***
— Камуи, прости, конечно, но ты вообще соображаешь, что ты делаешь? Гакт медленно заводит ногу на ногу, нервно похлопывая себя по намакияженной щеке подушечками пальцев. И почему он знал, что, рассказав продюсеру о своём уходе из группы, первой услышит именно эту фразу? Конечно же, Гакт умолчал об истинных причинах. У него язык не повернётся рассказать правду об «уроках» Маны и изнасиловании перед концертом — почему-то Гакт чувствует в этом собственную вину и стыд, а продюсер, думается, и вовсе покрутит пальцем у виска. Гакт бы сам ни за что не поверил, что такое возможно, если бы услышал от кого-то подобную историю. Но, видимо, простое «я хочу уйти из группы по личным причинам» кажется продюсеру ещё более неубедительным. Гакт сжимает губы и нехорошо, исподлобья смотрит на сидящего перед ним мужчину. Он слегка нервно крутит пальцами дорогой портсигар. Продюсер всегда такой невозмутимый, серьёзный. Так и излучает собой равнодушие. И разлетающиеся к вискам лисьи глаза глядят холодно и жестоко. Гакт ему не доверяет. С самого начала не доверял. Представители лейбла всегда такие. Они редко относятся к подопечным как к людям, их волнует только одно — приносят ли они прибыль или нет. — Соображаю, — равнодушно бросает Гакт и щурится. — Очень даже хорошо соображаю. Это осознанное решение. И назрело оно у меня уже довольно давно. Мужчина раздражённо кидает портсигар на стол, тот, коротко звякнув, откатывается на другой край полированной столешницы. Гакт даже не вздрагивает. Лишь незаметно сжимает в кулак руку в кармане длинного белого пальто. — Чем оно обусловлено? — сердито спрашивает продюсер и скрещивает перед собой ладони. — Объясни. Гакт нервно дёргает плечом. — Я же вам сказал, у меня личные причины. — Интересно, — мужчина щурится. — Почти четыре года никаких причин не было, а теперь вдруг появились? Вот так резко, на пустом месте? — Именно так, — пустым голосом отзывается Гакт. Он не может позволить себе дрогнуть. Весь этот разговор — ловушка. Малейшая его слабость, и она захлопнется, похоронив в себе навсегда. А Гакту нужно исхитриться и выбраться из клетки живым и невредимым. Продюсер встаёт из-за стола и начинает кругами ходить по большому кабинету, закатывая глаза и на ходу зачёсывая пальцами волосы назад. — Не понимаю. Тур прошёл великолепно, альбом на верхушках всех чартов и показывает хорошие результаты по продажам, — громко рассуждает он, — группа на самом взлёте, и тут ты заявляешь, что хочешь уйти и всё бросить? Гакт устало морщится и ерошит рукой гладкие каштановые волосы. Почему-то ему кажется, что даже если он сейчас честно и откровенно расскажет этому человеку обо всём, что творится внутри идеальных «Malice Mizer», о натянутых отношениях с Маной, о том, что сделал с ним Кози, продюсер только отмахнётся со словами: «Вот удумал, ерунда какая, рабочие моменты, нечего ныть, в шоу-бизнесе легко не бывает». А ещё по его поведению Гакт понимает: сколько бы Мана ни говорил про то, что вокалист — единица легко заменяемая, это неправда. Замена в любом случае будет болезненной и для группы, и для продюсера, найти подходящего человека совсем даже не просто. А это значит, что не такой уж он никчёмный, можно и поторговаться за своё положение. — Я уже всё решил, — тихо произносит он. Продюсер резко останавливается на середине комнаты и смотрит на него прищуренными глазами. После чего проходит обратно к своему креслу и плюхается в него. — Камуи, ты многовато на себя берёшь. Меня не интересует, что ты там решил, — он почти шипит. — Во-первых, у тебя есть контракт. Во-вторых, я никуда тебя не отпущу, пока не услышу внятного и конкретного объяснения. Гакт опускает глаза и снова сжимает руку в кулак. Нет, он на это не поведётся. Он ни одной живой душе не расскажет, что