The beginning of the end.

***   На лице не чувствуется ни ладоней, ни повязок, значит ничто не кроет его глаза от света реальности. Брюнет медленно, слегка ленно приоткрывает тяжёлые веки: картинка немного мыльная, виден обрыв кровати, кусочек ковра, и стена с закрытой дверью. Но щекочут чужие волосы, мужчина не придаёт особого внимания обстановке, и обратно закрывает глаза, зарываясь носом в копну волос, пока рука покрепче прижала тело любимого к себе, поднявшись по его спине. Сознание Осаму ходит по тонкому лезвию, по обе стороны которой сон и реальность, поэтому Дазай чувствовал, как спину поглаживают руки супруга, как он прижал его к себе и любовно зарывался в растрёпанные волосы; это заставляет парня приоткрыть глаза, щурясь от света в комнате, вопросительно глянуть на Достоевского – точнее на его тело – но быстро забил, пытаясь вновь уснуть. Императору так спокойно и тихо, сознание вот-вот потухнет вновь, отдавшись сладкому сну, и плевать, что уже давно рассвело, что Достоевский не может понять, где находится.   "Гав."   На ухо, в полный голос, близко-близко. Неожиданно, что всем телом Фёдор крупно вздрогнул, распахнув глаза: знакомое, что-то до ужаса знакомое.   "Из-за твоих упрямых воспоминаний ты чуть несколько раз не проснулся. Не сердчай, ключевые уже должны вернуться."   Возвращаются. Точно. Фёдор пытается не подавать виду – не знает, проснулся ли человек в его объятиях – более не рыпаясь; разного рода мысли штурмуют только включившуюся голову, назревает куча риторических вопросов. Конечно он знает ответ на каждый из них, но до него кое-что доходит.   Император выпутывается из хватки, садится на постели – несмотря на моментальный шок, все проходит тихо – кладёт ладони на свои колени и щипает; нет, он понял, что не спит, просто глупая надежда умирает ведь последней. Сердце от осознания сперва ноется, скулит, и в конце концов будто разрывается. Воздуха стало катастрофически не хватать, в помещении душно.   И здесь Федя обомлел. Дазай молча наблюдает за императором, не совсем догоняя, чего это он как вкопанный. Бывший принц решил не выдавать себя; спокойно лежал, бездумно втыкая в спину Достоевского, а когда тот совершал малейшее движение, резко закрывал глаза. Осаму вслепую выискивает кончик одеяла, который супруг ненамеренно оттянул с собой, а после полностью накрывается им, скрыв половину лица. Второй император, не уловив момент, когда начинал снова засыпать, перекочевал на сторону Его Величества, пока длинные ноги остались лежать на месте. Странная поза для сна, но на большой кровати всегда хочется разлечься звездой. Всё же, дрёма не мешает ему почувствовать лёгкое прикосновение к своей щеке, которое вынудило вылупиться на Фёдора недоверчивым взгляд и осторожно отвернуть голову, чтобы не трогали его там всякие. – Утро начинается с тебя? Оно уже недоброе... Кто бы мог подумать, что пробуждение окажется таким потрясением, кто бы мог знать, в каких чувствах проснется мужчина, кто бы мог, черт возьми, предвидеть безмолвный ступор. Пройти все стадии принятия приходится разом, за несколько мгновений, и вернуться разумом в явь удается только посредством чужого голоса, лишний раз подтверждающего, что вот она – жестокая реалия. Фёдор отрывает от Осаму свою ладонь, будто избавляясь от неясного наваждения. Брови едва-едва нахмурены в неприкрытом лёгком недоумении и недовольстве. Что ж, это неприятно, можно даже сказать больно – слышать подобное из уст некогда любимого человека.   О нет, не некогда, это же... это же был сон. Только сон, так по какой же причине в его сердце зарылось семя чувств, и когда успело прорасти, так глубоко пустив корни в него, прежде никогда не ведающее любви и нежной тоски?   