Линия Спички

      Напольные часы прогрохотали маятником в шесть утра. Механическая громадина принялась сотрясать торжественным звоном воздух заводского подвала. Подвал был сух и имел две комнатки. В одной его обитатели спали, в другой — работали. Сам заводской отсек давно опустел, производство заглохло и подвал остался единственным его местом, где кипела работа. Кипеть она привычно начинала с шести утра и до тех пор, пока жильцов не сваливала на бок усталость.       Удивительно, но к работе самого завода обитатели отношения никакого не имели. Подвал с недавнего времени занял хирург Артемий Бурах. В родной город он вернулся пару дней назад, окончив столичные учёбы. Однако город-на-Горхоне за пять лет отсутствия Артемия изменился. Город сошёл с ума, словно старый родственник, хранящий тысячи кульков с ветошью в шкафу. Он требовал внимания и ухода, и близких он не узнавал. Не узнал и Артемия. Молодой врач по прибытию на вокзал был встречен ножами и новостью о смерти горячо любимого отца, а спустя ещё пару часов и вовсе попал в такую немилость жителей города, что едва не окончил свою карьеру вместе с жизнью. К счастью, вскоре сильные города сего пригляделись получше и признали наконец-таки в Артемии Бурахе сына безмерно уважаемого врача Исидора Бураха. Признали юношу, что уезжал пять лет назад на учёбу. Берлога признала своего медведя, наконец, впустив.       Отчий дом оказался разворован и до поры недосягаем. Артемий же завладел ключами от подвальчика завода в «машинном районе», где покойный родитель прежде держал своё оборудование.       Отцовские устройства нуждались в скорейшем ремонте, а больные пребывали с каждым днём, так что времени на скорбь не было. Скорбь, вероятно, вообще обходила Артемия стороной. Высокий и крепкий мужчина, он имел в детские годы прозвище Медведь. С тех пор угрюмости и весу в нём только прибавилось. Из «дома» уходил он в город обычно вооружившись не только инструментами и лекарствами для больных, но ещё и ножами, ибо знал: темнота городских подворотен скрывает не только страждущих. Ночной город был опасен.       В подвале Артемий жил не один. Впервые отперев железные двери и перешагнув тяжёлой ногой через порог, он увидел подле отцовских алембиков мальчишку. Тот каким-то образом проник в квартиру без ключа и был так худ и трогателен, что можно было бы предположить, что местные мыши, сжалившись над ним, провели его внутрь своими мышиным тропами. Нарушитель тут же сказался учеником старого Бураха и заявил без страха, но при том зажмурившись, что никуда из подвала уходить не собирается. Дальнейший диалог их похож был на уличный торг, где оба искали золотую середину между изгнанием взашей и совместным гнездованием.       Так Артемий Бурах получил помощника. Помощника, которого не просил и в котором никогда не нуждался, но которого, несмотря на свою медвежью ворчливость, так и не смог прогнать.       Итак, механические старинные часы в подвале гудели, объявляя новый день. Спичев Сергей Нахимович расклеил очи ото сна и поплёлся к рукомойнику. Он подпихнул пластиковый стержень наверх, из бачка в худые ладони-лодочки полилась вода. Разбивая прохладную влагу об щёки, парень отфыркивался и полоскал рот тщательно, как его когда-то учил дед. Сам дед полоскал рот, а не чистил, ибо для чистки зубов нужны были зубы, а у деда их не было. С наслаждением просморкавшись и прочистив уши, Спичев принялся за полотенце. В попытках утереться посуше, он был так усерден, что едва не стёр себе кожу. Из небольшого зеркала на стене на него глядел совсем молодой юноша, почти мальчишка, бледнокожий, худой и веснушчатый. Некие силы будто растянули его, схватив за макушку с одной стороны и за пятки с другой (и каждую ночь продолжали растягивать понемногу).       Сам Спичев никогда не представлялся никому именем. Вместо этого он назывался прозвищем, данным ему дворовыми ещё в маленьком возрасте — Спичка. Это было его настоящее имя. Так он чувствовал. Из целого мира Сергеем его называл лишь дед, что жил в Стёжках, пока не умер прошлым летом.       