Кто кого спасать будет?

Санзу скучный. По определению своему, воистину скучнейший персонаж. Это он только с виду такой весь загадочный, стреляет глазами своими дерзко из-под пушистых, слишком уж по-девчачьи длинных, ресниц. Безбашенный – кажется, как-то так его ещё со времён Тосвы прозвали. На деле же Ханма разгадал его на вторую, если не на первую, неделю совместного пребывания в стройных рядах «Токийской Свастики». Все действия его один лишь мотив в основе имеют – выслужиться перед своим Королём. Господином… владельцем – положа руку на сердце, признавался себе Шуджи. И лениво выдыхал сигаретный дым, продолжая наблюдать за мельтешащим где-то слева ярко-розовым пятном. Харучиё – красиво звучит, по-весеннему свежо. Но не весело. Абсолютно. Ханма так и забросил свои наблюдения за новым товарищем. Да и не товарищи они друг другу вовсе. Пару месяцев пересекались на общих собраниях. Раз в неделю, не более. В «Поднебесье» и вовсе почти не виделись – не до того. Шуджи за Кисаки хвостом таскался, как тогда думал – тоже от скуки. Как жизнь показала – вовсе нет. Он забыть хотел. Но не вышло. Как-то всё само в голове вертелось, варилось в ней, как в котелке, на медленном огне томилось – мысли эти как мяса ошмётки, что к чугунному дну нет-нет, да и пригорают, пока не перемешаешь черпаком. И вот уже половина страны позади: на ботинках – пыль дорог, а в голове – всё то же блядское варево из тоски, воспоминаний и скуки. От себя не убежать. Понял Ханма. Выбросил залатанную куртку, с локтями до дыр протёртыми – за ней же в корзину хотелось отправить такое же дырявое, залатанное сердце – принял белый плащ, длинный и тяжёлый. На плечи будто плита бетонная рухнула. Но вот же в чём закавыка: дышать от этого стало только легче. Будто бы вновь в воздухе ощущался лёгкий аромат какого-то надвигающегося пиздеца. От чего крупные ладони Ханмы подрагивали, пока он пытался достать из пачки очередную сигарету. Пока зажигалку искал в глубоком кармане всё же чуть большеватого, не в пору, не по размеру подогнанного, плаща. Пока чертыхался себе под нос, губами плотнее сжимая фильтр – до бумажного привкуса уже измусолил. Пока кто-то встал по левую руку и услужливо чиркнул кремнием, едва не подпалив его повисшую от дождя чёлку. На периферии мелькнул яркий хвост, самым кончиком своим коснулся щеки – прошёлся по касательной, резко, с вызовом. Шуджи глаза поднял и увидел лишь удаляющуюся спину, узкую, прямую, таким же белым плащом обтянутую. И розовый хвост, что в такт каждому шагу колыхался меж лопаток. И мысль шальная сама собою в голове промелькнула. Осталась бы незамеченной, но щёки Ханмы полыхнули столь внезапно и под стать тому удаляющемуся хвосту – блядски ярко. Неоново-розовым. Намотать бы этот хвост на кулак. Так, чтоб ни дёрнулся, и только рот пошире открыл, пока он, Ханма Шуджи, будет в эти губы, привычно за маской спрятанные, своими – сухими и вечно обветренными – впиваться. Так, чтоб у этого ублюдка от поцелуя челюсть свело и шею заклинило. Так, чтобы лёгкие огнём полыхали, пока он, Ханма Шуджи, будет душить его своими лобзаниями мокрыми и, наверняка, для Санзу противными. - Хули прохлаждаешься? Топай давай! Голос у Харучиё, неподобающе имени, нежности лишён всяческой. Хриплый, низкий с властными нотками и рычащей «р» на манер дворовых пацанов, что возле стройки за станцией толпами собираются. Шуджи лыбу довольную тянет и послушно вышагивает следом, гипнотизируемый этим розовым маятником. На белом фоне – завораживающе красиво. А в голове картинки, куда уже более от поцелуев далёкие – резинку бы сдёрнуть, чтоб по спине обнажённой эта копна заструилась. Пальцами зарыться, впиться и натянуть у корней. Сделать больно. Отчего-то думалось Ханме, что именно такое наслаждение – на грани