Часть 13
3 апреля 2024 г. в 03:58
Время шло, прикрытое обожание в глазах никуда не уходило, лишь глубже пускало корни в одинокое сердце Достоевского с каждой тайной встречей. Он приходил, даже когда болел, но в начале декабря им удалось найти заброшенный домик лесника. Может, не лесника, может, ведьмы, черт его знает, но наличие печи непременно радовало. Зимой не приходилось морозить конечности в прогулках.
Они много флиртовали, много говорили, гуляли, он много раз себя осуждал, много раз клялся, что больше ни ногой к границе, что вот сегодня точно-приточно не явится. Потом вечер, потом мысли о том, что нужно хотя бы объясниться объекту запретной симпатии, поставить точку. И всё по новой: все планы разбегались, сердце мягко нылось при виде юноши, руки сами тянулись к его рукам, лицу и волосам, взгляд гладил нежными мазками губы и глаза.
Но и Осаму далеко не отставал: все эти шесть месяцев был окрылён непозволительной влюблённостью к Евгению. Если первое время казалось, что мимолётная симпатия не пересечёт границу дружбы, то сейчас понимает, что чем чаще видит его, тем сильнее сердце тянется к нему; чем дольше разлука, тем сильнее тоскливо. Засыпает с мыслями о нём, просыпается, и утро, и день, и вечер.. этот гадёныш вскружил собой-прекрасным всю голову принца. А паренёк и не против был. Он не пропускал ни одну встречу, сквозь пот и кровь, но всегда приходил.
Особо страшно было перед матушкой, которая, он уверен, увидела всё ещё в самый первый день, однако искусно делала вид, что не понимает, где и с кем сынок постоянно шатается по ночам; двусмысленными фразами намекала, и, поверьте, этого хватило с полна, чтобы Дазай понял. Отец, что неудивительно, не в курсе и ставить его в известность Осаму не спешил. Они много, очень много грызлись на этой почве, шатен выслушал достаточно упрёков, что так вести себя будущему правителю не подобает, что он уже должен думать о процветании государства, а не гулянках. Как же.. плевать. Плевать на статус, на обязанности, на, чёрт возьми, собственную страну. У него есть друг, к которому сильно привязался и отпускать не собирается.
Возраст, имя и социальная принадлежность для них были такой же тайной – еще один повод тревог несостоявшегося императора. Особенно стыдно было врать, что ему двадцать два. Особенно страшно было стоять напротив зеркала часами и рассматривать свое лицо на наличие признаков старости. Уже полгода он поит своего – вера не позволяет языку повернуться назвать его возлюбленным – друга пресной ложью из ложки навязчивого страха.
Сегодня Дазай не блистал своей привычной болтливостью: думал, много думал. О чём же? Например о том, что через пару недель – а то и раньше, смотря как получится – придется жениться на дочери императора соседней страны, союз с которой принесёт хорошие плоды Аспинес – это касается международных отношений, экономики, успеха. Подытожим: выгода прелестная, как аргументировал ему родитель. Но Осаму не хочет. Он максимально против. Он хочет остаться с Женей, он хочет касаться только его, он хочет обнимать, целовать только его. Он бы хотел родиться простым бедняком, более счастливым и свободным, чем сейчас.
– Кстати, – Начинает Фёдор, собрав всё своё мужество в кулак. Кочергой он ерошит горящие опилки в печи и перемещает поглубже дрова, – Помнишь в наше первое знакомство ты как-то спросил, сколько мне лет. Но я так и не услышал ответа, на сколько я выгляжу.
– Ну ты и вспомнил, ха-ха! – Принц подходит сзади и садится на корточки, рукой приобнимая брюнета. Для них такие прикосновения уже не в новинку, – На двадцать с чем-то, точно не больше. Определённую цифру не скажу, уж извини, – Мягко усмехнулся, рассматривая Евгения не весёлыми и озорными, как обычно бывает, глазками, – К чему вопрос, Жень? Ты думаешь, что восемнадцать и двадцать два – это большая разница? В таком возрасте незаметно, приди ты сюда, когда мне было четырнадцать, действительно напрягаться бы пришлось, – Длинные пальцы зарываются в шелковистые тёмные волосы, массируя макушку.
Фёдор невесело усмехается, позабавившись над интересным совпадением в сравнении возрастов. Если бы ему действительно было сейчас двадцать два, то Ёдзо определённо точно сейчас был бы четырнадцатилетним мальчишкой. Задумавшись над этим вновь, мужчина неуверенно поджал губы, колеблясь уже теперь: стоит ли вообще игра свеч? Достоевский достаточно быстро извлекает из своих действий последствия: либо шатен просто развернётся и уйдет, что помогло бы ему уйти от греховных чувств, либо.. примет его? Много ума не надо, чтобы понять, что парень точно также неравнодушен к брюнету.
Панический ужас застыл между ребрами, даже массаж не помогает собраться: Достоевский бессмысленно смотрит на языки пламени, пытающиеся вырваться за пределы загнетка. И так, каков же план? Сперва он рассказывает, сколько ему полных лет. Ёдзо успокоится, затем Фёдор раскроет тайну имени. Это не должно будет стать сильным шоком для юноши, и в конце концов его статус. Вдохнули и...
Начали.
– Лезь на печь, – Командует Федя, положив кочергу на опечье и закрыв загнеток заслонкой, – Ну и постарайся не свалиться, – Брюнет встаёт с корточек, поправив два одеяла: одно старое, найденное здесь, в избушке, а второе, уворованое из дворца, постелено верхним слоем.
Осаму без лишних разговоров лезет на печь и терпеливо ждёт, устроившись на животе и спрятав нос между сложенных локтей.
Сам Федя отходит к столу, не совсем понимая, что он рядом с ним забыл. Хотя, кажется, дистанция придаёт больше уверенности для признания. Он опирается о край стола рукой, повернувшись к Ёдзо, который уже залез на печь. По привычке Достоевский рассматривает его окружение, мол, есть ли что-то, чем можно швырнуть в него. Кочергой если только.
– Мне не двадцать два, – Резко выдаёт Фёдор, смотря в глаза шатена без привычной нежности: решимость и расчётливость темнеет в фиолетовых глазах, – На четыре года больше заявленного.
Принц непроницаемо глядит на милого сердцу, молчит, как-то неопределенно вскинув брови, мол: «И это всё?».
