Найденный рай

И в то же мгновение люди, словно и они тоже долгие годы ждали этого призыва, словно впервые их назвали их истинным именем, — в то же мгновение люди исполнились ликованием. — Идем! — воскликнули все разом. — Во имя Бога! Мы с Иисусом пошли впереди, а люди, все как один, устремились следом. Пологий холм, все еще зеленый, несмотря на летний зной, возвышался у берега озера. Солнечные лучи жгли его весь день напролет, и теперь с наступлением вечерней неги он благоухал тимьяном и опавшими на землю перезревшими маслинами. Видать, когда-то на вершине холма стоял древний языческий храм, потому как обломки резных капителей все еще лежали на земле, и полоумные рыбаки, выходившие ночью в озеро на ловлю, говорили, что до сих пор некий белый призрак сидит на мраморе, а почтенный Иона однажды ночью даже слышал его плач. К этому холму и направлялись теперь охваченные восторгом: я впереди, а следом — целые семьи бедноты. Иисус уже сидел там на капители и молчал, словно ожидая нас. Бедняки сидели перед ним, скрестив ноги, их женщины стояли, и все смотрели на него. Солнце уже зашло, но возвышавшаяся на севере гора Фавор еще удерживала своей вершиной свет, не позволяя ему окончательно исчезнуть. Сложив руки на груди, Иисус наблюдал за борьбой света и тьмы. Время от времени он медленно водил взглядом по окружавшим его сморщенным, измученным, изнуренным голодом человеческим лицам. Обращенные к нему глаза смотрели так, словно он был виновен, а они сетовали на него. Я прижался к нему со спины и закрыл глаза. Увидав Зеведея с его спутниками, Иисус встал и сказал: — Добро пожаловать! Придвиньтесь ближе друг к другу: голос мой слаб, но я желаю говорить с вами. Зеведей — он как-никак был сельским старостой — прошел вперед и воссел на камне. Иисус улыбнулся. — Братья, — сказал Иисус, и его еще не окрепший голос задрожал. Я приобнял его за плечи, чтобы он успокоился. — Простите меня, братья, я буду говорить иносказаниями. — Мы слушаем! — послышались голоса. — Мы слушаем! Иисус снова открыл уста: — Вышел сеятель сеять семена свои. И когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали его. Иное упало на места каменистые, где не было много земли, и засохло. Иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его. Иное упало на добрую землю и пустило корень, дало колос, принесло урожай и накормило людей. Имеющий уши да услышит, братья! Все молчали, растерянно поглядывая друг на друга, а почтенный Зеведей вскинулся: — Не понимаю, — сказал он. — Прости меня, но я, слава Богу, имею уши и слышу, да ничего не понимаю. Что ты хочешь сказать? – он едко засмеялся и важно погладил свою седую бороду. — Уж не ты ли и есть этот сеятель? — Я, — скромно ответил Иисус. — Ну и наглец! — воскликнул староста, ударяя посохом о землю. — А камни, да тернии, да поля, которые ты засеваешь, — это мы? — Вы, — снова тихо ответил Иисус. Послышался ровный, исполненный чувства голос Андрея. — Ты — сеятель, мы же — камни, тернии и земля. Но что есть семя в ладони твоей? Лицо его пылало, а черные миндалевидные глаза тревожно смотрели на Иисуса. Охваченное трепетом хрупкое тело выжидательно напряглось. По всему было видно, что от ответа, который получит этот юноша, зависит его жизнь. И не только его. Услышав эти слова, Иисус опустил голову. Некоторое время он молчал. — Что есть семя в ладони твоей? — снова взволнованно спросил Андрей. Иисус вдруг встрепенулся. — Возлюбите друг друга! — прошептал он. — Возлюбите друг друга, как я возлюбил Иуду! - он коснулся моей руки, снова умоляюще и настойчиво прозвучал его голос. — Бог есть любовь! И я когда-то думал, что Он свиреп, что горы дымятся, а люди гибнут при Его приближении. А Он явился однажды утром, подул свежим ветерком и сказал: «Встань, дитя мое». Я встал и пришел. И вот я перед вами! Послышался гул, толпа заволновалась, многие покачивали головой, кто-то смеялся. — Что он сказал? — спросил старик, который был туг на ухо. — Чтобы мы любили друг друга! — Не будет этого! — сказал старик и разозлился. — Голодный не