Красное–красное солнце В пустынной дали... Но леденит Безжалостный ветер осенний.
Мацуо Басё.
Хрупкий беловолосый мальчик, сердце которого давно застыло в вечной мерзлоте. Безжалостный манипулятор, сильнейший боец. Сломанная жизнь и шрамы на запястьях, бледно–синие вены, сеткой рассыпающиеся на худых руках. — Мне многого не нужно, — шепчет Курокава тебе на ухо, прижимаясь всем телом, чуть ли не наваливаясь. По его подбородку стекает багряная струйка крови, опускаясь дорожкой вниз — по шее — отпечатываясь на одежде, впитываясь. — Будь всегда моей. — Изана... Твои глаза, полные ужаса, находят его — безразличие к происходящему так и плещется в них, но там, на большой глубине — жуткая привязанность и чувство собственного превосходства. Он знает, что значит для тебя, и упивается этим как дорогим алкоголем по вечерам. — Ты прикончил своих же, — твои губы сухие, еле выжимают из себя эти слова, а осознание настолько убийственно, что колени начинают подгибаться. Инстинкты самосохранения подсказывают исчезнуть из жизни Изаны навсегда, но тогда не лишишься ли ты этой жизни сама? Твой Изана вырезал треть Поднебесья только потому, что кто–то из них посмел заговорить с тобою, опустив пару незатейлевых шуток. Твой Изана больше не улыбался, смотря на тебя. Твой Изана прогнил настолько, что стоило только прикоснуться к нему — по локти замараешься в этой черноте. Его губы находят твои несмело, прижимая ледяную ладонь к твоей щеке. Слёзы, что медленно стекают, оставляя солоноватые дорожки, он утирает большим пальцем. Целует верхнюю и нижнюю губу поочередно, проводя языком, словно пробуя на вкус. И эта осторожность в мгновение ока сменяется звериной жадностью, вызывая лишь твой сдавленный стон. Твои руки держат его за ворот огненно–красной формы, то ли отстраняя, то ли притягивая к себе. Вы целуетесь, стоя посреди этого безумства и рек чужой крови, но эйфория от касаний друг друга сносит обоим головы. Курокава в принципе был без тормозов. И каждый божий день ты задумывалась о том, что пора бежать — далеко и без оглядки. И ты удирала — по его следам, в его омут, за ним. Ты была его самой большой болью. И Курокава знал, что однажды настанет день, когда придётся тебя отпустить. Или его заставят — собственное эго. Ты была его самой близкой душой. Та, пред которой он мог снять маски и не бояться осуждения. Знал, что примут. — Я утоплю весь город в крови и положу его к твоим ногам, — твердит Курокава, чуть разрывая поцелуй. Дыхание его тяжёлое, натужное. — Веришь мне, радость моя? — Я верю, Изана. Ты была его самой большой радостью. Но Изана больше не улыбался.