Кто кого спасать будет?

Санзу необузданный. Неуправляемый вовсе. Себе на уме. Спиной к такому поворачиваться запрещалось категорически. Но Шуджи среди прочих желаний не имел ни жажды управления кем бы то ни было, ни крайней необходимости свой тощий костлявый зад подставлять кому-то, кто вот такой – как Санзу Харучиё. Ханма, к слову, также особой послушностью и исполнительностью не отличался. А потому на приказ, данный заместителем главы «Свастонов Канто», хуй забил, едва ли услышав. Возможно, и вовсе прослушал всё, пока заглядывался в полыхающие праведным гневом глаза. Сумасшедше красивые – до плотно натянутой ширинки холщовых брюк. - Если ты слов не понимаешь, – после очередного, невесть какого по счёту, долгого и развязного поцелуя выдыхает Санзу в чужой рот, – Так я тебе по-другому могу объяснить. И к неизменно сопровождающей его катане тянется. А Шуджи губы тянет в ленивой ухмылке за действиями «товарища» наблюдая. Да и как тут не заулыбаться, когда у Харучиё щёки уже ярче волос. Когда он стоит перед ним, Ханмой Шуджи, пыхтит весь то ли от злости, то ли от возбуждения – думается Ханме, что второй вариант здесь более уместен: не бешенный пёс – щенок заигравшийся. Шуджи взгляд демонстративно вниз ведёт. От перекошенного в немой ярости лица по тонкому, стянутому трикотажем футболки торсу, что отчётливо виден в распахнутых бортах плаща – спасибо июньской жаре. Нарочито медленно, будто глазами ощупывает жилистое тело, подтянутое, тренированное – выдрессированное, подумал Ханма и замер. Аккурат чуть ниже пряжки ремня. Облизнулся голодно, глядя на выпирающий бугорок, и зыркнул на Санзу. - Объясни. Тонкие пальцы Харучиё, сжимавшие рукоять оружия, дрогнули, когда чужие – длинные, горячие и такие… правильные? – коснулись его там. Огладили, будто бы невзначай. Сжались, не крепко – едва ли заметно, но по ощущениям… О, Боже! Санзу всем корпусом дёрнулся, как сам думал – в попытке отпрянуть, но лишь в широкую ладонь плотнее упёрся. Выдохнул рвано и выжидающе на Ханму уставился, мол ну и? это всё? А у самого взгляд уже поплывший, осоловелый от одних лишь прикосновений. Харучиё в глаза янтарно-золотистые смотрит и от цвета такого, дорогой виски собою напоминающего, пьянеет похлеще, чем с третьего бокала в баре на углу дома. Ханма ласкает со знанием дела, пальцами проходится по головке, сквозь тонкую брючную ткань выделяющейся. И Санзу ведёт. Как мальчишку, старшеклассника какого, от дешёвых поглаживаний девчонок в домах для взрослых. Он на глазах бледнеет. Кровь от лица отхлынула, центром сосредоточения выбрав объект расточительных ханмовских ласк. Шуджи ухмыляется нагло, самодовольно. Не каждый день увидишь, как в твоих руках, если уж точнее быть, в одной – той, что преступление, левой, – плавится, как металл в печи, стальная выдержка Санзу Харучиё. Пальцами касается щеки, зардевшейся, в нежно-розовый румянцем окрашенной. Без пошлостей – слишком мило, слишком… Никогда в нём этого не было, сколько себя помнит – ни нежности блядской, ни милования пустого, по-детски наивного. Персональный максимум Ханмы Шуджи – скупое мацание зажатого в переулке юнца, да быстрый перепихон на досуге, в перерыве между чисткой чьих-то осточертевших ебальников. И то, и другое – от скуки, само собой разумеется. Если и было в нём что от природы доброе, всё под налётом бренности бытия как корабль под слоем ржавчины – сгнило, умерло и покоится давно на дне морском. Но с ним не так. Кожа у Харучиё нежная, бархатистая. И Ханме собственная рука чересчур грубой кажется, недостойной вот так, с лёгким нажимом, вести от виска вниз, к губам, ощупывать призывно раскрытый влажный рот, подбородка касаться с целью одной только. Чтобы чуть приподнять, в глаза заглянуть, что из-под опущенных ресниц глядят на него в упор. Не глядят даже – пялятся. У Шуджи от взгляда такого, глубокого, как те воды морские, схоронившие его былую веру в добро и жажду любви, сердце в груди заходится в бешенной скачке – под стать движениям левой. А там уже невинные, на пробу несмелые, прикосновения сменились откровенной дрочкой. И пусть бы, что через тонкую ткань брюк ощущения смазанные, приглушённые. И неважно, что хочется наживую, почувствовать жар чужой кожи, тонкой, бескрайне восприимчивой. По одним стонам тихим в самое ухо, влажным, ясно становится – Харучиё крайне чувствителен, чего с виду и не скажешь. Он пальчиками своими, в сравнении с ханмовской лапищей, крохотными, в ворот плаща вцепился. Жмётся ближе, к груди широкой льнёт и в чужую ладонь стояком неконтролируемым долбится. Шуджи сжимает плотнее, крепче, через движения эти, через силу хватки желая показать – ну же малой, давай, я здесь для тебя. Позволь сделать тебе хорошо. Плохо ему и без Ханмы уже сделали. Знает, наслышан. Повторять не намерен – не его это тема. Ханма про покурить на заброшке, про попиздиться на старой автосвалке, про ленивое порево и дешёвую еду из макдака. Про попытки развеселиться, когда от тоски желание одно лишь – вздёрнуться к херам собачьим. Харучиё – про любовь. Гнилую, больную и чахлую, на четверть сдохшую уже, но всё равно – про любовь. В нём этого через край, едва ногтем поддень и вскроешь, а там потечёт, заструится потоком несдерживаемым. Кроваво-красным, как незаживающие раны в чужой груди. Громким, надсаженным воплем, тихими ночными рыданиями в подушку. Прислушайся – сам услышишь. И Ханма слышит. Слышит, как рьяно рвётся из груди сердце, галопом зашедшееся. Слышит, как сквозь плотно стиснутые от напряжения зубы с тихим свистом выходит воздух. Коротко, с придыханием, словно точка-тире блядской телеграфистки. И послания текст читается между вздохов этих рваных отчётливо – SOS. Шуджи губ касается в противовес движению руки – медленно, нежно. Покрывает короткими поцелуями уголки в попытках перекрыть старые шрамы, залепить новым цветным пластырем. Красивее не станет. Но Ханме и не надо: Харучиё красивый. Поломанный весь, перебитый, по третьему кругу сшитый толстыми уродливыми нитками, но красивый. Может ли хоть кто-то быть столь же прекрасен, когда дыхание задерживает, зажмуривается до калейдоскопа картинок на веках, матерится тихонько себе под нос, дикой кошкой кусается – аккурат в шею, следы оставляя блядские, палевные. Когда кончает вот так, всем телом содрогаясь и обмякая в чужих, опрометчиво раскрытых объятиях. Шуджи пряди выбившиеся поправляет, смотрит мягко, убаюкивающе. Кончиком большого проводит по щеке, нежно-розовой, и крохотный поцелуй оставляет в уголке губ. Левом. - Плащ запахни. Палишься.