послужило катализатором последнего взрыва. Ему слишком стыдно. Гакт предпочтёт заработать славу взбалмошного зазвездившегося певца рассказу о своём позоре. — Мне нечего вам сказать. Я мог бы просто не появляться больше на репетициях, — всё так же негромко констатирует Гакт и опускает взгляд, — но решил, что стоит всё-таки предупредить. — Ну что случилось? — продюсер сцепляет перед собой руки и наклоняется, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Расскажи. Что бы там ни было, я уверен, можно всё уладить без таких решительных мер. Гакт только тяжело вздыхает и пожимает плечами, показывая, что у него нет никакого желания распинаться на эту тему. Но он уже понимает, что от него не отстанут. И его больной мозг быстро-быстро муссирует варианты рассказов, чтобы можно было в случае чего выкрутиться. — С кем-то из ребят поругался? — мужчина качает головой. — Ерунда, в группе без конфликтов не бывает. Давай не будем рубить с плеча. Сделаем так: я прямо сейчас, при тебе, позвоню Мане-чану, назначим собрание группы, например, на конец недели, и тогда все вместе спокойно всё обговорим… — Нет! — Гакт подскакивает на стуле. — Я даже близко больше не подойду к этим людям. Я потому и приехал к вам сейчас, хочу, чтобы по возможности всё решилось без их участия. Продюсер устало морщится и трёт пальцами виски. Легко уловить, как раздражает его эта беседа. — Камуи, так нельзя. — Так, как они со мной поступили, нельзя! — взрывается Гакт. Испугавшись своего же крика, он сжимается в комок. — Я просто хочу уйти. Пожалуйста… Он дрожит, судорожно кусает накрашенные помадой губы и нервно теребит пальцами края пальто. Противные слёзы подступают к горлу и глазам. Зря Гакт это затеял. Понятно, что добром его никто не отпустит. Надо было остаться дома и не отвечать на звонки продюсера. Просто залечь на дно, спрятаться, не давать никому себя найти. За пропуски репетиций его точно бы вышибли быстро. Глядя в пол, Гакт слышит, как скрипит отодвигаемое кресло, и его вдруг обнимают за плечи сзади. — Камуи, ты не в себе. Я понимаю, тур только закончился, он был тяжёлым… Ты просто устал. Переутомился. И не можешь сейчас адекватно воспринимать действительность. Сам же потом пожалеешь о своём решении. — Гакт судорожно всхлипывает. А продюсер заискивающе улыбается, он это чувствует затылком. — Давай сделаем так: у группы положенный отпуск до конца лета, ты хорошенько отдохнёшь, выспишься, придёшь в себя, к доктору сходишь, если что-то беспокоит. А потом, если по-прежнему будут мысли об уходе из группы, всё же соберёмся и поговорим об этом. Хорошо? — Нет, я хочу уйти прямо сейчас, — Гакт закрывает лицо ладонями. — Я даже готов заплатить неустойку, если дело в контракте, только отпустите меня… Я видеть их больше не могу и слышать о них тоже, не могу, не хочу… Продюсер присаживается перед ним на корточки. — Господи, да что случилось-то, в конце концов? — уже с тревогой спрашивает он. — Чего ты плачешь? Кто обидел? Гакт нервно глотает слюну. Перешёл на приторно ласковый тон, совсем уж противно. Почему-то Гакту кажется, что на самом деле продюсер давно в курсе всего происходящего и попросту издевается над ним. Все вокруг издеваются и врут. Его это злит. Окончательно осознав, что добром он не сдастся, Гакт поднимает на него взгляд. — Понимаете, всё дело… — он слегка кусает губу. — Всё дело в «Le Ciel». Продюсер изумлённо вскидывает брови. Он явно меньше всего ожидал сейчас услышать от Гакта жалобу на песню. И Гакт при виде этого удивления едва сдерживает злорадную усмешку. — А что с ней не так, Камуи? Отличный сингл получился, держался ничуть не хуже, чем альбом сейчас. — В этом-то и дело, — Гакт пожимает плечами и вздыхает. — Это ведь моя песня. Мы обычно работаем так: слова пишем всей группой, а