Агония

      Привет, это Гакт. Меня нет дома. Оставьте своё сообщение.       Чуть дрожащий палец с длинным чёрным ногтем с силой упирается в кнопку на стационарном телефоне. Равнодушный низкий голос наполняет собой маленькую тёмную спальню. И Гакт, вжавшись в подушку, смотрит на заговоривший аппарат, как на ядовитую змею, которая тихо ластится в высокой траве, но вот-вот прыгнет на него и укусит.       Его собственный голос на записи кажется чужим и неприятным. Впрочем, нет, не так. Он к этому автоответчику отношения не имеет. Вообще. Это голос Гакта Камуи. И пока он звучит вот так — это единственный момент, в который Гакт не ненавидит его всей душой, принимает его помощь и защиту. Но голос всё равно мерзкий. Низкий и такой тягучий, способный околдовать кого угодно и заставить забыть обо всём.       Коротко щёлкнув, динамик издаёт громкий писк. Кто-то всё-таки решил воспользоваться любезным предложением. Гакт кусает губы, ерошит ладонью спутанные со сна волосы и с силой зажимает пальцами край одеяла. Сглатывает густо, готовясь к тому, что сейчас опять услышит ту страшную пустоту, что займёт собой всю память на автоответчике.       Гакт уже давно крайне нервно реагирует на звонки; это своеобразное расстройство началось вскоре после того, как он попал в группу. Мелькнув пару раз на телевидении в качестве вокалиста «Malice Mizer», Гакт в полной мере осознал, что, оказывается, вокруг любого известного человека, особенно, если он молодой и красивый, полным-полно одержимых сумасшедших фанатов, таких же ярых ненавистников и просто странных людей. И теперь он всегда вздрагивает, услышав громкий звук из динамика, и борется с желанием схватить ни в чём не повинную трубку, вырвать витой провод, грохнуть её об пол и ещё с размаху наступить сверху, чтобы заткнулась навсегда. Врач говорит, что это нервное, оно пройдёт, и просто выписывает очередные успокоительные. А Гакт знает — не пройдёт. Он уже слишком привык к тому, что внезапно оживший телефон не сулит ничего хорошего. А уж если его трель раздаётся посреди ночи — точно жди беды.       А эти ночные звонки донимают его всё чаще. Гакт Камуи пытается защитить своё второе «я», автоответчик отзывается его пустым голосом, а Гакт вжимается в подушку, кусая губы. И после этого в памяти телефона остаётся долгая пустая запись. Если Гакт, осмелившись, всё же поднимает трубку с намерением честно и откровенно высказать звонящему за его шуточки — в ней мёртвая тишина, не слышно даже дыхания, и на его ругательства никто не отзывается. Швыряет её обратно на рычаг — телефон через минуту звонит снова, и опять в динамике ни звука. И так может случиться несколько раз за ночь. Скорей всего, просто какие-то хулиганы достали его номер и теперь издеваются — по крайней мере, Гакту хочется верить именно в это. Хотя иногда ему кажется, что это не незнакомые люди, а совсем даже наоборот, кто-то, кто очень хорошо его знает и умеет выбивать у него почву из-под ног… И всё равно вроде бы какие-то детские глупости, ерунда, не стоящая внимания. Так говорит Ками, когда Гакт жалуется ему на это.       — Плюнь и разотри. Они специально, ищут таких нервных, как ты.       Ками, близкий друг, почти что старший братик, всегда находивший правильные слова. Но он… Смеётся.       — Может, и ерунда, — сдавленным голосом бормочет в ответ Гакт и обнимает себя за плечи. — Но когда посреди ночи в пустой тёмной квартире раздаётся телефонный звонок и в трубку молчат… Это очень страшно.       Ерунда, и вправду. Только после таких «домогательств» Гакт до утра лежит без сна и трясётся, боясь непонятно чего.       