Найденный рай

На следующее утро я проснулся со странным ощущением покоя. Сквозь окно пробивались первые утренние лучи. Тихие и благостные, они окутывали комнату едва заметным теплом, словно ласкали ее спящие стены. Сейчас где- то четыре часа утра. Посмотрев в сторону в ожидании увидеть часы, я наткнулся на стоящий у противоположной стены лектус*. В ворохе одеял спал Иисус. Отражаясь от медного зеркала, рассветные полоски создавали на его лице радугу. Кудрявые локоны распластались по оголенным плечам, обрамляя изящное лицо. Невольно я задержал дыхание. Его длинные ресницы слегка подрагивали под дуновениями теплого летнего ветерка. Легкая улыбка коснулась моих губ. — Доброе утро, - тихо выдохнул Джизус. Я улыбнулся ещё шире. Мне вдруг стало радостно от того, что он проснулся. Сказав Иисусу, что приду на завтрак чуть позже, я побежал на чердак. Устремившись к лестнице, о которой знали разве что мыши, я старался как можно быстрее добраться в свой угол. В голове держались мысли, как Джизус вылез из мягкого облака одеял, обнажая тело, как омывал себя из кувшина, как натягивал хитон на свои усыпанные рыжеватыми пятнышками плечи. Чердак встретил меня своей сыростью, окутав с ног до головы. Я сидел, словно в забытье, глупо улыбаясь и поглаживая предплечья, представляя, что это Иисус. Даже серость стен казалась не такой тоскливой, как раньше. Разве не забавно? Вода мерно текла по часам. Круглое окно, сделанное из сотни разноцветных стеклышек пропускали теплый свет, оставляя на полу множество пятен. Я давно не думал о завтраке, о том, что он уже возможно закончился... Закончился... Я вскочил. Перемотанные ребра неприятно кольнули. Аккуратно, чтобы не задевать спину, я постарался как можно быстрее спуститься вниз и дойти до молитвенной залы. От туда уже слышались разные голоса. Отталкивая мальчишек, я встал рядом с Иисусом, который сторожил мне место рядом с собой. Я приветливо ему улыбнулся. И начал молитву. Я не знал, что делать. На чердак не хотелось, а идти в покои к Джизасу было боязно. Все это до сих пор казалось шуткой. Но. Все-таки. Туда хотелось намного больше, чем на чердак. К нему в покои я пробирался опасливо, ожидая, что меня вот-вот остановит какой-нибудь раввин. Никто меня не остановил. Я замер в дверях, замешкался. Он сидел на лектусе, осторожно перебирая струны арфы. — Привет, - сказал он. Удивись он, выкажи хоть каплю сомнения, и я бы ни за что здесь не остался - ушел бы и спал на голом полу. Но ничего этого я не заметил. Только, как и прежде приветливый голос, пристальный взгляд. — Тебя не было на завтраке, - сказал он. Я потупил глаза. Мне нечего было ему ответить. В несколько шагов он оказался передо мной и нежно обнял. Постепенно я ко всему привык: больше не вздрагивал, заслышав его голос, не боялся, что мне попадет. Я больше не ждал, что меня накажут. После вечерней молитвы я привычно шел к нему в покой и лектус, на котором спал, уже звал своим. Сон какое-то все-равно был немного сбивчивым, вырывая меня из потока сновидений посреди ночи. Но когда я просыпался, луна сияла на воде за окном, и было слышно, как шелестят друг об друга листья деревьев. В тусклом свете я различал спутанные сном волосы Иисуса, видел, как легко он дышит. И мое сердце само собой начинало биться ровнее. Даже когда он спал, его не покидала какая-то живость, рядом с которой и смерть, и призраки казались глупостью. Вскоре хороший сон стал обыденностью. Выяснилось, что он не такой уж и тихий, каким кажется. За его спокойствием кралась другая личность — резвая, озорная, яркая, словно само Солнце. Когда он улыбался, кожа в уголках рта у него морщинилась, будто поднесенный к пламени лист. Он и сам был пламенем. Он полыхал, притягивал к себе взгляды. Очаровывал, едва проснувшись - с взлохмаченной головой и мутным от сна лицом. Перед сном он стал мне рассказывать истории из своей жизни. Я только слушал, так как рассказывать мне было особо нечего. Он рассказывал мне о своей матери и отце, которые живут недалеко от храма, о Вифлееме, о пастушьей жизни, о бескрайних полях. А я слушал и любовался его лицом, его волосами, сверкающими в солнечном свете, его голосом, им. Вскоре наши разговоры вышли из ночных берегов. Удивительно, сколько всего - и обо всем - нам нужно было сказать друг другу: о озере, о песне, о