотри повнимательнее на Лулу. Я знаю, это больно, но ты должна запомнить точно, как ты её нашла, как она лежала. Понимаешь?       — Ага, — говорит Карен уже твёрже. Когда точно знаешь, что делать, паника всегда отступает. Тиль Вин… Вингальтер… как там его… кивает:       — Запомни всё хорошенько, а потом мы пойдём в полицию.       Она заставляет себя снова посмотреть на тело. Теперь оно уже не вызывает ужаса — только жалость. И гнев. Карен сжимает кулаки, представляя, как сжимает их на шее того, кто это сделал. Мерзавец… чудовище… Тиль видит её состояние и мягко хлопает по спине:       — Идём. Ты живёшь рядом с офисом шерифа?       — Нет. За городом.       — С родителями?       — Да, у меня мама служанка… и кухарка…       — Вот как? Верно, твоя мама хорошо готовит?       — Да…       — А что ты любишь? Кукурузу?       — Нет… французские тосты люблю… только мне их не достаётся никогда.       — Французский тост? А моя мама называла это «армериттер». Знаешь, что означает? «Бедный рыцарь».       Карен против воли улыбается. Тиль ведёт её к шерифу, не переставая болтать, и вскоре от его вопросов и спокойного голоса ей становится лучше. Она снова начинает дышать полной грудью.       Шериф, усталый старик с бледными глазами и белой, как у Санта Клауса, бородой, слушает Карен с мрачным видом. Она понимает: не будь рядом Тиля, он бы ей не поверил. А вот его помощник сразу же бледнеет, вскакивает:       — Да ведь это снова тот душегуб, что убил Труди Фишер три недели тому назад!       Карен косится на помощника. Статный, темноволосый, с серебряными шпорами на сапогах. А ведь она его видела сегодня. В доме Дельфины. Почему-то ей хочется спросить его об этом, но тут в комнатку врывается мама:       — Карен! Что ты опять натворила?       От злости у Карен щиплет в глазах, и она вскакивает:       — Меня чуть не убили, вообще-то!       Мама бледнеет и шатается, но Тиль вовремя подаёт ей руку. Она бессмысленно смотрит на него, потом на шерифа:       — Что происходит?       — Мне жаль, мэм, но вашей дочери придётся пойти с нами. Она свидетельница преступления, — шериф встаёт и берёт шляпу. Все выходят на крыльцо. Мама резко вздыхает, пытается обнять Карен, но та уворачивается — и вдруг видит, как со стороны леса торопливо идёт Дельфина. Её лицо перекошено то ли от злости, то ли от страха, а из кармана пышной юбки торчит та самая фляжка с лауданумом, которую она недавно отдала Карен… Девочка смотрит на это разиня рот, но вскоре ей становится не до того, и она напрочь забывает и о Дельфине, и о фляжке.       А забывать не стоило. ***       — Что с тобой?!       Чарльз бросил дрова на пол и быстро опустился на колени рядом с Карен, взял её за руки. Аккуратно погладил покрасневшее место на ладони:       — Что такое?       Говорил он ласково, как Тиль. Карен сглотнула, судорожно улыбнулась:       — Не управилась со спичкой. На трезвую голову плохо соображается.       Но Чарльз уже увидел клочок газеты. Нахмурился. Полез в ящик возле печки.       — Отсюда оторвала?       — Наверное.       — Этот выпуск вышел ещё летом.       Карен прикрыла глаза. Да не важно, что летом. Важно, что снова, спустя столько лет… она попыталась взять себя в руки. В тот раз убийцу поймали и повесили. И этого поймают.       Уборка, стирка и всё такое никогда не входили в число её любимых занятий, но в это утро Карен приводила их временное пристанище так усердно, что будь здесь леди Белфорд и Сьюзан Гримшоу, были бы довольны. А дел накопилось немало: нужно было выстирать и прокипятить бинты, сменить грязное постельное бельё, да и проверить запасы не мешало бы. Чарльз помогал ей по мере сил, но они не разговаривали. А после уборки он провалился в тяжёлый сон, и очень вовремя — спустя полчаса Карен услышала со стороны реки тихий перезвон лошадиной сбруи.       Перед выходом она спрятала в карман пустую бутылочку из-под лауданума, которую недавно опрокинула над кружкой Чарльза, стоило ему ненадолго отвернуться.       В конце концов, она делает это для его же блага.