Включается запись, динамики тихо шипят. Гакт устало морщится и тянет руку, чтобы нажать на кнопку удаления. Но тут шипение обрывается, и из него прорезается низкий голос:       — Гакт, Гакт… Опять где-то шляешься по ночам. Вот же не сидится тебе на месте. — Гакт стискивает зубы и с мучительным вздохом падает в подушку. Мана. Кто же ещё может так капать ядом, не говоря при этом ничего откровенно оскорбительного. — Или нарочно не берёшь трубку, а? Неважно. Сообщение всё равно ведь прослушаешь. Гакт, мне надо поговорить с тобой… Насчёт группы и вообще. Я думаю, ты кое-чего не знаешь. И поэтому понимаешь всё неправильно. Жду тебя в нашем месте вечером, в десять. Не опаздывай.       Короткий писк, сообщение обрывается. Гакт бессильно морщится. Понятно. Продюсер наверняка уже доложил Мане, что Гакт попытался взбрыкнуть и попросту трусливо сбежать прочь из группы, не поставив об этом никого в известность. Глупо было надеяться, что он выполнит просьбу Гакта и промолчит об этом. По мнению продюсера, лидер группы обязан быть в курсе всего. А Мана, выслушав его, наконец-то сообразил, что дело пахнет жареным. Одно дело — ругать вокалиста, говорить, что его будет легко заменить, и угрожать вышвырнуть пинком под пятую точку, но знать при этом, что он есть, а совсем другое — узнать, что он сам собрался уйти прочь, и представить себе трудности поиска нового.       Несколько секунд, повернув голову, Гакт тупо смотрит на замолчавший на тумбочке аппарат, а потом поднимает руку и недрогнувшим пальцем ударяет по кнопке.       Сообщение стёрто. Оставшееся время памяти — три минуты.       Почувствовав, как с души словно свалился тяжёлый камень, Гакт медленно закидывает руки за голову и закрывает глаза.       Это явно очередная мастерски расставленная ловушка, рассчитанная на его глупость. Чего Гакт может не знать и делать из этого незнания неправильные выводы? Ситуация как на ладони. Просто, поняв, что положение группы без вокалиста станет весьма шатким, а новый за два часа не найдётся, Мана решил попытаться спасти дело. Придумал повод, думая, что Гакт прибежит к нему из любопытства, а сам наверняка уже приготовился ездить по ушам, убеждать Гакта, что в одиночестве он ноль без палочки и ничего не добьётся, напоминать, что всему, что Гакт сейчас знает и умеет, его научила именно группа.       Но Гакт чувствует беспокойство. Мана ведь сказал тогда, что он обязательно вернётся. Это ли он имел в виду? Непонятно, он ведь ещё и добавил, что это происходит не в первый раз… Всё неправильно, не связывается. Как будто и вправду не хватает какой-то тоненькой ниточки, чтобы затянуть узелок.       Приподняв руки, Гакт задумчиво смотрит на них. Ему больше незачем нестись к Мане сломя голову, их ничего не связывает, кроме обоюдной необходимости терпеть, которая уже отпала. Но почему он так отчётливо чувствует кожаные ремни на руках? Он не обязан. Но руки у него связаны намертво.       Его кисти выглядят ужасно. Чёрные и опухшие запястья, гниющие следы с проплешинами огибают их подобно браслетам, а пальцы почти полностью покрыты белыми сухими плёнками. Прямо как у того проводника в поезде… А на правой руке ещё и сочится кровью свежий разрез чуть пониже запястья. И Гакт, как ни старается, совсем не может припомнить, откуда же он взялся. Вчера днём, когда он разговаривал с продюсером, раны не было. Вечером тоже не было. И ночью не было, повязка оставалась чистой, пока те парни брали его на постели. А в то, что эти случайные любовники, пока Гакт был в отключке после бурного секса, размотали туго затянутый бинт и полоснули разок ему по запястью, поверить почти невозможно — даже если вздумали вдруг поранить, к чему такие сложности, резанули бы по другой руке или по лицу… Так откуда порез? И почему при виде него Гакт сразу же вспомнил про наказание, которое обещал ему продюсер, да ещё пообещал так странно, с формулировкой «теперь»?       