том или ином мальчишке. Часто по ночам мы с ним пели песню о дороге добра, которую, как сказал Иисус, пела ему мама. Он говорил, что думал, и не понимал тех, кто поступал иначе. Кто-то, конечно, мог счесть его простаком. Но разве умение сразу во всем дойти до самой сути - не божественный дар? — Не хочешь пойти со мной ко озеру? - спросил он меня как-то. Жаркий август радовал нас последними летними лучами. Я сел в ветвях росшего на берегу дуба, за его широкой листвой. Говорить и дышать тут было проще. Прижавшись к шершавому стволу, я смотрел, как он ходит по кромке воды, плеская ногами теплой воде. Он прошел дальше, но ноги его не уходили. Он шел и шел, а вода выше не становилась. Словно по твердой земле Иисус прошел на самую середину и ушел под воду. В испуге я кинулся спасать его, но когда я оказался рядом с ним, парень схватил меня и начал брызгаться. Вода летела на меня, касаясь своими теплыми каплями. Звонкий смех разнесся по округе. После этого дружба закружила нас в своем танце. Для меня он перестал быть недосягаемой тайной. Мы ходили с ним купаться, брызгая друг друга водой, лазали по деревьям, горланили песни, иногда навещали его родителей в Назарете. Мы сами выдумывали себе игры, боролись друг с дружкой, носились взапуски. Лежа на теплом песке, рассматривали облака, пытаясь понять, на что они похожи. На птицу. На цветок. На сердце. Все то время, что я жил у него, я узнал его очень хорошо. Такой красивый и умный, спокойный и рассудительный, реалист с душой мечтателя. Когда мы были вместе меня вечно донимало какое-то чувство, опаляя с ног до головы, оно не оставляла ни одной мысли в голове, превращая голову во что-то мягкое и острое разом. Оно вскипало быстро, словно пожар в лесу – до того быстро и неотвратимо. Оно было парящим, а не давящим, радостным, а не унылым. Мне и до этого случалось знать довольство - краткими урывками. Но это было совершенно иными – теплым, согревающим. Я вдруг понимал, что улыбаюсь во весь рот, да так, что ныли щеки, по голове начинали бегать мурашки, и мне казалось, что еще немного - волосы взлетят в воздух. Язык, упиваясь свободой, переставал меня слушаться. Я говорил с ним - еще, еще и еще. Больше можно было не бояться сказать лишнего. Больше можно было не бояться, что я слишком тощий или слишком медленный. Еще, еще и еще! Он пел, и я упивался его пением. А он напротив — заслушивался моей игрой на арфе. Он говорил мне: «Сыграй ещё». И я играл. Играл до тех пор, пока не переставал видеть струны. Я понял, до чего переменился за эти пару месяцев. Я начал нормально питаться, стал чаще появляться среди мальчишек. День сменял другой. Рыжая осень пронесла разноцветные лисья сквозь мою память. Потом наступила зима. Джизасу исполнилось четырнадцать. Я смотрел, как вытягивается его тело, крепчает, выкручивая суставы. Но я все равно опережал его в росте, может, в силу возраста. Взрослели и остальные мальчишки. Тут и там доносились разговоры о женских телах. Мы же с Иисусом для своего возраста запозднились. Особенно я. У многих моих ровесников в шестнадцать лет была не то что жена, а ребенок, если не два. А что же я? Я был тих и робок со всеми, кроме Иисуса, я и с другими-то мальчишками с трудом мог завести разговор, что уж там говорить о девушках. Чувства, что пробуждались во мне по ночам, до странного не вязались у меня с девушками из города. Себе я их не желал. И Иисусу, если честно, тоже. Однажды вечером мы допоздна засиделись в небольшом домике родителей Джизуса. С нами сидели ещё пара соседских ребятишек, завороженные рассказами, которые по обыкновению рассказывала нам его мать, Мария. Сегодня она ведала нам о Моисее и его переходе через море. Мы слышали эту историю десятки, если не сотни раз, но из её уст это звучало, словно что-то необыкновенно непознанное, что хотелось слушать и слушать и не переставать. — Вся эта история началась с еврейского юноши по имени Иосиф, сына Иакова. Иаков, внук праотца Авраама, однажды он боролся с самим Богом в человеческом обличье и победил его, за что был назван Израилем — «соперником Бога». Потом так стали называть и народ, который произошёл от него. Иосиф, прозванный Прекрасным, умный и талантливый юноша, умеющий ловко истолковывать сны, был приближённым фараона, и благодаря ему евреям в Египте жилось очень