боли – и составляет самую суть жизни для Санзу Харучиё. - Ха-ру-чи-ё… Он имя на языке прокатывает, по слогам раскладывая, едва заметными паузами разделяя между собой. Последнюю тянет нараспев, выдыхая сизый дым мерзотного мальборо в чужую спину. Санзу резко тормозит и на каблуках ботинок одним движением разворачивается. Смотрит выжидающе, мол сам объяснишься, или вопроса прямого ждёшь. Ханма пояснениями себя не обременяет. Бровями ведёт игриво и голову к плечу склоняет. Правому. Разглядывает с высоты своего роста вновь испечённого «коллегу по цеху», как зверька диковинного за решёткой в зоопарке. Только решёток нет, а катана с недавних пор у Санзу всегда при себе. Но Шуджи от того лишь веселее становится, когда лазурь в глазах напротив горит, изнутри светится – вот-вот ебанёт разрядом электротока. Можно было б убивать одним взглядом – Ханма бы уже отъехал. Пока же отъезжает только его потёкшая крыша, когда он в глубину чужих глаз всматривается. Там кораллы на дне морском, светятся алым из синей пучины, что затягивает собою. Так бы смотрел и смотрел, полжизни бы на действо это отдал, не раздумывая. Вот только Харучиё полумер не знает – если и возьмёт, то сразу целиком, полностью. Такому чужая душа до лампочки. Если и есть, что для него святое, то всё оно в одном лишь человеке сосредоточено. В том, кого никак нельзя заставлять ждать. А этот хлыщ долговязый только и может, что проблемы создавать. Лыбится тут стоит – посмотрите на него – пальцы свои тонкие к лицу, за хлопком маски спрятанному, тянет. Поддевает аккуратно, на удивление робко. Тепло. Руки у Ханмы грубые, с сухой кожей вокруг ногтей, слишком правильной формы – овальной. Отчего-то Харучиё подмечает и форму эту блядскую, и теплоту чужого прикосновения к собственной коже. Смотрит, не моргнув ни разу – глаза уже щиплет – но он словно боится, что вот-вот на долю секунды сомкнутся веки и… …и губы непривычно ощущают чужое дыхание. Со стойким запахом блядского мальборо. Горячее – нет, обжигающе сухое – как ветер в пустыне, что нагоняет на одинокие, Богом забытые, города песчаные бури. Санзу же пытается нагнать давно упущенный ход мыслей, хоть одну из них из головы своей крашенной выцепить. Да всё без толку. Собственный рот будто пластилиновый – мягкий, податливый. Открывается непроизвольно шире, чужой шершавый язык пропуская. Позволяя ласкать уже куда увереннее, по-хозяйски. Приятно. Ханма не сдерживает стона, едва ли различимого в тишине затхлого коридора. Но Харучиё и этого сигнала достаточно – в длинную шею впиваются цепкие пальцы, и Шуджи слышит шипение у самого уха. - Если ещё хоть раз… Но в ответ он только хрипло смеётся. Это уже потом Ханма узнает, что Харучиё ненавидит сумерки. Когда тень его становится всё длиннее, вмещая в себя страх одиночества и призрак давно позабытого прошлого. Тогда же он выяснит, что у Санзу тоже болит в груди. Не так как у него, Ханмы, иначе совсем болит: Шуджи лишился ценного по воле случая, Харучиё – всю волю собрал в кулак и сам себя лишил и ценного, и собственной ценности. Многим позднее узнает он и о том, как забавно дрожат эти пушистые ресницы во сне. Как нос тонкий, вздёрнутый смешно морщится, когда длинные пряди на лицо попадают. И ещё немного позже Ханма выяснит, как ладошки тёплые крепко сжимают бока, желая под самую кожу забраться. Спрятаться там, от всего мира укрыться. От него. От тоски своей беспросветной и зыбкой, как эти блядские пустынные пески, которыми так и тянуло от ханмовских поцелуев. Пока же он только и может, что стоять вот так, хватать ртом воздух, вмиг тяжёлым обернувшийся, наполнившийся какой-то горечью – от упущенного, или же от грядущего, – и смеяться в лицо человеку, одним лишь появлением своим способному добавить в его серую жизнь красок.