– Ха-ха, неожиданно, – Парень переворачивается на спину, думая, что ему следует ответить. Нет, что вы, Осаму вовсе не смущал возраст Жени, просто не понимает, почему тот говорит об этом так, словно он всю его семью зарезал, – Фактически, я угадал. Но ты больно серьёзен, расслабься. Жаль, конечно, что постеснялся и не сказал сразу, но.. – Дазай тихо смеётся, повернув голову к нему, – Слушай, вообще не проблема. Или есть ещё что-то, о чём я должен знать? Тебя хоть Женя зовут? – Дазай едко подтрунивает над другом, но без враждебного подтекста.
Брюнет немного расслабляется, когда не получает бурной или негативной реакции: можно плавно перейти ко второму кейсу. Издалека.
– Иди сюда, а то стоишь там, как щенок зашуганный, – Осаму отодвигается ближе к стене и освобождает место, похлопывая по одеялу. Не нравится ему, что Евгений держит такую дистанцию, словно готов в любую минуту сбежать, а его ведь никто не гонит. Осудить, оскорбить и бросить любимого за мелкое враньё, когда сам ничем не лучше, просто нонсенс.
Стоит, наверное, тоже признаться, ибо неправильно не довериться взаимно. Но Дазай лучше подождёт, пока Женя ляжет рядом с ним и перестанет так угрожающе пялиться.
– Спасибо, постою пока, – Отрезает Фёдор, скрестив руки на груди и опираясь на стол теперь уж бедрами, – И... я действительно не Женя, – Мужчина повёл плечом, будто отгоняя от себя настроение сожаления. В какой-то степени ему хотелось, чтобы этот факт был ложным, – Слышал что-нибудь о Достоевских?
Во внешнем мире мало что известно из подробностей: Эйс позаботился о том, чтобы династия запомнилась заядлыми грешниками, последними людьми, ненавистниками Бога и его принципов. Грязь да и только. Самым громким заявлением стало известие о кровосмешении Достоевских. Каждый ребёнок был рождён связью между родными братьями и сестрами, не брезговали императоры и дочерей своих, как бы мерзко не было, брюхатить. Просто чтобы сохранить внешние признаки и чистую кровь. Смертей в таких союзах было много, калеченных детей тоже. Поговаривают, Достоевские единственные, кто унаследовал генетику и внешность предков, которые основали государство.
– Слышал.
Никто, кроме Осаму, не знает, что император Аспинес интересуется и другими странами, досконально выясняя все самые потаённые, самые грязные и отвратные скелеты в шкафу у нынешних правителей: мало ли, вдруг что на руку сыграет, во всём можно найти выгоду, если постараться. И начнём с того, что пять лет назад Дазай был тринадцатилетним мальчишкой, лицо которого скривилось от отвращения, когда папенька поведал ему о делах соседнего Ракрэйна. Огай не побрезговал рассказать ему, что такое кровосмешение и насколько Достоевские омерзительные, ведь «для них нет ничего святого, кроме как с высокомерно поднятой головой тешить своё эго такими унизительными путями». Осаму и сам не одобрял такое; быстро успокоился и забыл, узнав, что на престоле теперь не последний наследник, зачатый своей же семьёй. Ох.. не дай Бог отец узнает, что сын водится с Достоевским. Убьёт же, причём одного морально, а второго реально.
– Последние лет пять о них ни слуху ни духу, – Сейчас бы чашечку чая. За окном, кажется, метёт, – Последний наследник трона из этой династии был признан умершим ровно столько же лет назад, – По причине, конечно же, болезни, порождённой инцестом.
Говорить "Так вот, это я, Фёдор Достоевский" странно и будто бы неуместно, поэтому он замолк, надеясь, что Ёдзо сам все поймет, да только имя покойника стерто из мировой истории, поэтому представить придётся.
Федя негромко выдыхает, отталкивается от стола и в несколько шагов преодолевает расстояние между ним и шатеном. Он бережно берет его ладонь в свою и притягивает к себе.
– Фёдор Михайлович Достоевский, – мужчина подносит руку к лицу и крепко прижимается губами к тыльной стороне, неотрывно глядя в глаза друга, – Федя. Если проще поддастся произношению.
Принц не находит нужных слов, просто смотрит с серьёзным помрачневшим лицом и молчит, даже ни о чём не думая. Да что тут думать вообще?!
– Фёдор Достоевский. Так значит.. живой, – Единственное, что срывается из уст. Дазай осторожно, но резко вырвал свою руку и перевёл взгляд на потолок.
У Фёдора губа дрогнула в желании поджаться, когда лицо милого помрачнело, у Фёдора сердце кровью облилось, когда тот вырвал свою руку. Он не моргая смотрит на него, послушно ждёт, недоумевая, почему этот факт поразил его сильнее, чем возраст. Неужели дурная слава его фамилии настолько всё портит?
В пятиминутном молчании Дазай случайно прокусывает губу до крови, горько ухмыляясь. За это время брюнет уже успел разыграть кучу сценариев, в которых шатен покидает его: с презрением во взгляде, с брезгливостью в жестах, с осуждением в тоне. Чувство потери сильнее всякой набожности, теперь уже не кажется все запретное плохим, точнее его чувства к этому юноше. Но вдруг поток навязчивых мыслей прерывает голос парня.
– А скажи мне, милый, ты слышал, что Его Величество решил женить принца? – Теперь его очередь, – Его Высочество - восемнадцати летний юноша, чьё мнение в вопросе брака даже не учитывается, – Ох, о такой радостной новости Мори велел сообщить, как можно громче и дальше, – Контроль за которым душит настолько, что он с пятнадцати лет сбегает из дворца, – Будь Осаму намного чувствительнее, ему было бы больнее говорить об этом. Сейчас шатен просто привык, – И, какое горе, однажды свалился на тебя с дерева.
Достоевский внимает каждому слову, сперва недоумевая, как его рассказ связан с темой разговора, потом начинает понимать, к чему он ведёт.
– Федь, я – Осаму Дазай, наследный принц Аспинес, – Юноша усаживается на печи и протягивает руку, а-ля «давай знакомиться по новой».
С души будто камень упал, на его место пришло лёгкое удивление, а затем озарение: чувство, будто всё, что сейчас рассказал шатен, является той правдой, которую... которую он знал? Странное чувство дежавю, которое мгновенно исчезает, будто его насильно содрали куском из памяти, желая что-то скрыть. Брюнет одними глазами следит за движениями... Осаму. Точно! Осаму Дазай подходит ему слишком хорошо, слишком лучше, чем Ёдзо.
И все это так смешно. Смешно и нелепо. Одно существование Фёдора – угроза Ракрэйну гражданской войной. А теперь их союз – это угроза еще большего масштаба. Более глобальная проблема, политический конфликт, если кто-то узнает.