Взгляд смещается чуть выше, на другой разрез, который уже успел затянуться, хоть и болит по-прежнему. И Гакт кусает губу. А ведь он и про появление этой раны не помнит. Совсем. Всё, что всплывает в памяти — то, что на предпоследнем выступлении её ещё не было, а вот в поезд из Осаки следующим вечером Гакт садился уже с забинтованной рукой и на повязке проступали яркие алые пятна. И повязку эту перед рейсом ему накладывал Ками. Может, рана появилась точно так же, внезапно и утром? Гакт не может вспомнить. И от этого у него в горле встаёт ком.       Нехорошие ответы напрашиваются сами собой — Гакт сам устроил себе эти раны. Может, от недосыпа он уже превратился в сомнамбулу, бродит по ночам и вытворяет всякое, а утром ему кажется, что он спал как убитый? Похоже, его бессонница и нервное состояние уже становятся опасными для него самого. Это должно было произойти рано или поздно… Но Гакт не знает, что с этим делать. Снотворные ему не помогают, успокоительные тоже. Слабая надежда у него лишь на то, что, может, всё слегка наладится, когда он окончательно порвёт с группой.       Гакт неуклюже поворачивается на бок и щурится.       Резкий звонок телефона рассекает тишину, будто острым ножом. Дёрнувшись, Гакт с силой вжимается в подушку. Ни за что не возьмёт трубку, у него нет никакого желания сейчас разговаривать с кем-либо. Пусть за него ответит Гакт Камуи. Его голос так замечательно отсекает знакомых и незнакомых, всех, кто решил потрепать ему нервы.       Привет, это Гакт. Меня нет дома. Оставьте своё сообщение.       Короткий писк, свидетельствующий о начале записи — и тишина. Эта знакомая пустота. Только сейчас в ней слышно чьё-то дыхание, очень тихое и далёкое, оно постоянно срывается. Гакт кусает губу и закапывается головой в подушку.       Минута. Две. Густой липкий ком ужаса опять подкатывается к самому горлу.       — За что… — вдруг выдыхает кто-то, и Гакт распахивает глаза. Голос тихий и сдавленный, искажается тяжёлым дыханием и хрипом. — За что?.. За то, что ты трус?..       Треск, кашель, хрип, судорожные всхлипы… Невыносимая какофония звуков, от которой по разом взмокшей спине пробегает стайка мурашек, а к глазам вдруг подступают слёзы. Не понимая, что вызвало такую реакцию, Гакт приподнимается на локте и наклоняется поближе к телефону. Чей это голос? Вроде бы очень знакомый, но определить хозяина невозможно, слишком уж мешают помехи.       — Ублюдок, чтоб тебя… — шипит голос еле слышно и уже очень зло. — Только о себе и думаешь, эгоист чёртов… Трус…       Гакт стискивает зубы. Он привык не реагировать на оскорбления слишком остро, но что-то в этом голосе задевает его, дёргает за нервы, каждое слово будто оставляет за собой ожог.       — Заткнись… — палец уже лихорадочно бьёт по кнопке, и он весь дрожит. — Заткнись, заткнись, заткнись!       Но телефон не замолкает. Голос продолжает остервенело что-то шипеть из динамиков, перемежая слова хрипом. Голова вдруг взрывается болью, и Гакт с воплем взмахивает рукой и сметает аппарат на пол. Тот, жалобно квакнув, наконец затихает, из слетевшей с рычага трубки летят короткие тревожные гудки. Гакт, тяжело дыша, густо глотает слюну и, сжав кулаки, смотрит на останки телефона.       — Ну знаете ли… — бессильно выплёвывает он в тишину. — Это уже слишком!