музыку — по большей части Мана. Неписаное правило, но его все соблюдали. А «Le Ciel» написал я. От начала и до конца. И, хоть она и получилась хорошей, я чувствую, что ребятам это не понравилось. Они воспринимают это так, будто она — моя сольная песня, а они так, в качестве сопровождения. Они не говорят мне об этом, я чувствую, — Гакт опускает голову. — Я отрезал себя от них. Сам. И я больше не могу работать в такой обстановке. Вот и всё. Гакт почти не врёт. Напряжение из-за «Le Ciel» присутствует на самом деле, оно и вправду одна из причин, из-за которых он давно думает об уходе из группы. Частенько в голове мелькает мысль, что Гакт сделал роковую ошибку, отдав эту песню Мане. Что надо было приберечь её для себя, для лучших времён. Но в то время у них всё было хорошо. Они снимали короткометражный фильм во Франции, а Гакт буквально горел тем, что он теперь в группе, и хотел внести в неё побольше вклада. Переполненный вдохновением, он за пару вечеров набросал и текст, и ноты, после чего по секрету показал песню Ками, которого считал наиболее близким себе. А Ками восхитился и посоветовал отнести её Мане. Мана же в своей манере отреагировал куда более сдержанно, Гакту уже тогда показалось, что он далеко не в восторге. Но, перечитав несколько раз текст, Мана всё же коротко сказал: «Как вернёмся в Японию — записываем». Песню всё-таки выпустили, да ещё придумали специально для неё невероятной красоты номер с падшим ангелом на концерты, и разошлась она вполне неплохо. Однако напряжение осталось на месте. Это и вправду получилась скорее сольная песня Гакта, чем песня «Malice Mizer», и ребятам роль его фона явно не нравилась, хоть прямо они этого и не говорили. Эта проблема есть, хоть и не она главная причина всех бед Гакта. И, может, для продюсера это сойдёт в качестве объяснения. Уж он-то хорошо знает, как в группах иногда участники готовы перегрызть друг друга за лидирующее место. Продюсер отстраняется от него и слегка кусает губу. Щурится недоверчиво, будто пытается по лицу Гакта прочитать, не врёт ли он. — Я… Не знал, что с этой песней были такие проблемы. Мана-чан ничего мне не говорил, — проговаривает он наконец. — Глупости. Не принимай близко к сердцу. Какая разница, кто написал песню, главное же, что она успешная и всем нравится. Гакт качает головой. — Нет, разница есть. И большая. Вас там не было, вы не поймёте, что это за напряжение… Это очень неприятно. Я и сам думал, что это временно, что всё наладится. Долго терпел. Больше не могу. Да и не хочу. Мы с ребятами и раньше не сходились во мнениях касательно музыки, а теперь вообще разошлись в разные стороны. Будет лучше, если я просто уйду, пока не начались ссоры и драки. Вот так. Продюсер медленно садится обратно в своё кресло. Опять задумчиво крутит портсигар в ладонях. — В любом случае надо сначала обсудить это всем вместе. Ты, кстати, мог бы и сам это сделать, без меня. Поговорить с ребятами и честно им высказать свои претензии. Группа на то и группа, надо уметь договариваться… — Нет. Я не буду этого делать. Я достаточно унижался перед ними, хватит с меня, — Гакт решительно встаёт со своего стула. — Если хотите, поговорите с ними сами. Только не впутывайте в это меня, пожалуйста. Продюсер смотрит на него своим нехорошим, тяжёлым взглядом. Гакту под ним хочется съёжиться и обнять себя за плечи. — Я могу идти? — холодно спрашивает он. — Иди, — мужчина безнадёжно взмахивает рукой. — Но имей в виду, из группы тебя пока никто не отпускал. Это будет обсуждаться. И не только внутри коллектива. Гакт, высокомерно вскинув голову и выпрямив спину, идёт к выходу из кабинета. Пусть обсуждают сколько хотят. Только его они больше не найдут. В конце концов, Гакт всегда может просто на время уехать домой, на Окинаву, к родственникам. Не хотелось бы, конечно, но там его точно никто не достанет. — Камуи. — Он замирает на пороге и оборачивается. Продюсер ухмыляется краем рта. — Ты ведь знаешь, что за побег теперь полагается наказание? Ледяные пальцы сжимают желудок, и Гакт нервно сглатывает. — Не понимаю, о чём вы, — делано спокойно отвечает он и отворачивается. — Если речь о неустойке, я её выплачу. И, выходя в пустынный коридор офисного здания, он слышит, как мужчина смеётся за его спиной.***