Фёдор аккуратно отодвигает предложенную руку, вместо этого придвинув возлюбленного ближе к краю и уткнувшись лбом в его колени – как уж дотягивался. Нет, он не хочет "знакомиться по новой", его устраивает то, что есть. Даже если Осаму светит в скором времени брак, ему, честно говоря, плевать. Его сердце заходится в бешеном темпе от того, что может и будет сорвано с его лживого языка.
Дазай незаметно, но мягко улыбается ему, единожды погладив по макушке. Ох, нет, не женится шатен на той девчушке: выкрутится как-нибудь, если понадобится, самолично до самоубийства доведёт, но останется вместе с Фёдором.
– У меня есть серьёзное предложение.
– Поверемени ты, у меня передозировка, – Осаму разводит ноги, обвивая ими плечи, прижав к себе поближе; приподнимает голову указательным пальцем за подбородок и тянется за поцелуем: устал ходить вокруг да около, намекать и впустую флиртовать.
Брюнет даже немного опешил: поцелуй с другим мужчиной? К такому его жизнь не готовила, наверное поэтому Достоевский в первые секунды остолбенел. Какими-то тропами до него всё же дошло, что в этом нет ничего постыдного, что небо не разорвется, если он ответит, если позволит себе чуть больше, чем позволяют заповеди божьи.
Сердце ноет от того, насколько сильно это затягивается, душа вопит от недосказанности, недостаточно настойчивых действий. Они ведь обходятся, как малые детки, одними лишь неоднозначными фразами, робкими прикосновениями друг к другу. Пусть по Фёдору видно, что чувства взаимны, подавляющая тревожность давала о себе знать, подобно туману внушая о том, что так нельзя; глумилась над нежными чувствами, задавая вопрос, как такой верующий человек будет с ним. Да ни в жизнь! И каково же облегчение, когда Достоевский не отстранился, а ответил на поцелуй. Губы весьма умело сминали чужие, без угрызения совести и смущения пропихивая внутрь юркий язык.
А Достоевский пробует, исследует, будучи не таким уверенным, как парень: он только-только выходит за выстроенные рамки, ступая осторожно, боязливо, вслед за этим активным, бесстрашным мальчишкой. И, пожалуй, в этом поцелуе он находит больше чувств, чем когда-либо мог найти в поцелуях с парой девушек в недолгих романах. Приятные мурашки щекочут кожу на щеках, расползаясь вниз по всему телу.
Нехотя он позволяет Дазаю отстраниться, щурится с недовольством, какое может выразить с несошедшей пеленой нежности в глазах.
– У-у, как всё плохо, – Принц смеётся, прижавшись ко лбу брюнета, – Вы вообще целовались когда-нибудь, двадцати шестилетний мужчина? – Дазай коротко цёмнул того в губы, выпуская из своей цепкой хватки. Он ложится на спину, сцепив руки за головой, делая вид, что ничего не произошло, – Ты вроде что-то хотел предложить. Валяй, я весь во внимании.
Слова парня воспринимаются эдаким вызовом, на который, конечно же, взрослый человек не купится. Он лезет на печь, подбираясь ближе к Осаму.
– Я думаю, это подождет, – Спокойно говорит Федя, устраиваясь на боку, лицом к шатену, – Лучше ответь мне, от чего ты такой опытный в свои годы. Принц империи, в которой народ даже не в курсе, как зовут их правителей, – Мужчина кладёт ладонь на линию челюсти парня, поворачивая его лицо к себе, – Принц, над которым был установлен тотальный контроль, откуда-то умеет целоваться, – Рука спускается к шее, широко огладив, большим пальцем мягко надавив на пульсирующую жилку, стекает ниже, к ключицам, мягко забираясь под ткань юкаты, чтобы огладить мизинцем голую кожу, но под ней его встречает еще слой одежды и маленькая ямочка ключиц – единственная непокрытая часть, выглядывающая из-под традиционного одеяния, – Я бы с радостью послушал.
– А тебе всё расскажи, – Осаму лукаво лыбится, пристально наблюдая за изящной рукой Достоевского. – Я-то не пальцем деланный, года три назад научился сбегать из дома, – Конечно, будь он умницей да паинькой, то тотального контроля и не было бы вовсе. Отчасти, парень сам виноват: частенько прогуливал занятия, чисто из принципа и нежелания, чем злил императора, ведь тогда ему не запрещали ходить там, где вздумается. Мальчишкой ведь был, поймите же. В том возрасте на уме точно не будущий трон, тем более у такого человека, как Дазай – сын независимого Огая и сильной, свободолюбивой ведьмы Танэ, – И-и.. подростковые развлечения не обошли меня стороной, – Однако, опыт с мужчиной у него впервые. До встречи с Достоевским у него были мимолётные мысли, хотя бы «просто попробовать», но кто ж согласится-то. Вздор же, нечестивый ты 'Саму.
Дазай хмыкнул, чётко ощущая, как сердце разошлось в быстром темпе от ласки Феди. Юношеская гордость не позволяет ему подать вид: невозмутимо уставился на Фёдора, словно эти прикосновения не вызывают у него мурашки и не заставляют почти что расплываться.
– Интересные же у подростков развлечения, оказывается, – Фёдор невзначай скатывается взглядом с карих глаз к кадыку. Он щупает ткань чужой одежды, будто ненарошно сползая рукой под неё, – Как тебе только не холодно в этом.
Вопрос риторический, скорее чтобы пустить пыль в глаза юноше и продолжать касаться его. Большой палец наконец получил доступ к парной кости, подушечкой огладив выпуклость, пока остальная часть ладони располагалась ниже, чем надо бы. В этом есть своя польза: мужчина имеет возможность чувствовать сердцебиение Дазая, говорящее намного больше, чем его лицо и слова.
– Ваше Величество, Вы меня недооцениваете.
Достоевский хочет возразить против обращения, но Осаму слишком восторженно и резко продолжает.
– Погоди, получается ты не женат! Я так и знал! – Ни один муженёк не станет по ночам систематически встречаться с ним, даже когда заболеет. Интуиция с предчувствием, или же отрицание мешающей соперницы. – Ну и заврался ты Же--.. Федя, прямо похлеще меня, крыса.
– Что ж, позволь сперва поправить тебя: я не император, и не наследник, меня не существует, поэтому ни к чему такие обращения.
Довольный Осаму не может прибрать хитренькую улыбочку с очаровательными ямочками, коих в полумраке не так хорошо видно: получилось подколоть.