***

      В маске, которая медленно съедает и уничтожает собой твоё лицо, есть один очень существенный плюс. Ведь до тех пор, пока ты не наденешь её, неважно, по своей воле или по чужой — можешь быть кем угодно. Разве что кроме себя, потому что вряд ли сумеешь вспомнить собственные черты. Именно об этом думает Гакт, привычно накладывая макияж и поглядывая на отпечаток помады на зеркале. Сколько бы он ни рисовал, лицо всё равно чужое.       Гакт Камуи криво ухмыляется ему с той стороны посеребрённого стекла, и Гакт вздрагивает. Этот человек пугает его — красивый и злой, самый настоящий демон, живущий внутри зеркала. Да ещё тянет к Гакту ладонь, сгибает пальцы, будто пытается ухватить его и затащить к себе.       — Не шевелись, — равнодушно приказывает ему Гакт и щурит глаза. — Ты просто отражение. Ты должен повторять за мной.       И снова злая усмешка в ответ. И хриплый голос заставляет вздрогнуть:       — Ещё неизвестно, кто из нас чьё отражение.       Улицы вечернего Токио снова встречают Гакта проливным дождём и мертвенным белым светом фонарей. Но Гакт не садится в свою машину, хмуро отворачивается и, стуча каблуками, идёт прочь от родного подъезда. У него в руках даже нет зонта. И он не собирается больше прятать лицо под капюшоном — всё равно без маски его никто не узнает. Обходя глубокие лужи и стараясь не думать о том, что чёрная тень следует за ним по пятам, он спешит к ближайшей станции метро.       Людей в вагон набивается столько, что двери, закрываясь, едва не зажимают руку. Душный воздух и густая смесь самых разных запахов вязкой маской ложатся на лицо. Метрополитен, в отличие от дождливых улиц, не спит никогда, в нём нет понятия «час пик» — он переполнен в течение всего рабочего дня. Недовольно поморщившись, Гакт пробирается сквозь плотно сомкнутые тела, высматривает с высоты своего роста место, где хоть немного посвободней и можно вдохнуть полной грудью. У дверей оставаться нельзя — безликая серая толпа может попросту смести зазевавшегося, уронить его на пол, раздавить и даже не заметить, это просто опасно для жизни. Пассажиры вздыхают, когда Гакт случайно задевает кого-нибудь рукой или коленом, но молчат. Все понимают, что начинать скандал в такой ситуации неразумно, не следует сотрясать воздух, его и без того слишком мало.       Каждый раз одна и та же картина, когда Гакт ездит на «уроки» к Мане. Поезда следуют по одному и тому же направлению, но пассажиры меняются на каждой остановке. Поток выносит людей на платформу, поток вливается, прессуя тех, кому не посчастливилось занять освободившиеся места. И в этой духоте, в этой давке нет ни малейшего шанса заметить или запомнить лица, ведь видишь только спины и локти. Да даже тех, кто стоит или сидит напротив, не разглядишь — лица словно тонут в густой расплывчатой дымке.       Гакту в конце концов удаётся найти местечко возле противоположной стены. И, прислонившись к плечом к неподвижным дверям, Гакт прикрывает глаза. И боковым зрением он успевает заметить в другом конце вагона высокого худого мужчину с лицом, обрамлённым гладкими прядями волос. Он словно отзеркаливает Гакта, так же дремлет, прислонившись к дверям. Тот, у кого тоже нет лица.       Примерно через час, проехав почти через всю линию метро и проскользнув по тёмным мокрым переулкам, Гакт наконец оказывается возле высокого дома. Белое здание, весьма потрёпанное временем, его балконы словно забрызганы кровью — их увивает разросшийся плющ, а там, где его нет, попросту облупилась краска. Выглядит это одновременно жутко и завораживающе. Гакт почти уверен, что из-за такого облика в том числе Мана и выбрал это место для их «свиданий». Хотя основная причина в другом. Конечно же, в другом. Просто в этом забытом уголке Токио уж точно не наткнёшься случайно ни на кого из знакомых.       Гакт не спешит заходить внутрь. Он прислоняется спиной к высокому фонарю, бросающему на мокрый тротуар круг белого света, и тянется в карман за сигаретами. Мана наверняка сейчас наблюдает за ним с балкона или из окна; Гакт ухмыляется своим же мыслям.       