Настроение у Гакта сейчас — напиться текилы в ближайшем баре и выпасть из жизни на весь следующий день. А может, и не на один. Гакт чувствует такое впервые за очень долгое время. В кои-то веки ему удаётся задвинуть Гакта Камуи в себя подальше и дать ему по башке, чтобы больше не высовывался. Сейчас он — просто Гакт. Зажав пальцами горящую сигарету и отбросив за спину длинные мелкие косички, он медленно тянет через трубочку желтоватую жидкость. Мане не нравится, когда Гакт курит или пьёт, он морщится и говорит, что от этого портится кожа, волосы, зубы… Одним словом — всё, и «такому красивому мальчику не стоит изводить себя». Естественно, это распространяется только на Гакта. Он даже на послеконцертных вечеринках пить почти отучился, хотя это нечто вроде весёлой традиции. И сейчас такой приятный туман, от которого он уже отвык, быстро начинает кружить ему голову, прятать собой все дурные и тяжёлые мысли. Он лениво поглядывает по сторонам прищуренными тёмными глазами, густо обведёнными чёрным карандашом. Маленький полутёмный зальчик в каком-то полуподвале, тёплый жёлтый свет ламп, висящее в воздухе серое марево смешавшегося сигаретного дыма, захмелевшие молодые лица посетителей. Симпатичный бармен, устало улыбаясь, жонглирует бутылками и на ходу успевает протереть столешницу, как заводной. И весёлый гул и звон стаканов вкручивается в уши, окончательно заглушая собой громкий писк приборов. Гакт и вправду забыл уже, каково это — быть в такой обстановке. Просто сидеть вот так, не пряча лицо за очками, и выпивать, ничего не боясь. И его не волнует, что он сейчас, в своём роскошном белоснежном пальто, на высоких каблуках, увешанный модными цацками и с идеально гладкими волосами, зачёсанными назад, выглядит тут даже не белой, а красной вороной… Он красив. И он это знает. Забыть обо всём. Хотя бы на один вечер. С непривычки он пьянеет довольно быстро. И только смеётся, когда к нему подходят двое мужчин — судя по худым, но крепким телам, довольно молодые. Брюнет в потёртой байкерской куртке и кожаных штанах и пергидрольный блондин, облачённый в модный джинсовый костюм и чёрную майку. А их лица словно в тени, видны лишь оскаленные в недобрых улыбках зубы. — Хочешь поиграть немного, маленький принц? Крепкая рука на талии. Чужие губы на шее. И Гакт пьяно улыбается, покачивая в пальцах стакан. Он смутно помнит, как, всё так же смеясь, позволяет усадить себя в подъехавшее такси и крепко зажать с двух сторон без шансов на побег. Как его жадно и слюняво целуют с языком, размазывая чёрную помаду по пухлым губам и по шее, и он откидывает голову, подставляясь хлюпающим мокрым прикосновениям. Как он забрасывает ногу на чужое бедро, и его наглаживают по колену, пока собственная ладонь торопливо копошится в чужих джинсах. Как к его губам подносят полную бутылку текилы и снова жадно впиваются в наполненный рот. И он помнит осуждающий взгляд пожилого таксиста, наблюдающего за ними через зеркало заднего вида. Неприлично это — трахаться прямо в такси. Тем более троим парням. Но Гакт уже решил для себя — в этот вечер он пошлёт куда подальше все правила и устои. И если бы рот не был занят слюнявыми поцелуями, он точно показал бы водителю язык. Потом — чёрный провал, как будто кто-то резко выключает свет. И когда Гакт приходит в