– А вот вы, Ваше Высочество... – Брюнет кротко ухмыляется, огладив тыльной стороной ладони мягкую щёку, – ...Лучше бы не раскидывались оскорблениями.
Фёдор приподнимается и чуть не наваливается на шатена всем телом, пока переставлял свои конечности вокруг Осаму, который оценивающе водит взглядом сверху вниз, даже не ласкаясь к руке, чем раньше часто промышлял.
– Надо же, твоя нежная натура хрупкая, как хрусталь.
Достоевский ногтем выводит легкие узоры на щеке, взгляд снова цепляется за кадык, и он по инерции облизнул нижнюю губу.
– К слову, о жене, – Он наклоняется ниже, носом ведёт по линии челюсти, пока задействованная рука уже искала чужую ладонь, – Тебя ведь не особо-то и беспокоило её псевдо-наличие, – И губами он обхватывает адамово яблоко, держа в мыслях одно простое правило: не метить. Не хватало, чтобы юноша проблем схлопотал, – Кажется, даже если бы она и была, ты с высокой колокольни плевал на неё.
Принц прикрывает глаза; чувствуя губы на своей шее, случайно роняет тихий и судорожный вздох, не сумев до конца подавить.
– Не беспокоило, потому что ты сам тянулся ко мне, мне показалось, что с высокой колокольни плевать на неё не только мне, – Инстинктивно чуть выше приподнимает подбородок, вытягивая выю. – Уверяю, даже если бы ты брыкался, а не податливо реагировал на меня, всё равно лез, и в конечном итоге отбил.
Чувствительная шея очень ярко отражала удовольствие по всему телу, но парень держит лицо, пускай хочется ещё. Страсть охватывает принца намного быстрее, чем ожидалось: долго же он ждал этого момента, кается, хотел, но не заходил дальше подкатов. Но, о Боже, как хорошо, что мужчина сам догадался не оставлять на шее следов, а то никто ведь не поймёт. Обычно отметины остаются на долгое время, поэтому было бы трудно объяснять императору, откуда это взялось. Прости, мам.
Фёдор щурится в шею парня, приземляясь поцелуями по вздернутому подбородку, пока рука наконец находит длань Осаму, сливаясь с ней замочком. На эту же руку переходит вся опора тела, поскольку вторую заняли попытками медленно пробраться под многослойную одежду, выцеловывая мягкую кожу шеи, особенно чувственно причмокнув под мочкой уха. Пояса аспинесовской одежды – та ещё морока, но с темпом Достоевского трудностей не возникает.
Медлит и мнётся не от робкости: он изучает, прощупывает, думает. Ему никогда не приходило в голову, каким образом осуществляется близость между мужчинами. А судя по чужим реакциям и собственным хотелкам, медленно расползающимся по их телам капризными змеями, всё идёт именно к ней. Федя несдержанно прикусывает кожу в сантиметрах пяти от ключицах – слабо, не должно остаться следа – и целует в извинении, откидывая край за краем... как это зовётся? Кимоно?
– Неужели совсем не страшно? – Вдруг шепчет брюнет, нависнув над недораздетым юношей, – Продолжаешь доверять даже после того, что я тебе рассказал? – На его бы месте Достоевский побоялся подставляться после всех откровений спустя полгода.
– А мне есть чего бояться? – И без того лохматые волосы слегка взъерошились, поскольку Дазай неустанно двигал головой: то вверх, то вниз, то кругом, то отвернётся, – Пфха, не умеешь ты запугивать, душа моя.
Фёдору немного тяжело понять причины бесстрашия Осаму: первая близость с мужчиной, причём с весьма неопытным и... самоупреками не хочется травить себя, брюнет мотает головой после секундного залипания и возвращается к ласкам.
Заправляет выбившуюся прядь Осаму за ухо, вновь принявшись одними пальцами гладить всё открывшееся его взору: шею, полуоголённые плечи, кожа на грудине. Безумно мягкая, на удивление ни намёка на густые волосы, какие растут у мужиков на груди. Красивого в этом мало, как привыкла отзываться общественность о мужественности.
Нежное поглаживание по обнаженной коже настолько приятно для принца, что постепенно нарастает чувство ненасытности: хочет больше, намного больше. И плевать он хотел, что ни один во вселенной мужчина не имеет представлений, как спать с представителем своего же пола: душа подскажет. Осаму не любил прикосновения, но он любил Фёдора, поэтому с искренним удовольствием наслаждается. Это всё кажется таким смешным и глупым, ведь парень влюбился в Федю с первого, Вашу ж мать, взгляда. Не кратковременная влюблённость, вспыхнувшая, как искра, и так же быстро потухшая, ни лёгкая симпатия, а настоящая привязанность, любовь. Оно доказывало, почему шатен так спокойно принял возлюбленного таким, какой он есть.
Фёдор усаживается меж ног Дазая, поскольку долго висеть над ним немного утомительно. И чтобы было чуть удобнее, ему приходится чутка раздвинуть их. Ткани продолжали скрывать от фиолетовых глаз самое интимное, что не могло не щекотать нервную систему, испытывать его выдержку, терпение. Руки ненавязчиво ложатся на талию, большим пальцем одной из рук пытаясь оттянуть часть ткани, открыть больше красоты его жаждущим глазам. Осаму прикусывает губу в ожидании, прикрыв тыльной стороной ладони пол лица. Не прячется, а смущается, и показывать не желает, потому и скрывается за рукой.
Юноша чувствует, как брюнет поглаживает уже голые, длинные и, соответственно, стройные ноги, как с колен поднимается выше, и жмурится. Всё жгучее влечение медленно задыхается внизу живота; становится жарко.
Достоевский стягивает подобие штанов, больше похожее на широкую юбку, задаваясь вопросом, как только Дазай живёт в таком количестве тканей. Он не швыряет одежду, скорее просто складывает пополам и откладывает к стене поближе, чтобы не помять и не испачкать. Теперь юката и кимоно выглядят как несколько тоненьких халатов, и, ох, Федя не видит смысла и желания снимать их с плеч. Позволяет только с одной стороны тканям соскользнуть на одеяло, и взлохмаченным неряхой, как описало бы его общество, он выглядит достаточно соблазнительно. Впервые желание в нём растет от образа обнажённого мужчины.