Ответ будто навязчиво подсовывают в его голову, выдавая за продукт собственных доводов, чтобы верилось быстрее.   Это не просто сон, а сюжет изначально уготованной ему судьбы. Судьбы, которую он изменил своими собственными руками. – Не хочу я встава-ать... Ну зачем?   – Проклятье... – Шепчет тихо-тихо, бесконтрольно, трет переносицу пальцами, жмурит разочаровано глаза: в какое же болото он себя затянул.   Достоевский подрывается с постели и мчится за ширму, взяв вчерашнюю одежду; вопросительных взглядов слуг не избежать, но сейчас совершенно не до этого. Обыкновенно бесстрастный император с трудом может бороться с просящимися на лицо эмоциями, и прятаться – трусливая, да действенная тактика. Брюнет торопливо одевается несмотря на желание развалиться посреди в комнаты, чтобы позволить себе отстрадаться на полную катушку. В его положении это непозволительная роскошь.   – Можешь полежать, – Вдруг говорит Фёдор, между словами прочищая горло от скопившейся горечи... утраты? Разочарования? Ему трудно понять, что чувствует, – Всё равно Булгаков прибудет с минуты на минуту, – И даже не обращает внимание на столь невежливое обращение к врачу. Совсем рассеянный. – О-о, даже так? Какой Вы сегодня милостивый, Ваше Величество, – Дазай позволяет себе раскинуть ноги и руки, потягивается и с удовольствием мычит. – Кстати, на тебе очень неудобно спать, – Вдруг прерывает тишину, что разбавлялась шуршанием одежды. – Где-то после полуночи кряхтеть и постанывать начал. Что-ж тебе снилось такое... ужасное, – Парень иезуитски улыбается, глядя в потолок. На самом деле, ему особо не интересно, с чего вдруг Федя начал чутка странновато ёрзать, но спасибо, что сну это не помешало. Дазай развалился на постели звездой, облегчённо закатывая глаза: какая всё-таки прелесть, валяться ранним утром и не напрягаться. Но долго это сладкое удовольствие не продлилось из-за Булгакова, которого впустили в комнату супругов. Осаму буквально сразу вскочил, усаживаясь на согнутых ногах; как раз Фёдор вовремя вышел, а врач откланялся и поздоровался. – Как чувствует себя Его Величество? – Вопрос по какой-то причине больше адресован Достоевскому, пока сам Михаил подходит к кровати и прикладывает пальцы ко лбу. – Не жалуется, – Как-то отрешённо отвечает император, скрестив руки на груди, да задумчиво выпиливая взглядом узоры на подножии кровати, – Вчера даже прогулялся со мной и Иваном Александровичем. Он так и застыл на месте, даже не наблюдая за осмотром. Достоевский, очевидно, не из тех людей, которых долго не отпускает потрясение, просто... этот человек одним сном прожил почти год, может больше, и понимание, что такое будущее, прошлое, настоящее – уже не так важно – могло быть наяву сокрушает весь внутренний мир. Фёдору хватит пару часов, чтобы восстановить его по кирпичику и найти в нём место для разноцветных редких окошек. Может даже меньше, он ведь не просто человек, не просто эспер. Император, каких не видывал свет, и так сильно его ничто не может подкосить. – Будьте добры, откройте рот, – Дазай послушно выполняет просьбу, чувствуя лёгкие-лёгкие рвотные позывы от палочки во рту, с помощью которой мужчина рассматривает состояние больного. – Всё в порядке, мы с моим... – Шатен обернулся к Фёдору, ехидно ухмыльнувшись. – Любимым невероятно благодарны Вам, – О да, Осаму, пристально наблюдавший за мимикой доктора, заметил, как немножко дёрнулись мышцы лица от... отвращение ли это? Кто ж знает, ни один человек не одобрит их союз, но вслух не скажет. Остаётся только