себя, то натыкается глазами на потолок своей спальни. И примерно минута у него уходит, чтобы осознать, что он дома, но лежит головой на чужих острых коленях, его обтягивающая водолазка без рукавов задрана до самых ключиц, а между раздвинутых ног с силой вжимается член, обтянутый потёртыми джинсами. Ему уже жарко. Гакт громко выдыхает, запрокинув назад голову, и прикрывает глаза. Чуть шершавые пальцы гладят его лицо и касаются полуоткрытых припухших губ. И одновременно чья-то ладонь проходится по его обнажившемуся торсу вниз, задевает шов. Такая холодная на горячей коже, она заставляет передёрнуться в сладкой судороге. — Какое тело… — хриплый незнакомый голос, пальцы с силой зажимают разом оба соска, тянут, выкручивают, и Гакт морщится, кусая губы. — Классная татушка. И живот — просто произведение искусства. Любая сучка обзавидуется. — А он не сучка, по-твоему? — смешок, другой голос, более высокий, и к нему наклоняются поближе. Тёмная длинная чёлка щекочет лоб, горячий влажный язык проходится по щеке, и Гакт от неожиданности громко стонет. — Сучка и есть, бухая в стельку. Стонет уж точно как грязная шлюха. Чужие горячие губы припадают к соску. Язык лижет его жадно, обводит по контуру до боли, втягивает, зубы царапают нежную кожу. Гакт кусает губы, и ему легонько давят на шею пальцами, запрокидывая назад голову. Он щурится, отчаянно пытаясь разглядеть лицо нависшего над ним темноволосого парня. Но на него словно падает густая тень, скрывающая глаза. Он выглядит в точности как мужские герои какого-нибудь хентая, которым лицо просто не нужно. На секунду от этого Гакту становится жутко. Ещё одна странность. Но его мигом отвлекает блондинистый парень — его руки вцепляются в бёдра, приподнимая их и приспуская обтягивающие чёрные штаны. — Ха. Да у тебя и член уже стоит, — язвительная усмешка, пальцы с нажимом гладят его, Гакт издаёт громкий стон, за что получает шлепок по животу. — Лежи и не рыпайся, блять! Сам же согласился. Член-то какой красивый, м-м-м… Ты не в порнобизнесе работаешь, случайно? Гакт мотает головой. Пусть понимает, как хочет. — Подержи-ка его. Не прощу себя, если не попробую… Темноволосый парень мигом перехватывает оба его запястья, заламывает их над головой. Но Гакт и не думает вырываться. Лишь дёргается и вскрикивает, когда спрятанную под бинтом рану в очередной раз пронзает болью. Горячий рот накрывает его истекающий смазкой член, и Гакт громко охает, невольно дёрнув бёдрами. Ещё одно почти забытое ощущение. И такое приятное. Гакт тихо постанывает, полуприкрытыми глазами наблюдая за тем, как голова с вытравленными добела длинными волосами наклоняется к его паху и как собственный член исчезает и появляется из чужого рта. А иногда пальцы в татуировках требовательно давят ему на подбородок, он ловит губами очередной слюнявый поцелуй от брюнета, этот язык буквально трахает его рот. Голова всё ещё кружится от текилы. Гакт совсем даже не уверен, что способен в полной мере оценить происходящий беспредел. Но он знает точно — ему хочется почувствовать себя грязным. Почему-то кажется, что это поможет забить отвратительное послевкусие того, что сделал с ним Кози. По внутренней стороне бедра течёт смазка, и пальцы ловко проникают в него. Без всякого труда раздвигают в стороны тоненькие горячие стеночки, надавливают на них, массируют. И блондин всё ещё нализывает его член по всей длине. Гакт тяжело дышит, чувствуя подступающий оргазм. Над ухом опять раздаётся громкий смешок, «подушка» под головой приходит в движение, скрипит расстёгиваемая «молния». Мгновение — и распухшая головка упирается ему в губы. — Твоя очередь, шлюшка. Гакт сам вцепляется в подсунутый к губам член, яростно заглатывая его почти целиком. Тыкаясь носом в лобок, чувствуя, как его щекочут мелкие