Достоевский склоняется над Дазаем, убирает его ладонь с лица, и целует в губы, мягко, без напора, оглаживая голые бедра и царапая ногтём бельё шатена. В слепую пытается снять его, в неудачах тон поцелуя становится спешным, резким, чем дольше он копается, тем больше кажется, что он просто съест юношу. Но в скором времени бельевая ткань поддалась, Федя с негромким причмокиванием разорвал поцелуй, горячо выдыхая в аловатые губы.
– Потерпи, любовь моя, я вынужден медлить, – Шепчет извиняющимся тоном брюнет, чмокнув напоследок нос своего ненаглядного, прежде чем отстраниться.
Мужчина шустро расстёгивает одной только рукой пуговицы на утеплённом чёрном камзоле, пока вторая дразняще гладила дорожку от впалого пупка до лобка и наоборот, просто чтобы не оставлять Осаму без внимания слишком долго. Камзол вскоре стягивают, спихивая его к одежде принца, за ним Фёдор снимает с себя исподнюю рубаху. Насчет ее целостности не беспокоятся, просто небрежно скручивают и кладут рядом с головой Осаму: мол, захочет, использует вместо подушки.
Карие, в освещении одной только свечи – тёмные-тёмные, глаза не скрывают изучения; ему так хочется прикоснуться, исцеловать и оставить кучу засосов на груди, шее, животе. Ресницы подрагивают в удовольствии, что несдержанно растекается по телу, скапливаясь внизу.
Сам Федя тем временем возвращается к своим планам. Пожалуй, ему и так рай не светит за то, что он чувствует, но за мысли, которые отягощают его голову... за них отдельный котел в аду уготован ему.
Брюнет выдыхает, опуская взгляд к члену юноши, и ниже, одной из рук несмело коснувшись кольца мышц и слегка надавив на него, на пробу. Осаму, от небольшого страха неизвестности, прикрывает глаза.
– Если будет неприятно, скажи, – Тихо просит мужчина, прикидывая, что просто здесь ничего не будет, – Я совсем не уверен в том, что собираюсь сделать.
Оу, помнится Дазаю, одна прелестная пьяная мадама, с которой ему посчастливилось встретиться в одном людном заведении, жаловалась, что мужики вообще не умеют удовлетворять женщин, мол, лезут на сухую без подготовки, а они мучаются. Что-ж, он не женщина, однако это не отменяет того факта, что и ему на сухую будет больно.
– Федя, подожди, – Останавливает руку за запястье и поднимает к своему лицу; он осторожно обхватывает два пальца губами, пропуская глубже в рот, обильно смачивая слюной. Конечно, если принц будет зажиматься, то даже так они с трудом войдут в него, поэтому старается по максимуму расслабиться: верит, что Достоевский, будучи сам без толкового опыта, сделает всё как можно аккуратнее. Ну, а если нет, то на нет и суда нет.
Юноша обходится без слов, неотрывно глядя в чудесные аметисты, по одному лишь взгляду понимая, что Фёдор сам смекнул, что к чему. Как только пальцы выходят изо рта, за ними тянется тонкая, длинная ниточка слюны, которую Дазай разрывает собственной рукой, вытирая мокрые губы, а после сгибает колени, чуть шире расставляя ноги для удобства. Указательный всё также слегка надавливает, уже без прежнего особого труда входит внутрь. Странно. Очень странно. С непривычки принц то сжимается, то расслабляется, и так по кругу. Уж извините, ни разу в жизни он такое не практиковал. Боли не чувствует, что несказанно радует, лишь новое ощущение чего-то инородного в себе.
– Всё в порядке, – Тихо молвит Осаму, когда замечает на себе обеспокоенный взгляд, – Надо просто привыкнуть, – «Боже, как же неловко, чёрт возьми.» – Продолжай.
Фёдор только немного щурит глаза в знак принятия ответа, и мнёт губы, возвращая себя к делу. Он медленно погружает палец глубже, не стесняясь его немного сгибать и прокручивать внутри: изучает чувствительность стенок, исследует. Поглядывает на лицо Осаму в попытках понять чужие ощущения. Вторая рука быстро активизировалась; мужчина подобрал правую ногу юноши и притянул к себе, устраивая голень на своём плече. Льнёт к ней щекой, поглаживая ладонью бедро, целует в коленную чашечку, желая расслабить молодого любовника.
Как только мышцы перестают сжиматься на указательном, Достоевский осторожно подстраивает средний, и не рассчитал напора, поэтому, как только увидел, как Дазай морщится, сбавил обороты, надавливая медленно и аккуратно.
Вот теперь становится действительно неприятно: терпимая, но острая боль, из-за которой чужие фаланги инстинктивно хотят вытолкнуть, крепко сжимаясь, не впуская слишком глубоко. Но Достоевский упорно продолжает растягивать тугое кольцо мышц, от чего грудь активно вздымается.
Брюнет пытается отвлечь, второй ладонью подползая к члену парня, мягко обхватывает его, делая несколько движений вверх вниз.
– Ну-ну-ну, расслабься, – Шепчет Федор, убирая ногу с плеча, чтобы наклониться над ним и утешающе поцеловать.
Рука с члена переходит к животу, дорожкой подплывая к груди, и большим пальцем нажимает на ореол соска, массируя бусину и мягко вдавливая её. Такими темпами они и добились какого никакого, но расслабления мышц, пальцы входили чуть свободнее, но не без усилий. Федя принялся за ту же песню: сгибать, прокручивать внутри, но теперь количество позволяло растягивать лучше, поскольку их можно было так или иначе раздвигать. Тугие стенки не поддавались долго, мужчине всё это время нужно было ласкать Осаму, шептать что-то подбадривающее и всячески отвлекать внимание от дискомфорта. Собственное возбуждение нетерпеливо упирается в исподнее, брюнет позволяет прижаться себе сквозь одежду пахом к паху, пока сам самозабвенно целовал шею и плечи любимого, слабо щипая кожу одними губами в борьбе с желанием крепко всосать её.
– Почти всё, – Оповещает Достоевский, нависнув над шатеном, – Уверен, что двух пальцев будет достаточно?
– Я без по-
Пальцы самопроизвольно согнулись в костяшках вверх, нащупав нечто... неожиданное.
– Ах! – Рука, до этого снова тянущаяся к лицу, внезапно падает обратно; резкий, несдержанный стон срывается из уст, спина выгибается, а глаза закатываются и, в конечном итоге, сильно жмурятся. – Ты что.. сдела-ал...
А Фёдора словно загипнотизировали; на пробу еще раз коснулся нужного места, только с нажимом нащупав за стенкой странный мелкий бугорок, на что получил очередной стон, а бёдра непроизвольно двинулись на встречу на пару со следующим громким стоном, который Дазай тупо не смог подавить, хотя хотел.
