Агония

      Болевой шок почему-то отпускает довольно быстро, позволив вернуться на место относительно ясному сознанию и способности мыслить. Пару раз глубоко вдохнув полной грудью, чтобы убедиться, что железные тиски головной боли разжались и уже не давят на его виски со всей силы, Гакт медленно опускает чуть дрожащие руки и раскрывает глаза. Всё ещё мутноватый, но потихоньку проясняющийся взгляд мигом цепляется за Ману — тот, скрестив руки на груди, наблюдает за своим вокалистом; вид у него такой, будто он и не на Гакта смотрит, а на какое-то редкое животное, уродливое и опасное.       Мана, наверное, даже не представляет себе, до какой степени точным ударом стал для Гакта заданный им вопрос — его вполне можно считать риторическим. Именно так, Гакт не врубается. Он уже совсем не понимает, что происходит вокруг. Всё слишком странно. Неправильно. Страшно. И чересчур быстро меняется, Гакт даже не может сообразить, в какой момент окончательно потерял связь с реальностью. А ещё что-то подсказывает ему: в руках Маны сейчас сосредоточены ответы на все вопросы, мучившие его в последнее время. Просто Мана, как и обычно, искренне наслаждается его мучениями. Дёргает за ниточки и наблюдает, как куколка плачет и мечется по углам, не понимая, чего от неё хотят. И он может наблюдать за этим вечно, будет тянуть до последнего, пока ему не надоест.       — О чём ты? — хрипло спрашивает Гакт и кусает губы. Глупый вопрос, но надо хоть как-то навести мосты.       Мана на мгновение раздражённо закатывает глаза и дёргает головой, растрёпывая чёрные волосы.       — Гакт, а ты никогда не задумывался над тем, почему у тебя так плохо с памятью? — вопросом на вопрос отвечает он. — Не помнишь концертов, которые были несколько дней назад, не помнишь лиц людей, которых часто видишь, того же продюсера, например… Разве это не странно?       — Естественно, задумывался. Ты считаешь меня идиотом, который не замечает проблем со своей башкой? Зря, — Гакт морщится и прикладывает пальцы к вискам. Шелковистые пряди волос проскальзывают по ним, и он вздрагивает — что-то не так… — Это всё из-за нервов. Врач так говорит. Я неважно себя чувствую, ты об этом знаешь. Плохо сплю, сны кислотные снятся, голова всё время болит… Я знаю, что ты терпеть не можешь, когда я жалуюсь, но ты ведь сам спросил.       — Удобная же вещь — стресс, — Мана вдруг хмыкает и склоняет набок голову.— На неё списать можно всё, что угодно, буквально любую хрень, которая с тобой происходит…       — Не заговаривай мне зубы! — взрывается Гакт. — Что за ебучая привычка кота за бантик тянуть, объясни, что происходит!       Мана слегка пожимает узкими плечами, равнодушно подходит к кровати, чеканя каждый шаг, садится на неё и закидывает ногу на ногу.       — Ты каждый раз говоришь одно и то же, — недовольно констатирует он, похлопывая себя кончиками пальцев по безупречно белым щекам. — Нервы, от которых якобы ты забываешь всё подряд. Сбежал, забыл, вернулся… Сбежал, забыл, вернулся… Ты всегда возвращаешься, Гакт.       Гакт нервно сглатывает. Снова эта фраза, от которой все внутренности обдаёт холодом.       — Да что за херь ты несёшь? Я ничего не забыл! И вернулся я сейчас только потому, что ты оставил мне сообщение на автоответчике и вызвал меня сюда под предлогом…       — Нет, ты вернулся, потому что так надо, — без всяких эмоций обрывает его Мана. — Это правило, которое ты сам придумал — остановиться нельзя. Ты никогда его не нарушишь, потому что бесишься, когда у тебя не всё по полочкам и так, как ты спланировал.       — Но… — заикается Гакт.       