пользоваться собственной интуицией и проницательностью. – Ах... но, знаете, лучше бы Вы назначили моё лечение в Аспинес. А то помру здесь и никто даже не вспомнит! – Дазай поднимается и обходит императора; встаёт позади него, обнимая. – Но мне есть, ради кого жить, правда? – Взгляд автоматически переключается на брюнета, после на Афанасьевича. Федор изобразил нейтральность на лице, судорожно собирая по буквам все, что было сказано в моменте его залипания. На этот раз терпит неудачу, от того позорно молчит, теперь уж глянув на Михаила. – И всё-таки, Вам будет очень трудно привыкнуть к погодным условиям Ракрэйна, поэтому настоятельно рекомендую теплее одеваться, – Мужчина вновь поклонился и спешно вышел из комнаты. Его напутственное прощание звучало как нежелание возвращаться сюда вновь, чтобы лечить погрязшую в греховности аристократию. Другой бы раз за такие намёки Фёдор потрудился бы проблемами насорить Булгакову, но сейчас он совершенно не в том настроении. Стоило Михаилу уйти, Осаму моментально отстраняется, и это было неожиданно, резко и грубо. – Аргх... наконец-то ушёл, терпеть не могу врачей, – Парень берёт своё одеяние и отходит за ширму. Ладонь Достоевского ложится на место, где только-только была рука Дазая. Все его жесты теперь ощущаются такими ненастоящими. Даже вспомнив вчерашние объятия, Фёдор умудрился усомниться в их искренности, хотя был совершенно другого мнения в тот момент. – Что снилось-то тебе? Раньше спокойно спал, а сегодня чуть не выпнул меня.   – Ты. Много тебя, – Так честно, быстро, что сам диву даётся. Импровизирует он быстро. – Как раз за разом ножом убивал меня.   Нет ножа острее, чем любовь. И звучит это так нелепо, глупо, учитывая, что поменялся Федя лишь спустя дурацкий сон и целую ночь, да глупость эта остаётся неоспоримым сопливым фактом. – Ха-ха-ха! – Отчего-то Дазаю захотелось расхохотаться, получив ответ на интересующий его вопрос. – Господи, как же реалистично, – Настроение у Осаму... на максимуме. Причина неизвестна ему; может, его долгожданное полноценное выздоровление? Навряд ли. Тем не менее, это чувство сменяется скукой. Да-да, той самой дрянью, которая окутывает второго императора ещё с самого дня прибытия сюда. Хотя, учитывая события за последние несколько недель, то не такая уж и заурядная у него жизнь. Можно даже сказать, что адреналина от впечатляющих дней он получил в Ракрэйне больше, чем в родной стране. Но опять же, вторая сторона монеты всего происходившего кошмара не радует.   – Извините, что поздно, – Кланяется служанка, держа в руках чистую, белоснежную тряпочку для пыли. – Ах, Настасьюшка, ты как всегда прекрасна! Ничего страшного, злой дядька ругаться не будет, – Дазай как-то вызывающе глянул на Достоевского, некая... вечно пляшущая в карих глазах хитрость, фальш, одна только фальш и лицемерие. Хотя какое ж оно лицемерие, если император и сам прекрасно понимает, как к нему на самом деле относятся и сам Осаму не скрывает отторжение через язвительность и сарказм. Натянутая улыбка и чёртики в зеницах – всё, что может получить Фёдор от своего благоверного. Осаму никогда не полюбит его, и дело даже не в том, что он мужчина; сам по себе Достоевский не тот, с кем ему было бы хорошо. Однако, с императором у них есть много схожестей. Примерно столько же, сколько и противоположностей. Фёдор вопросительно выгибает бровь, да через мгновение смиренно прикрывает глаза, отводя душу за протяжным вздохом. На удивление впервые хочется деть куда-нибудь руки: чувствует себя немного неуверенно, просто стоя на месте и помалкивая в тряпку.   