Достоевского будто в горячую воду окунули, он почти не дышал: на лице сосредоточенное спокойствие, а во тьме глаз будто что-то притаилось, сгущая тьму и не спуская объект с глаз. Будто вот-вот выпрыгнет и сожрет, сожрет с потрохами, и даже не подавится. Еще пара пробных нажатий и чем дольше Фёдор надавливает туда, тем чаще и громче парень скулит и ёрзает, вцепившись ногтями в плечи брюнета.
– Твою ж.. мх-а.. Федь, ты специально? – Тяжко было выдавить из себя полноценное предложение, а не очередной звук наслаждения.
Вопрос будто включил свет в темных мыслях.
Достоевский промаргивается от наваждения, прекращает терзать это что-то внутри Осаму. Сейчас понимает, что оказывается воздуха не хватает, что во рту скопилась густая слюна. Рвано вздыхает и вытаскивает пальцы, снова усевшись.
– Кхм, – Он смачивает в собственной слюне безымянный палец, только потом сглотнув остаток, – Лучше перестраховаться. Я постараюсь не тянуть, – Максимально ровный тон, брюнет отлично справился с тем, чтобы скрыть восторг и желание на своих связках.
Федя проникает двумя пальцами внутрь, раздвигает их, чтобы сфинктер не вернулся к тяжелому началу, и чуть свободнее проталкивает третий палец, сканируя лицо Дазая на признаки дискомфорта. Все три пальца он раздвигает постепенно, совершая мелкие фрикции, чтобы Осаму сильно не скучал, и изредка средним пальцем надавливал на ту самую точку, от которой у парня искры летят из глаз.
Снова давление, снова принц сдавленно, звучно мычит сквозь плотно сжатые губы; одновременно случайно дёргает ногой, заехав коленом возлюбленному по челюсти, но, благо, не сильно. Это вызывает у него смех от забавы и скулёж от недогона, ибо ему очень мало одних только пальцев. Звучит как истерический смешок, но это не мешает ему начать в ту же секунду ныть, что терпеть уже не может. Приоткрыв глаза, принц только что заметил, как намокли ресницы: вот что называется не хилый переизбыток чувств.
Проходит ещё несколько минут, брюнет сосредоточенно оценивает, насколько хорошо разработан вход, но слыша ещё один нетерпеливый скулёж, приходится оставить прелюдию.
– Сейчас, 'Саму, – Федя придвигает тело шатена за бёдра, старается скрыть нетерпение в своих жестах, когда спускает штаны, а затем исподнее. Собственная эрекция уже болезнена, мужчина скрывает ладонью рот, просто чтобы не сплевывать на неё грубым харчком. Мысленно подмечает, что слюна не так хорошо справляется со смазыванием, здесь скорее подошло бы, может, ароматическое масло, какими мажутся женщины, – Буквально секунду, – Просит брюнет, хотя его никто не гонит. Он проходится несколькими движениями по стволу, покрывая его слюной, и приставляет головку ко входу, чистой рукой наглаживая внутреннюю сторону бедра.
Мажет по кольцу горячей плотью предупреждающе и медленно проталкивает в расстянутые мышцы член, стиснув зубы от ощущения тугого жара, приятно обхватывающегого головку. Фёдор слегка расфокусировано глядит на Осаму в поисках боли в его выражении, медленно проталкивается глубже, сдавленно промычав сквозь зубы, и затем одним движением шлепается пахом о бедра, вогнав всю длину. Осаму резко сжимается, снова выгнув спину, правда на этот раз не опускается: уткнулся макушкой о поверхность.
А Фёдор шипит, поскольку с такой силой приятного в этом мало, аж голова на секунду закружилась. Он долго выдыхает через нос, замерев на месте, глазами бегает по выгнувшемуся телу, которое тоже не нашло чего-то приятного в его нетерпении. Теперь опытным путем он прикинул, что может произойти с откровенно дрянной растяжкой.
Достоевский большим пальцем гладит сморщенные складки, медленно выводит член на пару миллиметров. Крови вроде нет, значит Осаму цел. Мужчина с долей облегчения тихо вздохнул.
– Ха-а.. вижу, ты еле держался, – Парень дразнится, соблазнительно виляя бёдрами и выискивает вслепую плечо любимого, притягивая его к себе. Выпрямляется и обвивает шею руками, жадно и пылко целуя в губы. Проникает языком, любовно проводя по ряду ровных зубов и, как только чужой язык не менее желанно сплетается с его, Осаму немного болезненно кусается, сразу отстранившись. Лицо довольное и хитрое, как у лиса. – Это за внезапный толчок, дорогой, – Выпускает Фёдора из объятий и крепко сжимает зубами собственную ладошку, глотая весь тот разврат, что настойчиво рвётся изо рта.
Брюнет поставил одну руку у головы Дазая, нависая над ним.
– Напомню, что это ты--, – Достоевский слабо толкается, недовольно взглянув на руку юноши – препятствие его звукам, – ...Нылся в нетерпении.
– Кто же знал, что ты с такой силой протолкнёшься после своих худющих пальчиков.
Брюнет весьма бережно взял запястье принца второй рукой, и пригвоздил её к одеялу, уже будучи готовым если что, перехватить другу, от чего Дазай недовольно хнычет, обиженно отвернувшись от Фёдора: вон, как интересно на столе свеча горит, точнее.. уже догорает, но не суть!
Федя чуть ёрзает, устраиваясь удобнее, и делает полноценный толчок, ожидая реакции: Осаму не сжимался, не корчился и не выгибался от боли, лишь сдавленно простонал, до сих пор борясь с неприличными звуками. Достоевский закусывает губу, и начинает двигаться, постепенно ощущая, как в парне становится свободнее. Изредка проезжался по той странной точке, вытягивая особенно чувственные стоны из Дазая, сквозь которые тот протяжно произносил имя возлюбленного, не без радостной надменности замечая, как тому это нравится.
Длинные ноги обхватывают торс брюнета, скрещиваются, глаза закатываются, а рот иногда приоткрывается в беззвучном стоне. Осаму и представить себе раньше не мог, что близость с мужчиной будет настолько усладительной. До мелкой дрожи в собственных пальцах, до стыдливо громких стонов, до бессовестного желания подставиться, отдасться, насаживаться в ускорении и усилении эффекта самому.