неплохо. Покосился на Иисуса. Тот легонько прикусил губу. Он так часто делал, когда задумывался о чем-то. — Но шли годы, Иосиф умер, евреев становилось всё больше, а новые фараоны стали думать, что на самом деле они ничего евреям не должны. Так что египтяне стали принуждать израильтян к тяжёлым работам и в конце концов обратили их в рабство. Израильтяне находились в рабстве более двух веков, всё это время утешая и подбадривая друг друга легендой о грядущем спасении. Иисус повернулся, хитон натянулся у него на груди. В тот вечер я слышал, как одна девочка, дочь кухарки, кажется, шептала подружке: «По-моему, он посмотрел на меня". Говорила она с надеждой. — Тем временем очередной фараон, видя, что рабы не прекращают размножаться, повелел убивать всех новорождённых еврейских мальчиков. Женщина по имени Йохавед в отчаянии положила своего младенца в плетёную корзину и отправила плыть по Нилу в надежде на божественное спасение. В то утро он запрыгнул ко мне на лектус, прижался носом к носу. "Доброе утро", - сказал он. На коже запечатлелся жар его тела. — Как ни странно, крокодилы малышом не заинтересовались — зато заинтересовалась дочь фараона, отдыхавшая у реки. Когда усыновлённый фараоном мальчик, которого назвали Моисеем, вырос и узнал, в каком положении находится его народ, первое, что он сделал, — убил надсмотрщика- египтянина, жестоко обращавшегося с рабами-евреями. Фараон изгнал Моисея из страны. Кто-то дернул меня за ногу. Лежащий на полу Джизус ухмыльнулся. — За время скитаний за пределами Египта Моисей однажды увидел в пустыне куст, который горел, не сгорая. Из него донёсся голос Бога, который призвал Моисея вернуться в Египет и увести оттуда свой народ. Дразнясь, я пододвинул ногу чуть ближе к нему. Он ухватил меня за лодыжку. — В пути избранный народ ждало немало чудес: они перешли Красное море по его дну, получили манну небесную и законы Божьи. Иисус дернул, и я чуть было не свалился со стула. Чтобы не упасть я обеими руками вцепился в деревянный край. — Но всего этого почему-то было недостаточно для того, чтобы евреи не усомнились в своём Боге и... — Иисус, ты слушаешь? - подал голос отец мальчика. — Да, отец. — Нет, ты мучаешь бедолагу Иуду. Иуда. Восхваляющий Бога. Так звали меня в его доме. Так начал называть меня и он. Я постарался принять мученический вид. Но чувствовал я только одно - прохладу там, где на лодыжке еще миг назад были его пальцы. Раздался возглас удивления. — Ах, какая темнота. А ну-ка по домам. Все ребята разбежались. Мы встали и пожелали родителям доброй ночи. Но едва мы хотели уйти, как Мария сказала: — Иисус, ты бы присмотрелся к той русоволосой девушке с кухни. Её мать говорит, она давно караулит тебя под стенами храма. Это падавший от очага свет так переменил его лицо? Трудно было понять. — Как-нибудь в другой раз, матушка. Спать хочется. Отец Джизуса хохотнул, будто услышал шутку. — Уж она-то тебя точно разбудит. И замахал рукой - идите, мол. Пока мы шли в храм, Джизус почти бежал, чтобы поспеть за мной. В наших его покоях мы молча умылись, но во мне засела боль, будто от рваной раны, которая никак не хочет заживать. Я не мог все так оставить. — Эта девушка.. Она тебе нравится? Иисус обернулся ко мне: — А что? Она нравится тебе? — Нет, нет, - покраснел я. - Я не об этом. Так неуверенно я чувствовал себя только на заре нашей дружбы. — Я хотел узнать, ты хочешь... Он подбежал ко мне, толкнул на лежанку. Склонился надо мной. — Меня уже тошнит от разговоров о ней, - сказал он. Жар взметнулся по шее, опалил лицо. Его волосы окутали меня, и я чувствовал только его запах. Полнота его губ была, казалось, в сантиметре от моих. Но вот он уже у себя на лактусе. — Доброй ночи. По ночам, в постели, мной завладевают видения. Они начинаются во сне, принося с собой ласки, от которых я, дрожа, просыпаюсь. Но даже наяву они не оставляют меня - рябь от огня на шее, влекущий за собой изгиб бедра. Руки - нежные, изящные, с тонкими длинными пальцами - касаются меня. Я знаю эти руки. Но даже там, укрывшись во тьме под веками, я не могу облечь в слова то, на что надеюсь. Днем я теряю покой, не нахожу себе места. Но сколько бы я ни расхаживал туда-сюда, сколько бы ни играл, сколько бы ни бегал, отделаться от этих видений я не могу. Они завладели мной, и их не остановить.