Тонкий и изящный, длинноногий парень, он сейчас не похож ни на Гакта Камуи, ни на самого себя — скорее на что-то среднее, адскую смесь. И одет, мягко говоря, не по погоде. Выцветшие узкие синие джинсы, короткая куртка им в цвет и чёрная водолазка. Кофта едва прикрывает его рёбра и постоянно задирается, да и джинсы еле держатся на узких бёдрах, бесстыдно выставляя на обозрение весь живот, белый и плоский. Длинные тёмные волосы красиво уложены, но кое-где распадаются на отдельные неаккуратные пряди из-за дождя. А на бледном, почти синюшном лице чётко выделяются окружённые густыми чёрными тенями хищные, сощуренные глаза и крупные губы, накрашенные тёмной помадой. Гакт лениво перекатывает тонкую длинную сигарету между пальцами в перерывах между затяжками.       Сейчас он — главный герой своего собственного нуарного фильма. Гакт хорошо осознаёт, какая это глупая фантазия, но ему не хочется отказывать себе в таком маленьком удовольствии.       — Придурок. Ты когда-нибудь слышал слово «зонт»?       Мана привычно встречает его на пороге и так же привычно капает ядом. Гакт окидывает его внимательным взглядом и вскидывает брови. Волосы, ещё пару дней назад белокурые, сейчас радуют глаз цветом вороньего крыла. И из-за этого лицо кажется совсем белым, даже синеватым, как у призрака, с бесцветными губами и тенями, залёгшими под скулами. То ещё зрелище. Когда только Мана успел перекраситься, да и зачем ему это, он ведь предпочитает для смены имиджа носить парик, не хочет портить лишний раз свои волосы…       — Ненавижу, когда руки заняты, — хмуро бросает Гакт и встряхивает мокрыми волосами. — О чём ты хотел поговорить?       — Не у вешалки же разговаривать. Пошли в комнату, — Мана отворачивается.       — Ага, — хмыкает Гакт, не сдвинувшись с места, — сразу в кровать.       Мана смотрит на него через плечо и морщит лоб.       — Угомонись, никто не собирается тебя в постель укладывать. Я сегодня не в настроении играть.       — Именно это мне хотелось услышать от Кози перед концертом, — огрызается Гакт и скидывает на руку насквозь мокрую куртку. — Ты не об этом хочешь поболтать, случайно?       — Нет. Есть вещи поважнее.       Безучастно бросив эту фразу, Мана идёт в комнату. В первую секунду Гакту хочется схватить с полки железную «ложку» для обуви и со всей силы огреть его по макушке за такое обесценивание своих мучений, но он подавляет этот порыв. Гакт вдруг замечает, что походка у Маны странная: обычно он шагает, гордо вскинув голову и выпрямив спину, с грацией, достойной королевы, а сейчас весь как-то сжался, ссутулился, выставив на обозрение угрожающе выпирающие лопатки и позвоночник, вздрагивает, поёживается… Выглядит Мана непривычно и даже пугающе.       «Заболел, что ли?»       Гакт опять чувствует укус тревоги. Что-то здесь не так… Слегка нервно прикусив губу, он идёт следом за своим лидером.       Тёмная комната со светильниками в виде красных свечек, натыканных тут и там, будит слишком много болезненных воспоминаний одним своим видом, хотя огромная кровать и вправду аккуратно застелена бордовым покрывалом. Мана садится на её край и вжимает голову в плечи; его нервные бледные пальцы с силой переминают края кружевной рубашки. Подумав секунду, Гакт всё же осторожно опускается рядом, но он остаётся настороже, так, чтобы в случае чего можно было быстро вскочить и шарахнуться в сторону.       — Ну? — Гакт решает не показывать Мане своего беспокойства и делано раздражённо крутит прядь волос. — Тебе бы лучше придумать веский повод, по которому ты вытащил меня из дома в такую погоду, а то я…       — Придумывать тут нечего, — пустым голосом бросает Мана. — Твой уход из группы не имеет смысла.       