Вскоре просто висеть над юношей надоело, Фёдор склоняется над ним, жмется к его телу своим, а обе его руки прошмыгнули под шатена, разбегаясь кто куда: одна спустилась к копчику, чуть приподняв таз Осаму, другая гладила бок, поясницу, выводила узоры на коже вокруг позвонков, пока сам мужчина предался многочисленным поцелуям.
Наконец-то свободная рука льнёт к тёмным волосам, забираясь в самые корни и совсем слегка сжимая их, стараясь в порыве исступления не причинить боль. Дазай обратно опускает уставшие держаться в таком положении ноги; снова принимается безудержно скулить, чувствуя, что не хватает напора. Член сочится бесцветной, вязкой предсеменной жидкостью, которое, вероятнее всего, уже запачкало чужой живот и собственный.
Достоевский только гулко сглатывал, рвано выдыхая вместо стонов, скрывал все лезущие на язык комплименты сомнительного характера за долгими поцелуями по коже, оставляя за собой мокрые следы, опаляя их горячимм придыханиями. Впервые кого-то так сильно хочется, что на уголках глаз влага скапливается, что хочется сжать в объятиях до хруста костей, целовать глубоко и долго, до покалывания в легких, до нехватки воздуха, полноценного, черт возьми, удушения, как бы не к месту это не звучало. Чужая кожа такая прелестная, мягкая, сладкая, хочется зацеловать каждый ее сантиметр, где-то несдержанно прикусить, а где-то страстно всосать, оставив багровый след за собой. Фёдору достаточно представить один вид засоса на непорочной чистой коже принца, чтобы потерять способность элементарно дышать. И чертовски разочаровывает тот факт, что нельзя, нельзя ни в коем случае следить, остаётся только своё желание демонстрировать порой жёсткими толчками, чтобы в качестве компенсации услышать чарующий громкий стон, звенящий в ушах еще несколько секунд.
Достоевский прикусывает легонько нижнюю губу Осаму, оттягивает её назад, дразня и себя, и его. Сжимает и разжимает на ней зубы, изжевывая пухлость, и когда надоедает, просто затыкает любимого поцелуем, скользя кончиком по кончику языка и нёбу, выпивая приглушённые стоны эйфории.
Принц следил за Достоевским из-под полуопущенных подрагивающих ресниц и тяжело дышал. Фёдор был до ужаса похож на тех кровососов, о которых с ужасом говорилось в разных мифах и легендах. Такой он чарующий и статный, пленил каждым своим действием сейчас.
– Федя.. ты, мхм.. Быстрее, пожалуйста.. – Руки сначала безобидно поглаживают лопатки, а потом царапают, в целях весьма убедительно дать понять, что ему мало. Ох, за такое и не жалко быть наказанным богами.
Брюнет чувствует укол несправедливости, когда его спину царапают ногтями, в то время как он бережно истязает Дазая только поцелуями. В отместку он кусает его за мочку уха, прижавшись затем к раковине губами и горячо выдыхая в неё. Парень чуть постанывает и сильнее царапается, выказывая недовольство.
Федя вдруг обвивает руками юношу и на секунду останавливается, только чтобы сесть и посадить на себя шатена, одной из рук обхватив его макушку, чтобы ненароком в балку не врезалась. Колени прикрыли подолы тканей кимоно, они окончательно упали на предплечья парня, во всей красе представив его широкие острые плечи. А он жмется ближе и смотрит прямо в фиолетовые сверкающие в полумраке очи, улыбается одними глазами и ведь знает, как им сейчас любуются, как хотят и как отчаянно сдерживаются, дабы не сорваться.
Руки Достоевского перемещаются под бёдра принца, его фиолетовые глаза обращены к карим, почти черным в тусклом свете. Румяные щеки не умиляют его образ, скорее придают более раскрепощённый вид, и Фёдору нужно делать большое усилие, чтобы не сжать болезненно кожу в своих руках.
– Держись за меня, – Тихо и ласково приказывает брюнет, приподняв Дазая за бедра. Осаму кивает и закидывает руки на чужую шею, приобнимая.
Он опускает его резко, на всю длину, толкнувшись причем на встречу, и член теперь непрерывно терся о неощутимый сквозь стенки бугорок, посылая непрекращающийся импульс удовольствия.
Громкий стон тут же бьёт самому принцу по барабанным перепонкам, он сжимается на члене Фёдора и, запрокинув голову, смаргивает слезы. Короткие ногти впиваются в кожу на загривке, и Осаму шипит сквозь сжатые зубы "Бес". А возлюбленный ведь продолжал стимулировать простату, не давая Дазаю даже вдохнуть нормально; тот тихо постанывал на ухо Достоевскому, позабыв о недавней вспышке лёгкой боли, и тёрся своим членом о живот мужчины, создавая дополнительные трение.
Бесконечные мурашки расползаются по щекам, шее и спине, бёдра любовника такие мягкие, хоть и в какой-то степени худоваты, хочется гладить и сжимать нежную кожу, но руки заняты другим. Федя упивается стонами, сокрытое под перинами спокойствия собственничество довольно урчит, сжимая челюсти в импульсивном желании укусить человека на руках, дерет когти о мягкость флегмы от не исполненных капризов. Достоевский и целует, трогает любовно, в то же время совмещая немного грубоватый, остервенелый темп.
– О Господи-и-и... – Осаму вплёл пальцы в тёмные волосы Фёдора, слегка оттягивая их и оставляя короткие поцелуи на скуле; потихоньку начинает самостоятельно подмахивать бёдрами, навстречу толчкам брюнета. Принц спускается к шее, плечам, оставляя дорожку поцелуев, которую он сразу зализывал.
У Достоевского глаза щурятся от щекотного удовольствия, один глаз жмурится от сладостного ощущения горячих губ на коже и мокрого языка. Федору взвыть хочется от того, как ему все нравится, как ему хочется и любится всей своей необъятной душой.
У юноши уже бровки домиком, голос чуть охрипший, однако стоны будто громче. Маленький теплый комок зарождается где-то внизу живота, постепенно разрастается, превращаясь в огонь, заполняет все тело. Мелкая дрожь, словно молнией шибануло: давай же, ещё чуть-чуть..
– Ну ты.. и дьявол конечно, ах-х...