Запустил он себя совсем. Где его строгий непреклонный нрав, где вся его гордость, нарочитое тщеславие, презрение ко всем и вся? Фёдор ладонью проходится по всему своему лицу, ощущая стыд за то, каким он становится. Реальный мир другой, здесь он деспотичный император, проводник к всемирному величию своей державы и противник традиционных принципов правления. Нужно взять себя в руки, сосредоточиться на своей цели: обрести полное бессмертие и увековечить свое имя в истории мира, в самом мире. – Ну-с... Делать мне нечего, пойду прошвырнусь по дворцу, – Куда уж там, когда за эти месяцы он знает почти каждую комнату здесь. – Позволишь? – Риторический вопрос, адресованный Фёдору. Дазай уже за это время успел переодеться и свалить. Мужчина расправляет плечи, выдохнув, открывает глаза, просто чтобы взглянуть на ожидающую служанку, и проигнорировать озвученный план Осаму, ретируясь из покоев. Прозвучит грубо и некрасиво, но сейчас брюнету не до муженька. Он широким шагом преодолевает дистанцию между покоями и его кабинетом, и прежде, чем уединиться, приказывает уже другой служанке подать ему завтрак в его кабинет. Немного отклоняется от принятой нормы, но сейчас Его Величеству нужно уединение. Обдумать все еще раз, заново, понять, как стоит себя вести в сложившихся обстоятельствах. За кипой рабочих бумаг мало о чем покумекать можно, но сегодня день легких отклонений от правил, так что дела государственные подождут часик, авось два. Лучше, если за него всё это разберет второй правитель, да просить его о таком, Господи упаси. Выслушивать тонну насмешек и упреков, мол, обязанности у него другие, а Феденька плохо справляется, – увольте – не желается. Отвратительный аппетит, но организму требуется пища, и Фёдор просто пихает её в себя, без особых усилий и трудностей. Напоминает времена, когда он жил в постоянной тревоге, ожидая смертоносного ножа со всех сторон, ковыряя обычную еду в подозрении наличия яда. Голодал – падал в голодные обмороки, ел мало – болел в три раза чаще, наблюдая появление новых синяков каждый день. Для маленького императора тогда не было поддержки, никто не посвящал его в детали потребностей организма, чем чревато пренебрежение ими и как с этим справляться, он буквально самостоятельно приспосабливался к жутким условиям, черпая всю жизненно необходимую информацию из книг. Тогда-то и научился проглатывать еду, а не голодать, когда на душе неспокойно.   Обед был тоже проведен в одиночестве, после него раздался долгожданный стук в дверь. – Зайди.   Дверь скрипнула, затем захлопнулась, когда другой мужчина зашёл внутрь. С книжкой в руках, что не ушло от мечущегося по фигуре Гончарова взгляда. Достоевский в тревожном нетерпении ждет доклада.   – Это дневник Танэ--   – Дай его мне, – Перебивает, так как не в силах ждать больше. Иван изумлён такой несвойственной несдержанностью.   – Хорошо, – Он подходит к императорскому столу, обрабатывая каждое свое слово. – Я бы хотел узнать, ради чего--   – Эта ведьма – покойная мать Осаму, – Гончарова вновь перебили, выхватывая дневник из рук прежде, чем тот успел положить его на стол.   – О как, – Гончаров не припоминает, чтобы ему высказывали такие смелые предположения, но император на вид очень нервный, и мужчина принял решение не рассказывать ему о своей не осведомленности, – И что ты собираешься--   – Я не знаю, – И опять. Фёдор судорожно листает страницы, мимолётом пытаясь высмотреть в них свою фамилию, имя, любое упоминание о нём и его династии, – ...Пока что.   – Если ты ищешь что-то о себе, то там ничего нет, – Брюнет открывает рот, чтобы вновь перебить телохранителя, но тот успевает быстро протараторить всё, – Это второй дневник.   