Гакт закатывает глаза. Ну началось, так он и знал.       — Вот только не начинай эту песню, я её вчера от продюсера выслушал во всех вариантах. Надоело.       Мана поднимает на него взгляд и вскидывает аккуратно подкрашенные брови:       — От продюсера? — в его голосе в кои-то веки звучит нечто человеческое, даже похожее на страх. — А при чём тут продюсер?       — При том, что он вчера меня уже вызывал, — Гакт кривится, — и требовал подробно ему рассказать, почему я решил уйти, всё ж так великолепно, блять, — увидев изумлённое лицо Маны, он шипит: — Вот только не вздумай врать, что он не от тебя об этом узнал!       Мана хлопает ресницами.       — Не от меня, Гакт. Честное слово, — он ловит свирепый взгляд и морщится. — Можешь хоть лопнуть от злости, но это так. Я с ним разговаривал последний раз после концерта. Просто отчитался об окончании тура, как положено, и всё. А про тебя сказал только то, что ты хорошо поработал. Ни слова о твоём уходе. Я думал, что сам с тобой разберусь, ты не такая серьёзная проблема, чтобы привлекать к решению продюсера.       Громкий и противный писк приборов взрывается в висках эхом, и Гакт морщится.       — Тогда откуда он узнал? — шипит он, сдавив пальцами виски. — Откуда? Я никому не говорил, что собираюсь уйти. Кроме тебя. И сказал я тебе об этом здесь, в этой самой комнате, подслушать никто не мог!       Мана пожимает плечами.       — Я не знаю, Гакт. Может, ты сам по пьяни кому-то сболтнул.       Гакт дёргается, припомнив свои ночные приключения с бутылкой текилы и двумя незнакомыми парнями.       — Нет. Просто ты врёшь, как обычно, — припечатывает он. — Не отпирайся, не поверю. Хотя мне уже плевать. Можете сколько угодно меня прессовать вдвоём с продюсером, я не передумаю, ясно?       Мана крепко сжимает губы.       — А вздумаете мне палки в колёса вставлять, — свирепо продолжает Гакт, — я просто перестану ходить на репетиции и свалю куда-нибудь, где никто меня не достанет. Рано или поздно вам придётся меня вышвырнуть за прогулы. А там, уж поверь, я дам «FOOL’S MATE» подробное интервью и честно расскажу, как в одной известной группе участие приравнивают к рабству, сексуальному в том числе!       Лицо Маны в секунду теряет остатки красок, глаза загораются бешенством.       — Только попробуй!       — Попробую! — рявкает Гакт. — Что ты мне за это сделаешь? Что?! — он истерично смеётся. — В угол поставишь, по жопе плёткой надаёшь, подошлёшь Кози ещё разок меня выебать? Очень смешно.       Мана с силой стискивает пальцами края своей рубашки.       — Гакт… — шипит он сквозь зубы. — Ну что ты за несносный ребёнок!       Гакт хмыкает и картинно отбрасывает с лица волосы.       — Я твой несносный ребёнок, мать. Любовно воспитанный тобой по твоему же подобию. — Мана опять с силой стискивает зубы, на его шее дёргается вздутая вена. — Только я тебя больше не боюсь, понятно? Ни тебя, ни продюсера, можешь ему это передать. И думайте вместе, либо вы меня отпускаете спокойно и я молчу, либо мешаете мне и через месяц-другой получаете грязный скандал.       Мана, явно приложив все усилия, чтобы взять себя в руки, криво улыбается.       — Гакт, ты этим скандалом утопишь в первую очередь себя.       — Я знаю. — Он вздрагивает, а Гакт усмехается краем рта и заводит ногу на ногу. — Да, моя карьера в шоу-бизнесе после этого будет закончена. Но я потяну за собой и вас. Тебе и продюсеру придётся попыхтеть, чтобы отмыться от этого дерьма. Только всё равно не отмоетесь до конца, душок останется, такие вещи у нас публика не забывает. Ещё и лейбл вас вышвырнет, кому надо возиться с группой с подмоченной репутацией. Я советую тебе над этим подумать, Мана. В твоих интересах спокойно дать мне уйти, взять другого вокалиста и развивать группу дальше.       