Какие-то правила появились, которые он сам себе ставит, о чём Мана вообще? Гакт перфекционист, это верно, он готов идти к своим целям совершенно безжалостно и напролом, но он никогда не замечал за собой излишней педантичности и рвения следовать одному только плану без возможности шагнуть в сторону. Гакт слишком хорошо знает, что ни один план не может быть совершенным, пока в нём участвуют люди — не только другие, но и он сам. Поэтому нет смысла злиться, когда что-то идёт не по нему.       — Вот тебе и «но». Я никаких сообщений тебе не оставлял и не зазывал тебя сюда, ты сам приехал, как и всегда, — Мана щурится. — Требовать от тебя вернуться незачем, я же знаю, что ты далеко не уйдёшь, мне остаётся только дождаться тебя. Тебе очень нравится думать, что ты весь из себя бунтарь, непокорная и свободная личность, которой все мешают жить. Что ты пытаешься вырваться, сбежать, а тебя вечно кто-то удерживает, не даёт, ставит палки в колёса. Одно время меня это раздражало. А потом я подумал — почему бы не подыграть тебе? Это ведь весело.       Гакт растерянно хлопает глазами. Нервная дрожь опять начинает колотить его, в висках громко стучит пульс.       — И сколько я уже… Возвращаюсь? — сдавленно тянет он и сжимает губы. — Давно я уже тут?       Мана слегка изгибает брови:       — В смысле, в этот раз? Или вообще? — он отворачивается и крутит пальцами прядь чёрных волос. — Можешь посчитать сам. Взгляни на свои руки.       Гакт, как заколдованный, медленно вытягивает перед собой руки и послушно опускает на них взгляд. Из-под узких рукавов чёрной водолазки высовываются туго замотанные чистые бинты. Опять что-то не так. Утром раны были только на правой кисти, а сейчас повязки почему-то на обеих руках, и боль в них пульсирует одинаково… Густо сглотнув, Гакт задирает рукав и осторожно стягивает бинт. И ему приходится в секунду собрать в кулак все остатки своего хладнокровия, чтобы не заорать в голос.       Белая, нежная кожа буквально исполосована. От почерневшего запястья до самого плеча её покрывают многочисленные порезы, длинные, глубокие и очень болезненные. Но они нанесены так странно ровно, поперёк и рядами, на примерно одинаковом расстоянии, не накладываясь друг на друга; это не выглядит так, будто кто-то, впав в ярость, хаотично кромсал руку — похоже скорее на искусно сплетённую из тонких жгутов сеть. Чуть ниже запястья, там, где Гакт видел раны с утра, кожа нежная, нетронутая, этот страшный «узор» начинается выше. И яркость порезов меняется: те, что у запястья — багрово-чёрные, уже затянувшиеся, зашитые и задеревеневшие, а вот у плеча едва-едва подёрнувшиеся тонкой белой плёнкой, совсем свежие.       Передёрнувшись и всхлипнув, Гакт лихорадочно разматывает бинт на другой руке. Та же ужасная картина, только ран меньше, они доходят лишь до локтя.       — Нет… — чуть слышно шепчет Гакт и кусает губы. — Их же не было… Откуда они взялись?!       — Ты уверен? — Он поднимает наполнившиеся слезами глаза на Ману. Опять в точку. Может ли Гакт сейчас быть хоть в чём-то уверен? А Мана морщится и небрежно бросает: — Ты ведь знаешь, что за побег полагается наказание. По одному порезу за каждый.       Гакт снова в ступоре смотрит на израненную кожу, чувствуя, как к горлу подбирается нарастающий ужас. Всего по одной ране за каждый «побег», и их так много… Даже если он всерьёз захочет сосчитать их, не получится. С трудом заставив себя отвести взгляд, Гакт судорожно всхлипывает и опускает голову, обнимая себя за плечи и сжимаясь в комок.       Страшно. Будто весь мир вокруг, странный, иногда пугающий и непонятный, но вполне цельный и не лишённый красок, в секунду стал чёрно-белым и покрылся трещинами. Вот-вот рухнет, как карточный домик, и прочно похоронит под обломками. И опять мерзкое ощущение, что всё это происходит с ним уже не в первый раз. Только реалистичное как никогда.       Гакт закатывает глаза и запрокидывает голову на стену, нарочно стукнувшись об неё затылком. И тут же начинает нервно хихикать.       