волосинки, он закрывает глаза и с яростью двигает головой вперёд и назад, старается языком пролезть под крайнюю плоть. Привкус мускуса и горечь, рот против воли наполняется слюной, как у ротвейлера. И Гакт старается не думать о том, как пошло он сейчас выглядит, со рвением делая ненавистный вроде бы минет — со встрёпанными волосами, отвратительно распухшими губами, слезящимися глазами, размазанным макияжем и стоящим колом членом, который мучает чужой рот. Видел бы сейчас Мана своего драгоценного вокалиста, которого так пестует и воспитывает, учит идеальным манерам в постели при помощи плети. Гакт пытается себе представить его лицо, и от этого становится смешно. Да Мана бы на месте кончился, застав подобную сцену. Отвлёкшись, он не сразу замечает, как горячий рот выпускает его, а из его тела убирают пальцы. Лишь слышит хруст разрываемого пакетика и, вздрогнув, открывает глаза. Блондин, ухмыляясь, раскатывает презерватив по своему члену и с силой упирается в него головкой. — Готов трахаться, красавчик? Я уже не могу ждать… Он и не ждёт ответа Гакта, ему это просто не нужно. И проталкивается резким движением, сфинктер с силой сжимается вокруг его члена, и Гакт распахивает глаза. Вроде и растянули его, и презерватив на месте, а всё равно первые мгновения очень болезненные. И ему даже не дают привыкнуть — парень наклоняется поближе, поддерживая его раздвинутые ноги, и начинает двигаться. Гакт изо всех сил пытается сосать в том же ритме, в котором чувствует и толчки в собственном теле. Но получается плохо, шея уже затекла и болит, на ней раздулись под кожей вены. Он выпускает член, заменяя рот рукой, громко вскрикивает и откидывается на колени брюнета. Хватает губами воздух, пытаясь отдышаться, только это приходится делать в коротких перерывах между стонами. Как же жарко. Словно сам воздух в этой спальне раскалился докрасна. Гакт буквально плавится, подаваясь бёдрами навстречу парню, стонет, гладит рукой прижатый к щеке член. — Сука, да он меня прямо засасывает!.. — сдавленный выдох сквозь зубы, восторг в голосе, и блондин лениво похлопывает его по бедру. — Кайф… Какой же изголодавшийся, а. Шлюха. Сдёрни с него водолазку, задохнётся ж нахер. Над головой в очередной раз громко усмехаются. Татуированные руки и впрямь стягивают с Гакта почти промокшую водолазку, а через несколько секунд в губы вновь упирается налитая, ярко-красная головка члена. — Пасть, маленький принц. Не забывай. И Гакт послушно размыкает их, прикрывая глаза, чувствуя, как ствол тычется во внутреннюю сторону щеки и трётся об неё. Снова провал, в этот раз совсем короткий, буквально минутное помутнение — и он уже лежит на животе, крепкие руки, покрытые татуировками, сзади держат его поднятые бёдра, а спереди — волосы, оттягивая их назад. Поменялись, теперь блондин спереди, а темноволосый трётся о задницу. Снова член во рту, в горле, его пихают всё глубже с каким-то остервенением, Гакт давится, едва не захлёбывается собственной слюной. Довольно унизительное положение, Гакту никогда не нравилась коленно-локтевая, но, похоже, сейчас его мнение не интересует никого, даже его самого. Костлявые бёдра с силой бьются в него, боль так и не ушла до конца, но измученное тело кажется таким приятно наполненным… Гакт прикрывает глаза и сильнее упирается ладонями в постель, сминает трясущимися мокрыми пальцами простынь. Вокруг всё плывёт в жаре и крепкой смеси терпких ароматов — текила, чужой горький парфюм, непривычный запах собственной взмокшей кожи. Ну хоть крови нет в этом месиве, уже радует, эти парни хоть и берут его с двух сторон, как шлюху, всё же стараются не причинять лишней боли. И Гакт сам этого хочет. Хочет, чтобы его брали всего, без остатка. Ведь за «уроки» Маны он практически разучился чувствовать