Мана поджимает губы и опускает голову. Его пальцы опять нервно переминают края рубашки.       — Я вовсе не собирался уговаривать тебя остаться, — тихо произносит он, — и ставить, как ты выразился, тебе палки в колёса.       Гакт дёргает бровью:       — Тогда о чём речь?       — О том, что «Malice Mizer» конец.       Скажи Мана сейчас, что уже нашёл нового вокалиста и Гакт может мирно идти по своим делам, Гакт и то растерялся бы меньше. Хлопнув ресницами, он недоуменно наклоняет голову.       — Это почему? Ты же так любишь говорить, как легко будет меня заменить, а на деле группа без меня не сможет и ты решил её распустить?       — Не из-за тебя, не раскатывай губу. Вернее, не только из-за тебя. Я же сказал, что ты чего-то не знаешь и неправильно всё понимаешь, — Мана поднимает голову и сжимает губы. — Ками умер.       Ком в горле делает кульбит и снова замирает на самых подступах к нему, липкий ужас шлёпает лапами по спине.       — Не понял… — медленно переспрашивает Гакт.       — Ками умер, Гакт, — повторяет Мана и отводит в сторону взгляд. — Его уже похоронили. Группа может пережить потерю одного участника, но не двух сразу. Это конец.       Гакт растерянно хлопает ресницами.       — Подожди… Как это Ками умер? — дрожащим голосом тянет он, чувствуя подступившие к глазам слёзы. — Какие похороны?       Мана отворачивается от него и молчит.       — Если ты опять меня наёбываешь, то это уже чересчур, — рявкает Гакт и ударяет кулаком по одеялу. — Ками же был на концерте, он был в порядке и выглядел здоровым! Всего пару дней прошло… И ему всего-то двадцать семь, как он мог умереть и как его могли уже похоронить?!       — Инсульт, — со странным выражением лица говорит Мана. — Он и у молодых людей случается. Не забывай, Ками ударник, у них нагрузки серьёзней, чем у остальных. Родственники не хотели устраивать шум и поэтому сообщили об этом только после похорон. Смерть Хиде из «X» и истерия по этому поводу много чему всех научили.       Гакт вздрагивает, припомнив репортажи с улиц, заполненных рыдающими людьми. Действительно, зрелище было то ещё, неудивительно, что родители Ками не захотели повторения такого.       — И концерт… — Мана переводит на него пустой взгляд. — Гакт, а ты уверен, что Ками там был?       — Ну конечно, что за вопрос, я же его…       Гакт обрывает себя на полуслове, когда страшная мысль пронзает его вместе с писком приборов. А правда, был ли Ками на концерте?       Сжав пальцами виски, Гакт мучительно старается вспомнить их последнее выступление. И понимает, что он почти ничего не помнит из того вечера. Всё как в тумане, будто сон, обрывочный, мутный, с трудом всплывающий в памяти, перед глазами стоит только зал, переполненный тенями без лиц, которые тянут к нему руки и покачивают фонариками из стороны в сторону. Лишь два ярких пятна в этом месиве — Мана, затягивающий на нём корсет, и секс с Кози. А ещё Гакту кажется, что он всё-таки не видел Ками ни перед концертом, ни на вечеринке. Это очень странно, хоть у них и раздельные гримёрки, они всё равно то и дело сталкиваются за кулисами. Да и вообще Ками с самого появления Гакта в группе старался держаться к нему поближе и опекать, как младшенького, они частенько проводили время вместе.       — Я не помню, Мана… — сдавленно признаётся Гакт наконец. — Совсем не помню. Всё как будто размыто. Но мы же не смогли бы отыграть без него концерт, верно? Значит, Ками там был. А ты надо мной издеваешься, врёшь, что он умер!       Мана отодвигается от него и указывает пальцем на письменный стол у окна с задёрнутыми шторами.       — Можешь сам позвонить и проверить.       Гакт привык к тому, что все его слова надо делить на десять, чтобы можно было поверить, поэтому хмыкает и встаёт с постели. Зажав трубку плечом, чуть дрожащим пальцем тыкает в кнопки. Гакт даже не думает о том, что нажимает, его рука действует отдельно от головы. Он уверен, что сейчас услышит голос Ками, и всё это окажется очередным жестоким розыгрышем, нацеленным на то, чтобы выбить его из равновесия.       Из динамика несутся длинные гудки. Один, второй, третий… На десятом Гакт кусает губу и сильнее зажимает трубку пальцами.       «Ну давай же, Ками, возьми блядскую трубку!»       После тридцатого по счёту гудка связь обрывается. Гакт лихорадочно набирает номер снова. Потом ещё раз. И ещё…       — Я же говорил, его там нет, — равнодушно бросает за его спиной Мана.       К глазам опять подступают слёзы, Гакт кривится и жмурит глаза, сдавливая трубку до боли в пальцах.       «Не верю… Ни за что не поверю…»       Он слышит, как Мана встаёт с постели. Он подходит к Гакту и выхватывает телефон из пальцев, укладывая трубку на рычаг. Взяв за плечо, поворачивает к себе. Гакт вздрагивает, поймав взгляд его прищуренных глаз.       — Гакт, — Мана наклоняет набок голову. — Скажи-ка мне, а как выглядит Ками?       Гакта словно окатывают ледяной водой. Передёрнувшись, он морщится.       — Что за вопрос идиотский? Ты же сам его видел и не один раз!       — Ответь, — приказывает Мана. — Как выглядит Ками?       Гакт медленно поднимает взгляд в потолок и задумывается.       — Ну… У него длинные волосы, — он слегка кусает губу, — очень длинные, почти до колен… Вернее, они были такими, а недавно он их обрезал по плечи, сказал, что мешают во время игры. Чёлка… И черты лица мягкие такие. Его даже макияж не особо менял, он всегда оставался собой.       — Прекрасно, — кивает Мана. — А теперь скажи, как выглядит продюсер.       В голове опять раздаётся предупреждающий писк приборов. Гакт морщится, судорожно вспоминая. И снова осознаёт, что ни черта не помнит.       — Я не особо в его лицо всматривался… Глаза только помню, лисьи такие, уголками сильно вверх. А так лицо как лицо.       — Неужели? — хмыкает Мана, и Гакт вздрагивает, всё ещё не понимая, к чему он ведёт и почему сыплет такими абсурдными вопросами. — А какой сегодня день?       — Вторник… — не особо уверенно проговаривает Гакт. Из-за дождя в его голове всё перемешалось, дни слились в одну влажную массу. — А число… Не помню.       — Ну так поинтересуйся. Вон календарь на стене висит.       Гакт вяло отстраняет его от себя и походкой зомби, чеканя каждый шаг, подходит к стене. На ней и вправду висит отрывной календарь, только почему-то страницы на нём странно жёлтые, с выцветшей краской, будто он болтается тут уже лет пять, не меньше.       — Двадцатое июля… — растерянно читает Гакт, прищуриваясь. И вздрагивает. — Нет, подожди… Этого не может быть! У нас же концерт был двадцатого, а уже несколько дней прошло… Ты забыл оторвать листок? Или просто не приезжал сюда после последнего «урока»? Мана!       Мана хмыкает, а Гакт лихорадочно отдирает пожелтевший листок. Тот буквально рассыпается в его пальцах. Под ним — точно такой же, снова двадцатое июля. И под ним ещё один… Заорав, Гакт сдергивает со стены весь календарь и швыряет его на пол. Листочки разлетаются по полу, и на всех одна и та же дата — двадцатое июля.       Головная боль снова нападает на Гакта со страшной силой, взрываются болью и руки, спрятанные под перчатками и водолазкой. И он бессильно падает на колени, обхватывая руками голову и судорожно всхлипывая.       — Гакт, — голос Маны долетает до него из тьмы глухо и едва различимо. — Ну ты что, совсем не врубаешься?