Спичка расчесал обожжённые солнцем вихры пальцами. Порядок на голове не наступил, но парень за ним и не гнался. Важен был ритуал. Соломенные волосы тут же упали обратно на лоб. В отражение поглядели полуприкрытые жёлтые глаза. Несмотря на буквально сиротскую грусть во взгляде, Спичка источал кругом странное спокойствие и некую обречённую умиротворённость. Такой вид был совсем не свойственен ни детям со Складов, ни с Многогранника, ни другим сиротам. Быть может, этот самый вид и примирил Артемия Бураха с чужаком в своём жилище.       Спичка обернулся к узкой кровати и принялся расправлять покрывало. Под покрывалом он обычно спал в одежде. И неспроста. План был в том, чтобы при звуках отпираемой двери, сразу же метнуться с кровати на стул, или, если успеет, в мастерскую. Дело было в том, что кровать в жилище была ровно одна и принадлежала она Артемию Бураху. Вернее, так думал сам Артемий. Но когда грозный мастер покидал подвал, Спичка занимал бесхозную койку, чтобы отоспать на ней, мягкой и тёплой, несколько вольготных часов. Звук копошения в замке Спичка бы сразу заслышал, даже из самого глубокого сна, ибо был чуток, как косуля. А иным быть он и не мог, потому как, не будь расторопен — не проникал бы в форточки чужих кухонь, и уж тем более не возвращался бы оттуда целым. Случались, правда, в его карьере и неудачи. Бывало, что под горн желудка сучил он руками над очередным ящиком, как настигал его хозяйский тумак, да такой силы, что на время перекрывал даже чувство голода. Так случалось в далёком прошлом. Далёкое прошлое Спички закончилось четыре дня назад. Именно тогда он заселился в подвал Бураха и начал отчёт своей новой жизни. Не то чтобы Спичка стыдился старой. Знал, что по другому тогда не мог. Но и не оправдывал себя. Сегодня он старался держать спину прямее (что было много проще сделать на сытый желудок), и смотреть в будущий день глазами не абы кого, а помощника хирурга, то есть глазами человека-при-деле. При деле Спичке быть нравилось.       Застелив постель, он придал ей нетронутый вид. Вряд ли Бураху было бы жаль кровати для мальчишки. Вовсе нет: Артемий был человеком больших талантов и большого сердца. Однако ни опыта отцовства, ни свободного времени у него не хватало, чтобы озаботиться дополнительным спальным местом. В моро́ке, погребённый под грудой забот и ответственности, он не всегда соображал на какой лежанке в городе упасть самому, чтобы успеть прикорнуть перед новым заходом. Что уж говорить, были вещи в этом мире, которые владельцу подвала даже в голову не приходили. Он вечно скитался по делам, дома появлялся редко, и частенько ночевал у друзей и знакомых с разных концов города. Отсутствовал Бурах и сейчас.       «Опять не ночевал...», — подумал Спичка. — «Где-то бродит, а у нас работа стоит».       Мысленно набурчавшись, он задёрнул ширмой "спальню" и направился к алембикам.       Мастерская, исследовательская, штопальня. Это место было всем и одновременно ничем из этого. Алембики — лабораторные устройства старого Бураха, блеснули колбами в полумраке. Два примера воплощённой инженерной мысли, два оживших чудища, генерирующих в своём нутре антибиотики на местных травах и человеческих органах. Макабрическая в своей мрачности вещь, но однако же тончайшей работы инструмент, который требовал регулярной чистки и внимания. Именно этот инструмент был причиной того, почему Спичка вообще влез в подвал.       Старого Исидора Бураха он чтил и уважал уважением особым, благодарным. Спичка и некоторые другие беспризорники учились у него всему и понемногу. Или, как сказали бы взрослые: «шпана снова путается у Исидора под ногами, только работать мешает и ремня просит». Но что эти взрослые понимают. Спичка чувствовал, что научение чему-то важному вот-вот настигнет его, и радовался любой минуте, проведённой подле мастера. Когда же Исидора не стало, он понял, что пришло его время следить за хрупким оборудованием. В момент принятия опеки над алембиками его и нашёл в подвале Артемий Бурах.       