удовольствие от секса. Забыл, как ему всегда было мало, как раньше мог трахаться сутками напролёт, не чувствуя ни усталости, ни удовлетворения. И Гакт почти счастлив, что сейчас эта ненасытность наконец проснулась. Неважно, что он мертвецки пьян и зажат между двумя незнакомыми парнями, у которых он не может разглядеть даже лиц. В паху неприятно колет множеством иголочек. Гакт нервно вскидывается с громким хриплым стоном и, нащупав руку у себя на бедре, перемещает её на член. Смешок, его быстро целуют в плечо, пальцы с силой сжимаются на толстом стволе. Гакт удовлетворённо улыбается и поднимает глаза на парня, что перед ним. Похабно облизывает распухшие губы, и блондин, усмехнувшись, подносит к ним забытую в пылу бутылку текилы, после чего наклоняется и жадно целует его. Тёплые струи стекают по подбородку и шее, оставляют собой липкие дорожки; Гакта тянут за волосы, и он послушно запрокидывает голову, давая вылизывать свою кожу. Они меняются так ещё несколько раз, неожиданно, не давая опомниться, крутят его, как куклу, то швыряя на кровать, то грубо насаживая, то вжимая лицом в подушки. А Гакт не возражает, давая и дальше опаивать себя текилой и трахать, трахать… «Обращайтесь со мной, как с принцем. Ебите меня, как шлюху. Я так этого хочу…»***
Утром, с большим трудом проснувшись, Гакт готов поверить, что всё это безумие ему просто приснилось. Он лежит в смятой постели один, в воздухе почти развеялись чужие запахи. И только ужасное похмелье, головная боль и тошнота, множество синяков и следов от пальцев на теле и забрызганный спермой живот дают понять, что всё было на самом деле. И Гакт со стоном закапывается в подушку. Такое приятное ночное помутнение живо вытесняется из его головы приступом отвращения к самому себе. Прямо как в подростковом возрасте, когда он после бурной ночи с одноклассником лежал и сгорал от стыда. В тишине громко тикают часы и шумит за окном ливень. На стационарном телефоне, тоскующем на тумбочке, мерно моргает красная лампочка — кто-то оставил сообщение на автоответчике, пока Гакт был в мире наслаждения. Отмахнувшись от этого, как от назойливой мухи, Гакт с трудом заставляет себя встать. Надо вымыться, привести себя в порядок, а то он весь такой липкий, перепачканный своей и чужой спермой и засохшей текилой. Накачанное алкоголем тело плохо слушается его, к горлу подкатывает кровавая рвота. И кое-как, шатаясь, он ползёт в ванную. Взгляд в очередной раз зацепляется за отпечаток губ на зеркале. Почему он так упорно попадается на глаза? Неважно. Гакт морщится и переводит взгляд на своё отражение. И тут же с криком отшатывается — лицо покрывают невесть откуда взявшиеся кровавые разводы. Он что, поранился, пока спал? Или кто-то из этих парней напоследок решил пару раз полоснуть его по щекам ножом? Гакт судорожно плескает себе в лицо ледяной водой, с остервенением трёт его и снова смотрит в зеркало. Из горла вырывается вздох облегчения. Слава богу, его прекрасное лицо не изуродовано… А вот завязанная рука почему-то болит сильнее прежнего. И на бинте в районе запястья растеклось огромное кровавое пятно. Густо сглотнув, Гакт разматывает повязку. И страх снова хватает его за горло холодными призрачными пальцами. Недавний порез уже почти затянулся. А вот чуть ниже, на самой дельте выпирающих синих вен, откуда-то взялся новый, длинный и глубокий. И стоит только убрать бинт, как кровь брызгает из него пульсирующими струями. — Откуда… — только и может прошептать Гакт. Перед глазами возникает нехорошо улыбающееся лицо продюсера. А в голове эхом звучит его голос. Взгляд Гакта в зеркале в секунду стекленеет и становится кукольным, мёртвым. И Гакт, тупо глядя перед собой, повторяет, как заколдованный: — Камуи, ты ведь знаешь, что за побег теперь полагается наказание?