Федя в своем маленьком бреду насаживает Дазая резче и быстрее, одной рукой он позволяет себе обнять принца за поясницу – теперь не одним его усилием они получают от близости эйфорию – а затем скользнуть между их телами, обхватив член шатена и усердно лаская уретру большим пальцем, размазывая предэякулят по покрасневшей головке вслепую: взгляд обращён к любимым глазам, все чаще скрывающимся под веками от пронзительного удовольствия с двух сторон. Казалось, оно доведёт юношу до края: это ощущение, когда до самого пика не хватает.. чего-то ещё, чего-то совсем мизерного. Но, увы, это чувство будет сопровождать его, пока принц не кончит. Хотя никто даже не думал возмущаться, ибо ему хорошо. Блаженство и восторг, которые испытывает каждый сантиметр тела, так.. потрясающе, что он буквально жалеет, что не попробовал подобное раньше. Однако не факт, что было бы также великолепно, как с Фёдором.
– Прекрасный, – Шепчет Достоевский, толкаясь своими бедрами вверх.
– Ты-, – Ответить ему не дают, бессовестно затыкая поцелуем, в который Дазай сдавленно мычит, мысленно благодаря матушку природу за то, что сегодня такая бушующая погода. Иначе его, наверное, за несколько вёрст от избы было бы слышно. Парень буквально силой отстраняется спустя пару минут, когда задыхаться в своих же стонах осточертело.
Вторая рука возвращается на место, хватка обеих становится крепче, ладони удерживают тело неподвижно, и Фёдор почти в диком, первобытном темпе вдалбливается в любимого, глотая каждый его стон с огромным упоением, пока по избе разносятся звуки шлепков кожи о кожу.
Словно с цепи сорвался. Вообще не даёт покоя и секундного отдыха. Принц даже забыл, что сказать-то хотел. Впрочем, это уже не столь важно, пускай лучше милый вблизи послушает, какое всё-таки удачное у них первое соитие.
С одной стороны Осаму убирает тёмные волосы за ухо, которые весь процесс маячили перед лицом Феди и даже сейчас непослушно продолжают лезть.
Пелена нежности перед глазами размывает обстановку, приходится медленно проморгаться, чтобы вернуть зрение, и первым делом Фёдор нуждающеся тянется вновь к губам Осаму, хоть парень только только поцелуй разорвал, но дотянуться не получается, шатен упрямо прижимается лбом, а затем вовсе склоняется к уху, оставляя укол легкого разочарования, за которым следуют вопиющие мурашки от близких стонов и выдохов. У Достоевского от переизбытка чувств поджимается губа, чувствует, как жар скапливается над пахом, предвещая крайнюю близость собственного оргазма.
В какой-то момент голова соскальзывает к шее, нос утыкается в выпирающую кость ключицы, сам принц изливается с натужным и продолжительным стоном, да прикрывая глаза от резкой волны расслабления и истомы, плавно растекающееся от паха к остальным частям тела. Дазай наваливается на Достоевского, свесив руки на его плечах: устал.
Мужчина совершает еще несколько толчков и вовремя выходит из юноши, успев окончить в свою ладонь. Кимоно не запачкали, грязным остался только брюнет. Федя судорожно выдыхает, потеревшись щекой о голову Дазая, чистой рукой гладит бок, успокаивая и себя после кульминации, и вымученного принца. Даёт им ещё минуту на передышку, сохраняя молчание в воцарившейся наконец тишине. Слышно только, как ветер завывает за ставнями. Тишина кажется такой непривычной после всего того шума, как-будто уши режет.
А принцу хорошо, он улёгся на любимом и ничего больше ему не надо для счастья. Будь его воля, так бы и продолжил болтаться на нём, как сарделька на турнике.
Фёдор громко вздохнул и оказался единственным, кто станет что-нибудь предпринимать в этой ситуации: мужчина аккуратно укладывает шатена обратно, несколько раз целует его нежно, без всякого подтекста в щеки, губы. У Осаму сил не хватает, чтобы ответить, поэтому неподвижно лежит, кратко улыбнувшись уголками губ.
Теперь липкость в ладони ощущается немного мерзко, на животе тоже самое, Достоевскому приходится сделать усилие, чтобы не поморщиться.
– Секунду, – Слезает с печи, попутно поправляя исподнее и подтягивая обратно штаны, глядит сперва на драную тряпку, найденную на полу в углу, потом оглядывается: на подоконнике есть, кажется, платок, который был оставлен Фёдором недели так две назад. На тот период времени он болел.
Дазай вслепую одной рукой выискивает хоть какую-нибудь ткань: прикрыться ведь надо, а ещё лучше одеться, но усталость не позволяет банально подняться. Оставшись без толкового результата от своих поисков, парень заворачивается в тоненькое кимоно, наплевав на всё остальное: завтра приведет себя в порядок, нет смысла стесняться. Переворачивается на бок, неотрывно наблюдая за Федей, поскольку засыпать один он не хочет.
Достоевскому приходится мириться с порчей ткани, потому что спать с этим безобразием не согласен. Пара секунд и платок летит в деревянное ведро, где ранее скапливалась грязь после уборки избы. Брюнет взбирается обратно, устраиваясь рядом с юношей, изучающе мажет взглядом по лицу: молодой, а выглядит так, будто мешки с картошкой таскал, а не мужчине отдавался.
– Как чувствуешь себя?
Вообще-то, принц сегодня планировал вернуться во дворец ночью, но пренебрежительно махнул рукой, потому что плевать он хотел на Его Величество и своё будущее предназначение. Парень безумно устал, чтобы топать чёрт знает сколько до дома, да и к тому же, единственное его желание сейчас – это уснуть в объятиях Достоевского. Новую причину для отмазки и оправдания придумает потом, на свежую голову.
– Мфмхф... – Глаза давным-давно слиплись и отказываются открываться; неразборчиво что-то мямлит, придвинувшись чуть ли не вплотную, чмокнув мужчину куда-то в шею, где, собственно, свою мордашку и спрятал.
Мужчина придвигается ближе, раскинув немного руки для объятий, открывая себя парню, чьей нуждой оказалось желание устроиться под боком Фёдора. Он обхватывает рукой талию шатена, широко гладит, устраивает подбородок поудобнее на лохматой макушке и в конце концов тянется к краю одеяла, накинув его на тело принца.
Осаму, кажется, уже уснул, хотя Федя обещал позже поделиться своим предложением. Но, по всей видимости, сегодня они разойдутся не ночью, как обычно, а позже.
Достоевскому-то не сильно страшно опоздать, просто нежелательно открывать тайну побегов, а вот Дазаю явно несладко будет, если его не застигнут в покоях с утра пораньше. И рассказать о своих планах хочется, и задерживать шатена нежелательно. Что ж, подождёт тогда до следующего дня? Брюнет еще несколько минут зависает в мыслях под дыхание любимого, и глаза закрывает только с потухшей свечой, предаваясь царству грёз.