Спичка слышал о возвращении на родину сына учителя и представлял его себе столичным недотрогой и белоруким недотёпой, тонким и болезным, а увидел здоровенного детину, сурового военного врача и степняка по крови (а кому как не им разбираться в травах и органах). Артемий вид имел серьёзный, даже слишком, и пусть и не такой внушительный, как его отец, Спичка всё равно его принял и поверил в него. Поверил, что дело мастера не закиснет, и что сам он, Спичка, больше не будет занят этим один.       Закинув в рот кусок кислого яблока, Спичка принялся наводить порядок у алембиков. Он добросовестно и квалифицированно дышал на стеклянные колбы, натирая их ветошью. «Продизинфецированные» колбы он вкручивал обратно в устройство. Старый мастер размещал их так же. Спичка был в этом уверен.       Притормозив с алембиками, он вперился взглядом в рабочий плакат на стене. Плакат объяснял, как варить лекарства в устройстве. Он изображал взаимосвязь «Линий», особого учения старика. Спичка в своё время понял из него лишь то, что только Менху, знающий Линии степной шаман, может правильно раскрыть тело ради органов и землю ради трав. Постичь это Спичке было решительно сложно, но постичь очень хотелось.       Так он и замер пред плакатом, растянув губы кислым фруктом, держа в одной руке колбу, а в другой ту часть яблока, что не уместилась за щеками. Вид у него был бы конечно совсем учёный, если бы не сок, что уже начал стекать по подбородку.       Железная дверь грохнула, наверху раздались тяжёлые шаги. От неожиданности Спичка выронил колбу, та разбилась, едва коснувшись каменного пола. Остатки яблока изо рта разлетелись картечью по стене и алембикам. Шаги затихли за спиной, Спичка развернулся к Бураху.       — Явился не запылился. А я тут работаю, пока ты черт-те где ходишь, — пробормотал он, сглотнув остатки яблока.       Оценив разрушения, Артемий скинул с плеч военный рюкзак.       — Да уж вижу, весь алембик уработал. Помощник...       Хирург тяжело опустился на стул. Под глазами его залегли тени. Губы шевелились, произнося слова, но лицо не выражало никаких эмоций. Бурах смертельно устал.       — А это что? — кивнул он на осколки на полу.       — Да это вот... Ты не ори только, лады? — задышал Спичка, понурив голову. — Я тут настроил уже всё. Одну уронил, правда... Но я уже знаю, где замену достать! Я уже договорился почти что, считай. Есть человечек один в Жильниках. Он мне должен. Я до обеда достану. Ты только денег дай.       — Так он тебе должен или тебе денег дать? Ты уж определись, — устало усмехнулся Артемий, переводя взгляд на большой алембик.       — Вот что, пошуруй в ящике под столом. Там колбы. Почти все размеры есть. Так что восстановить — дело нетрудное, если это кончено не «девятка» и не «пятёрка». Эти-то и с другого берега Горхона не достать...       — Ты только не бей, — сильней вдохнул Спичка и зажмурился. — Я «девятку» разбил.       Раздался хлопок ладонью о коленку. Мальчишка вздрогнул.       — А ты снова за старое, да? — потерял таки терпение врач. — Раз было сказано: не трогать отцовское добро; два было сказано! Не умеешь управиться, не лезь кривульками своими!       — Да умею я! — покраснел Спичка, вскинув голову. — Я вон и антибиотики делать научился уже почти. Что, не ждал? На плакате вон сказано, как «Линии» учат! — ткнул он пальцем в пергамент на стене.       — На плакате на этом сказано, как кровь переливать, и как руки потом мыть тщательно. Антибиотики он по ним делать научился...       — Я зато ученье старика продолжать пытаюсь. Ты ж не делаешь ничего, — несколько смутился Спичка.       — А, вот как это называется, значит... — нахмурился Артемий. — Я, когда складских твоих штопать пойду в следующий раз, вспомню твои слова. Что помощник-де мой считает, мол, ничего не делаю.       Спичка пристыженно опустил голову. Лампочка осветила его пшеничную макушку.       — Да я... — неуверенно начал он, не привыкший извиняться.       — Ну вот что, Спича, — перебил его Бурах невесело. — Прав ты в одном оказался. Отцовское наследство принимать надо, да поскорее, а не то, боюсь, беда будет...       Врач сцепил пальцы в замок.       — Эй. — Мальчишка сделал два шага вперёд, взволнованно тронув за плечо Бураха. — Эй, ты чего такой снулый? Случилось чего? А?       