Найденный рай

Я открываю глаза и вижу Иисуса. Он стоит на коленях возле моей кровати и нервно смотрит на меня. Парень кусает свои пухлые губы. Он что, волнуется за меня, за Джудаса, за грязного, мерзкого Джудаса? Иисус? Светлый, яркий, чистый Иисус? Как он мог волноваться за такого, как я. Из раздумий меня вывел тихий голос Джизуса. — Всё в порядке? Может быть принести воды? — Нет, нет, не надо. Я сам, - но тело словно онемело. А после неловкое молчание. Иисус всё ещё сидел возле моей кровати и смотрел в стену над чем-то раздумывая. — Джудас, а можно я возьму тебя за руку? - резко, неожиданно. Джизус наверняка и сам не понял, как произнёс эту фразу вслух. — Да...можно, – тихо, неловко. Осторожно, словно трогает хрусталь, словно боясь сломать меня парень взял мою руку. И всё. Всё. За этим больше ничего не последовало, Иисус просто сидел и держал мою исцарапанную за многие года в храме руку. Кажется, мы просидели так несколько часов. Когда я увидел, что Джизус уснул всё ещё держа мою кисть, то решил не тревожить его, всё-таки он просидел рядом со мной столько часов без сна. Внезапно раздался приглушенный стук в дверь. Сердце пропустило удар. В дверном проеме показалась несуразная фигура Арнуна. Он хотел было позвать Джизуса, но заметив в каком положении он находится запнулся. Посмотрев на меня, он отвел взгляд. Воздух в комнате словно затянулся неведомой пеленой, напряженность заполнила ее, неприятно прилипая к коже. Прошло несколько долгих секунд, пока кто-то из нас не решался проронить хоть слово. — Здравствуй, Джудас, - наконец-то сказал раввин. Я посмотрел прямо на него. Вдруг мне стало ясно. Все ясно. Он стоит как вкопанный, его глаза полны удивления, злости, печали и сочувствия. Я попытался натянуть на лицо улыбку. Он лишь молча наблюдает за мной, стоя так, будто хочет убежать. — Что скажешь, Арнун? Рад меня видеть? — он вздрогнул. — А я ведь доверял тебе, — я улыбнулся и сделал паузу. — Я любил тебя, Арнун! Раввин опустил взгляд и поджал губу, сжимая руки в кулаки. — Ты это сам сделал! Сам виноват, слышишь! Ты же… — Ступай, глупец! Ступай же прочь, – Иисус прервал его речь на полуслове. Я не мог не заметить, как внутри него начала вспыхивать ярость, словно буря в сердце. Его глаза наполнились гневом, словно бушующее море, а руки сжались в кулаки. Будто кошка перед прыжком на свою жертву, Джизус готов был наброситься на раввина. Я быстро сжал его руку, которая еще находилась в моей. – Мне надоело. Прочь! В ответ я услышал лишь тишину. После секундного колебания раввин Арнун видимо решил, что промедление может оказаться только хуже, и ушёл из комнаты. Иисус замер - я и не думал, что люди могут сидеть так неподвижно, уняв все, кроме дыхания и сердцебиения, - будто лань, что прислушивается к звуку охотничьего лука. Я понял, что и сам затаил дыхание. Иисус вскинул брови, оглядел меня. Что-то переменилось в его лице. Решение принято. — Сыграй на арфе. — Что? - я почему-то испугался и перестал его понимать. Иисус встал и подошёл к небольшому сундуку. Вытащил арфу и протянул мне. Дерево будет резным, привычным под рукой, как моя собственная кожа. Я провел рукой по резной части, поверхность была прохладной. Узоры складывались в буквы. Иуда Искариот. В памяти мелькнули зеленые глаза малыша, стоящего на коленях перед яслями. Из мыслей меня вырвал Иисус. Он провел пальцами по струнам, которые отозвались низким гулом, и уселся рядом со мной. Я ущипнул струну. Нота взмыла ввысь, теплая и звучная, сладостно чистая. Внезапно я вспомнил, как кто-то играл мне в детстве. Джизус тоже ущипнул струну, прозвенела другая нота, более низкая. Эту арфу подарил тебе я, чуть было не вырвалось у меня. Слова уже возникли во рту, а за ними теснились другие. Это моя/i> арфа. Но я промолчал. Что он ответит, заяви я об этом? Теперь арфа принадлежала ему. Я сглотнул, во рту пересохло. — Хочешь я тебе спою? - его голос вывел меня из размышлений. Я встрепенулся и побледнел. Иисус смотрел на меня своими яркими глазами, цвета утреннего неба, ожидая моего ответа с таким трепетом и преданностью, что я не мог устоять перед этим божественным взглядом. Я кивнул и склонился над арфой. И не успел даже подивиться его предложению и коснуться струн, как Иисус запел, и все мысли куда-то подевались. —Спроси у жизни строгой, какой идти дорогой? Куда по свету белому отправиться с утра? Иди за Солнцем следом, хоть этот путь неведом. Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра. Забудь свои заботы, падения и взлёты. Не хнычь, когда судьба себя ведёт не как сестра. Но если с другом худо, не уповай на чудо. Спеши к нему, всегда иди дорогою добра. Ах, сколько будет разных сомнений и соблазнов. Не забывай, что эта жизнь не детская игра. Ты прочь гони соблазны, усвой закон негласный. Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра. Спроси у жизни строгой: какой идти дорогой? Куда по свету белому отправиться с утра? Иди за Солнцем следом, хоть этот путь неведом. Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра. Голос был чистым и сладким, как вино. Никогда еще я не слышал такого... Были в нем и жар огня, и гладкая тяжесть отполированной кости. Он одновременно утешал и воспламенял. Несколько волосков упали ему на глаза, пока он пел. Они были тонкими, как сами струны, и так же сияли. Сам того не осознавая, я подался вперед всем телом и протянул руку, стараясь аккуратно заправить выбившиеся прядки ему за ухо. В пальцах приятно закололо. Он слегка откинул голову обнажив шею, гибкую, нежную, будто у олененка. Левый уголок его рта приподнялся в легкой улыбке. Когда наконец он перестал петь, в груди у меня сделалось до странного пусто. Я глядел, как он складывает арфу обратно в сундук, опускает крышку. Прошло много времени, прежде чем я опомнился, прежде чем заметил, что он меня ждет, внимательно наблюдая из полуприкрытых век. — Есть хочешь? Было стыдно признавать, но тягость в животе действительно была. Но она была скорее привычной обыденностью, чем доставляющей неприятности. Я уже привык. Но Иисуса огорчать не хотелось, поэтому слегка кивнул, прикинув сколько нужно бежать до моего чердака, в случае чего. Он взял чашу и протянул мне. Когда я посмотрел внутрь, она оказалась абсолютно пустой. На мой непонимающий взгляд он лишь прищурился. В его руке блеснул холодный металл иглы. Я испугался. Что-что-что? Что он делает. Не успел я хоть что-то осмыслить, как острие коснулось его указательного пальца, украсив его красной каплей, обагрившей дно чаши. В ней заструилось что тягучее, наполняя чашу до самых краев. Я принюхался. Вино. Красное вино. —Пей, сие есть кровь моя Нового Завета. Холодное серебро коснулось губ моих. По желудок потекло тепло. Кислота обжигает губы, оставляя ощущение жжения на коже. Маслянистая жидкость липла к губам и заполняла рот, создавая тяжесть и вязкость. Во рту стало сухо и шершаво, словно пыль окутала каждую клеточку. Чувствовалось, что каждое движение языка встречается с сопротивлением. Я ощутил сладкие нотки, которые смешивались с кислинкой во рту. С вином пришла легкость мыслей, оно словно развязывало петли тревоги и напряжения в голове, позволяло мыслям плыть свободно, без преград. Бархатистость и гладкость жидкости связались в животе, создавая ощущение комфорта и умиротворения. Тело расслабилось, а чувства освободились от оков, принося легкость и блаженство. Тугого кома, грозившего вывернуть органы наружу, не было. Я подивился. Я ощутил прикосновение нежных губ к своему лбу. Волна тепла и света проникли сквозь моё существо, соткавшись в непередаваемое ощущение покоя. Мысли словно очистились, освободив меня от всех сомнений и бремен. Тело наполнилось приятной истомой. Я сидел словно в легкой дымке. Воздух стал теплым, размеренным. Я прикрыл глаза, широкая улыбка коснулась губ, оголяя зубы. Я и сам не знал чему улыбался. — Мне нужно на обеденную молитву. Прошу, не уходи, - его рука коснулась моей щеки. Я помотал головой, в знак согласия и проводил взглядом до двери. Щелкнула дверь. Я будто вышел из транса. Вскочил на ноги раньше, чем успел подумать об этом. Первая мысль была: беги, беги быстрее. Что-то не так. Комната сузилась до узкой щелочки света под дверью. Но я же обещал. Нет-нет-нет. Но ноги уже понесли меня прочь. —Мне сказали, что ты здесь. Голос чистый, будто вода, бьющая с ледников. Я вскинул голову. Я сидел на своем чердаке, забившись в угол, прижав колени к груди. Надо мной склонился Иисус. Лицо