может полюбить сытого. Обиженный не может полюбить обидчика. Не будет этого! Пошли отсюда! Я слышал ропот, видел насупившиеся лица и помутневшие глаза. Лицо Иисуса переполнила горечь, которая все возрастала, поглощая все его силы. — Так значит Бог — это свежий ветерок? — медленно и злобно прорычал Заведей. — Сгинь, богохульник! Продолжая говорить, Иисус спустился между тем к людям и переходил от одного к другому, стараясь убедить каждого, заглядывая в лицо и воздевая руки к небу. — Он — Отец наш, — все распалялся Иисус, — и потому ни одно страдание не останется без утешения, ни одна рана — без исцеления. Чем более мучимся мы здесь, на земле, тем более утешения и радости ожидает нас на небе… Устав, он возвратился ко мне и уткнулся мне в плечо. — Потерпи еще, вороной, отведаешь клеверу! — сказал кто-то, и раздался смех. Но Иисус будто не слышал этого. — Блаженны алчущие и жаждущие правды… — воскликнул он. — Одной правдой сыт не будешь, — перебил его кто-то из голодных. — Мало одной правды. Нужен еще и хлеб! — И хлеб, — со вздохом сказал Иисус.— И хлеб тоже. Бог насытит их. Блаженны плачущие, ибо Бог утешит их. Блаженны нищие, униженные и оскорбленные, ибо Бог уготовил им Царство Небесное. Оборванцы окружили Иисуса и, стуча палками и потрясая пустыми корзинами, выкрикивали угрозы: — Правильно! Смерть богачам! — Веди нас! Пошли, сожжем дом Зеведея! — Нет, не нужно его жечь, — возражали другие. — Лучше разрушим его и разделим между собой зерно, масло, вина и сундуки с богатой одеждой… Смерть богачам! Иисус в отчаянии махал руками и кричал: — Нет, не говорил я такого! Не говорил я такого! Да будет любовь! Но разве могла слушать его разъяренная голодом беднота! Мысли кружили в голове, я почувствовал, как пара рук легла на мои плечи. Такие длинные и изящно-тонкие руки, обнимавшие все, к чему бы они ни прикасались, покрыли все плечи и шею, я обернулся. Он не двигался. Почувствовал густое, словно мед, проникающее в уста, в горло, в сердце, доходящее до самого нутра и растекающееся оттуда до самых стоп невыразимое наслаждение. Всем телом, всей душой чувствовал я эти руки и молчал, желая, чтобы они никогда не покидали моего тела! Чуть поодаль два неразлучных друга — Филипп и Нафанаил — спорили друг с другом. Голоса их смутно доходили до нас. — Что ты мне голову морочишь? - послышался голос Нафанаила. - Если он вознамерился спасти мир, пусть для начала спасет моих овец! Опускалась ночь, укутывая собой озеро, виноградники и всю землю. Люди стали подумывать о возвращении домой, где их ожидали дети, вспомнили о делах. Очаровавший их блистающий миг миновал, колесо повседневной жизни снова втягивало их в свое вращение, и они воровато, то поодиночке, то по двое выскальзывали, словно покидали свое место в строю, и исчезали. Иисус печально уселся на старом мраморе. Никто из бедняков не протянул ему руки, чтобы пожелать доброй ночи, никто не спросил, голоден ли он и есть ли у него место, где можно приклонить голову на ночь. Он потупил взгляд в темнеющую землю и слушал, как все удаляются, удаляется и совсем исчезает шум поспешных шагов. И вдруг наступила тишина. Он поднял голову и посмотрел мне в глаза. Его небесного цвета взгляд слезился. Темнота. Люди ушли, вверху над нами были только звезды, а внутри — только усталость и голод. Я подошел к Иисусу и обнял его. Он прижался ко мне изо всех сил, я чувствовал, как его трясло. — Иуда, я …- попытался он что-то объяснить, но он уже не смог сдержаться. Зажмурился, как ребенок и громко всхлипнул. Я погладил его по голове и спине, чтобы успокоить. — Все хорошо, милый. Все хорошо. Помни, я всегда приду к тебе, лишь позови. Засыпай и забудь всё. Пусть будет все хорошо, милый, — шепнул я. – Пусть сон развеет твою печаль. Засыпай, не думай о завтрашнем дне. На какое-то время всё стихает, даже дрожь, кажется, становится тише и слабее, возможно, заканчиваясь. Я закрыл глаза, голова гудела. Вместе с ночью пришел пронзительный, бросающий в дрожь холод, поэтому я взял на руки уже уснувшего Иисуса и пошел домой.