Федя недоуменно вскидывает бровь. – Второй?   – Да. Я прочитал первую и последнюю страницы. Первая продолжает какую-то мысль из первого дневника, а последняя только начинает рассказывать о твоём правлении.   – Без Эйса?   – Он был свержен.   Достоевский опускает глаза на строчки, буквально сразу же вычитывая предложение о сыне ведьмы. Мужчина хмурится и захлопывает резко дневник, отодвинув его от себя.   – Всё же тебе не стоило убивать её.   – Я знаю! Теперь. Но тогда у меня не было выбора! – Достоевский неожиданно вскочил из-за стола, хлопнув по нему обеими руками, в другую секунду одной из них коснувшись переносицы, – Я... Меня переполняют эмоции, – Ладонь покрывает глаза, прозвучало это достаточно отчаянно. Федя не привык к такой буре, как и Иван. И ведь это он будет разгребать сам, как всегда один, как всегда в кратчайшие сроки. Если бы он знал, что перед ним стояла женщина, которая станет залогом его успешных отношений.   Ох нет, стоп. Отношения?   Федор должен ныться совершенно по другой причине. Почему первым вопросом встали его взаимоотношения с Осаму? Оно очевидно и ясно как белый свет: последствия приобретенных чувств.   – Ты прекрасно знаешь, что я был не уверен в ней. Политика, которой я придерживаюсь, не должна иметь исключений.   – Кроме двора?   И Фёдор в полном потрясении. Ему понадобилось мгновение, чтобы совладать с собой.   Ладонь легла обратно на стол, Достоевский подарил самый мрачный и гневный взгляд Ивану, который мог бы. – Пошёл вон.   Прозвучало сухо и строго, будто дворовой псине приказал. Гончаров отлично улавливал настроения Достоевского, поджал губы: сказал не подумав. Постоял секунду, две, и в конце концов откланялся и отвернулся, обранив извинения. Брюнет взглядом провожает телохранителя и, стоило двери закрыться, он рухнул обратно в кресло, щипая переносицу. Сколько же дров он наломал, Господи. Часы тревоги пролетели незаметно за бумажками, после ухода Ивана Фёдор успокоился, взял себя в руки. Думал долго, иногда листал дневник покойной ведьмы, когда куцые мысли заполняли собой каждый уголок мозга, отвлекая от дел. Порой зачитывался, тревога в такие моменты отступала далеко на задний план: интересовали только дни и мысли о её сыне. Даже заглядывался на строчки о Мори, удивляясь, как это три года могут быть огромной разницей. Странно, что в его сне Танэ отнеслась спокойно к восьми годам разницы между Осаму и ним.   И так из раза в раз: каждый комментарий проводит параллель дневнику, тем самым нагоняя тоску от того, что все могло быть иначе. Нет, всё должно было быть иначе, но Фёдор в свои зеленые шестнадцать без царя в голове был, раз пошел на сделку.   Он не в том положении, чтобы жалеть, так что вечером выбирается из своего кабинета, чтобы хотя бы отдать Дазаю лично дневник. Смешанные чувства по этому поводу, так двулично с его стороны восстанавливать прошлое упокоенной им же женщины для супруга. При других обстоятельствах Фёдор расценил бы это как насмешку. Но он собирается, громко вздохнув, и отталкивается от дверей кабинета, следуя в столовую. К нему быстро вернулись твердая походка, безмятежность на лице и расправленные плечи, скрывая все признаки долгого пребывания в унынии. Как всегда невозмутим и равнодушен, слуги вокруг него заметно расслабляются, когда не чувствуют перемен в настроении императора. Вот именно, императора. Это его обязанность – быть всегда спокойным и стойким, какой бы гневной не была метель проблем, с какой бы силой не мела, и какими бы высокими не были после неё сугробы из ошибок прошлого, настоящего. Может, даже будущего.