серьезное, взгляд голубых глаз встревожен. Я виновато поежился. Мне нужно было сидеть не тут, а у него, и я об этом знал. — Я искал тебя, - сказал он. Говорил он без всяких упреков, лишь с сожалением. - Ты ушёл, тебя не было на обеде. Я покраснел. Иисус казался слишком белым, слишком чистым по сравнению с пыльностью чердака, будто из другого мира. —Ты…– парень запнулся, – ты хотя бы сходишь со мной на ужин? Я встал, тело заныло - я слишком долго просидел на холодном каменном полу. Перевязанные ребра защемило. В груди у меня трепыхалось чувство, которому я никак не мог отыскать названия. Облегчение, тревога, надежда - все сразу. Я был рад, что он пришёл. Мы молча шли по извилистым коридорам, пока не добрались наконец до трапезной. Он сел рядом со мной, не обращая внимания на шумящих мальчишек, уговаривавших его сесть к ним ближе. Я и не верил, что он сядет тут, что нынешнее утро мне не приснилось. Усевшись, я глянул ему в глаза - мельком, почти виновато - и тотчас же отвернулся. Лицо у меня заполыхало. Руки вдруг стали тяжелыми и неуклюжими. Я чувствовал каждый мускул на лице. Ужин в тот вечер был хорош - жареная рыба, свежий сыр и хлеб, и Джизус ел с аппетитом. Я же, по обыкновению, к еде не притронулся. Мальчишки не обращали на меня внимания. Они уже давно перестали меня замечать. — Джудас. Иисус не комкал мое имя, как делали многие - сплевывая его, будто желая поскорее отделаться. Нет, он отчеканивал каждый слог: Джу-дас. Ужин подходил к концу. Я вскинул голову, и мальчишки затихли, уставившись на меня с интересом. Он ни к кому из них ещё не обращался по имени. — Сегодня ты будешь спать у меня, - сказал он. Я разинул рот от удивления. — Хорошо, - прошептал я. Так вот зачем он меня искал. В мыслях ворошилась сотня вопросов. Мысли других мальчишек я слышал так отчетливо, словно они говорили их вслух. Почему он? Мне самому натерпелось узнать ответ. Но Иисус уже встал из-за стола, и я последовал за ним, боясь запнуться, спиной чувствуя взгляды сидящих за столом мальчишек. Мы прошли вниз, мимо молитвенной залы с алтарем. Еще поворот - и мы очутились у красивых дверей, украшенных различными росписями. Сияние луны проникало в комнату сквозь высокое окно и прерывалось на полу. Все как и было утром, кроме одного. Возле стены стоял лексус с толстой периной. Он указал на него: — Это твой. До сих пор не верилось. Все это сон – один сладкий сон, которым дразнит меня мое воспаленное воображение. Такого не может быть. Сейчас я проснусь и все будет как обычно, как раньше: меня вновь встретит пустота стен, одинокая луна за окном и плеск капель о стеклянное дно, но никак не свет большой комнаты и два светло-голубых глаза. — Поздно уже, - сказал он. Я и не заметил, как пролетело время. Усевшись на лектус, я глядел, как он готовится ко сну - умывается водой из широкогорлого кувшина, развязывает кожаный шнурок, перехватывавший волосы. Он стянул хитон, оголив острые веснушчатые плечи. Было жарко, многие обычно спали обнаженными. Луна осветила его живот, гладкий, впалый, покрытый русыми волосками, которые ниже пояса становились заметно темнее. Я отвел взгляд. Вместе с тишиной вернулась и моя настороженность. Почему я здесь? Иисус замер, мне кажется, я услышал, как лихорадочно бьется его сердце. Словно лань в ожидании хищника, он прислушивается к каждому шороху. Почему я здесь? — Твоя душа чище остальных, — сказал он вдруг, будто в ответ на мои мысли. Я поджал губы от волнения, они были ужасно сухими. Молчание ласкало уши. Иисус загасил факел. — Доброй ночи, - сказал он. — Доброй ночи. Слова показались мне непривычными, будто чужой язык. Время шло. У другой стены в лунном свете угадывались очертания его лица: идеально-точеного. Он спал, приоткрыв рот, беззаботно забросив руку за голову. Во сне он был красивым, таким же теплым. Мне даже захотелось, чтобы он проснулся, - увидеть, как к нему возвращается жизнь. Я поглядел в окно, луна в окружении разноцветных звезд висела на небе. Одна странная мысль все никак не шла у меня из головы. Я понял, что он единственный, кому не хотелось врать. Даже раввину Арнуну я привирал несколько раз, но ему — не готов. С тяжелой головой я погрузился в глубокий и, на удивление, хороший сон.