Артемий забродил глазами из угла в угол. Нахмуренный он словно решал стоит ли пугать помощника сейчас, или лучше будет повременить до поры.       — А то, парень, что по Жильникам зараза какая-то разошлась ночью. Судачат, мол, из отцовского дома старого. Уж не знаю, та ли это зараза, что он пять лет назад изучал, но... — сморщил он лицо, словно говорить ему это совсем не хотелось. — Неспокойно мне что-то.       — Думаешь, Песчанка снова? — вытаращился Спичка.       — Не знаю. Проверять пойду, вот только вздремну пару часов. — Вытянув лицо, Артемий преодолевал зевок, рвущийся наружу.       — Так. Я всё сделаю, — засуетился Спичка. — Воды я со вчера накипятил. А травы... Ты скажи какой надо, я нарву. Твирь в этом году такая зацвела!       — Нет.       — А чего боишься? Что не найду? У меня глаз острый.       — Травы я сам поищу, не мельтеши. Да и твирь надо не глазом искать, а ухом. Её слушают. Шум от неё... Шум особый.       — Шум? — нахмурился Спичка, разглядывая врача.       — В Cтепь не лезь, понял? Пойдёшь «девятку» искать, которую разбил. Да не в Жильниках! Заразу нацепляешь...       — А где тогда?       — К Грифу на Склады. Пока железка под ним, у него добра навалом. Даром, что деть его некуда. У него всё есть. Может, и стекло какое найдётся.       — К Грифу? Да как же. Я только на пороге окажусь, он меня рельсой... В прошлом году к нему влез, ящик патриков у него отмыл револьверных. Нам для игры надо было. С тех пор вокруг него тихо хожу.       — Ох уж мне эти ваши игры. И что это за слова такие? «Отмыл».       — Грифа люди так говорят. «Украл», то есть. «Попёр».       — А ты не повторяй за ними. Они все в душу вьются, а сами в карман глядят. По десять ножей у каждого, и все заместо пальцев. Ворьё, бандиты.       — Да как ни назови, не получится ничего, Медведь. Гриф меня как увидит — цап и похватает.       — Не похватает. Скажешь, что от меня.       Спичка моргнул пару раз, обдумывая.       — А если у него не будет?       — Будет. К нему с большой земли поездами добро разное приходит. Он всё к себе тащит. Ну, иди давай, — кивнул ему Артемий. — До вечера чтоб достал колбу. Да не расколоти, пока домой нести будешь. Мишка где?       — Не знаю. На кладбище где-то, — пожал плечами Спичка. — Там же твирь гущей всего растёт. А она из неё венки плетёт. Да придёт она, как набродяжничается. Будто не знаешь.       — Иди, — повторил Бурах. Он опёрся спиной о стену и прикрыл глаза, не в силах более сидеть прямо. Спичке даже показалось, что он выключится, словно лампочка, прямо тут, так и не добравшись до кровати. — А я вздремну пока...       — Морфин тебе дать? Чтоб спалось вернее. — Спичка поглядел на рюкзак, он знал, где Бурах держит лекарства.       — Нет, и так справлюсь, — махнул рукой врач.       Тяжёлые двери пятого корпуса грохнули за спиной. Спичка вздохнул поглубже. Воздух в эту сухую осень отдавал чем-то терпким и совсем немного сладким. Что уж говорить — твирь в этом году цвела урожайно.       Спичка вышел на порог, готовый к осени. В старой синей джинсе, тёплой фланелевой рубашке с клетчатым узором и лучшими ботинками из всех возможных. Ботинки были бесценны прежде всего тем, что были ему, наконец, совершенно как раз, в отличие от предыдущего года.       Время ждать не могло. Подсогнувшись по-деловому, парень зашагал к северным Складам. Там обитал бывший приятель Бураха Григорий Филин, он же Гриф.       День только начинался, но Спичка лопатил ногами очень быстро. Возмещение редкой колбы могло занять много времени. Гриф был детским приятелем Бураха, но Спичке в помощи мог и отказать. Привыкший всё продумывать наперёд, мальчишка рассуждал, как ему быть в случае отказа. Влезть ли на склады Грифа в самоволку по-новой? Искать ли стеклянные тары у аптекарей в Утробе? Понадеяться на «авось» и свистнуть всё-таки что нужно в Жильниках, не взирая на заразу? Одно было ясно: подвести молодого Бураха было никак нельзя. Особенно теперь, когда прошёл слух о болезни, которую придётся лечить отварами. Колбу необходимо было достать любым способом.