Он и вправду уже не первый раз бросает группу и возвращается? А шрамы на руках он после ухода оставляет себе сам в качестве этакой жестокой альтернативы крестикам или узелкам? Но тогда почему никто, кроме Маны, не замечает этого и не напоминает ему? Почему продюсер, Ками, Кози и Юки ведут себя так, будто Гакт никуда не уходил и всегда был с ними?       — Я не понимаю, Мана, — тихо проговаривает он и резко распахивает глаза. Мана ловит его взгляд и дёргается. — Хочешь сказать, что я бросаю группу, благополучно об этом забываю и возвращаюсь в неё с пустой башкой? Что продюсер каждый раз милостиво принимает меня назад, а вы всей компанией делаете вид, что ничего не случилось? Что порезы я себе наношу сам, чтобы не забыть, и всё равно всё забываю? Хи-хи-хи… Тебе не кажется, что это даже звучит как ёбанный бред?       Его тихое хихиканье перерастает в громкий истерический смех, и Гакт не может это контролировать. Плюхнувшись на бок и прижав колени к груди, он хохочет, хохочет… Гакт едва слышит скрип кровати и приближающееся, нарастающее постукивание каблуков. Его резко поднимают за край водолазки, и он видит перед собой лицо Маны со злобно сощуренными тёмными глазами.       — Конечно, бред. Потому что это игра, — он качает головой. — Твоя игра, Гакт.       Гакт замирает с приоткрытым ртом. Игра? О чём это он опять? А Мана вдруг выпускает его водолазку, придвигается поближе и почти нежно берёт разгорячённое лицо в ладони.       — Мне она нравится, — почти ласково говорит он, — даже очень. Поэтому я здесь, с тобой. И мы могли бы играть так до бесконечности. Но ты сводишь всё к своему побегу. Всегда, чего бы мы ни делали. Ты даже сам придумал наказание… И всё равно опять сбежал. Я всегда знаю, что ты вернёшься. Но мне бы хотелось играть и не волноваться о том, что ты сбежишь.       Он целует притихшего Гакта в лоб, и этот поцелуй кажется Гакту ударом в голову с тяжёлого кулака: новый взрыв боли разлетается осколками под черепной коробкой и яркими искрами перед глазами. Красные свечи гаснут, словно порыв ветра в секунду сдувает маленькие огоньки, и комната исчезает, погрузившись в черноту. Вместе с ней пропадают и звуки, даже писк в голове резко обрывается, как будто из прибора кто-то выдернул провод. Гакт остаётся в этой темноте один.       Опять завалившись на бок, он сворачивается в клубок на полу и обхватывает руками голову. Дышит тихонько через приоткрытый рот, слушая, как эти хриплые вдохи и выдохи разлетаются в пустоте глухим эхом. В висках бешено стучит пульс, боль остервенело бьётся в череп изнутри, она буквально везде, в каждой точке — лоб, затылок, скулы, челюсть… Спроси у Гакта кто сейчас, где болит, он не смог бы ответить. И даже кричать от этой боли уже нет сил и не хочется. Хочется только сжаться в комок в попытке спрятаться и только выть, тихо так и безнадёжно.       Кто-то вдруг гладит его по голове. Холодная ладонь, ловкие пальцы, зарывающиеся в волосы. Гакт вздрагивает и испуганно замирает.       — Вот глупый ребёнок… — низкий мужской голос, это Мана, но из этого голоса куда-то делся весь привычный холод и надменность, и удивительным образом от этого он звучит ещё страшнее, чем обычно — знакомый и одновременно чужой. — Сколько раз я тебе говорил, этими побегами только себе плохо сделаешь, любитель острых ощущений. С каждым разом всё хуже… Нельзя нарушать правила. Давай, Гакуто, просыпайся.       Гакт вздрагивает, услышав, что его назвали настоящим именем — Мана исполнял его просьбу и никогда так не делал. И вообще никто уже давно так не делал, лишь сам Гакт в моменты раздражения. В голос Маны вдруг вклинивается какой-то странный звук — тихое гудение и постукивание, будто маленькие серебряные молоточки бьют по хрусталю. Знакомо, даже слишком. И пугающе.       — Чу-чух, чу-чух… — машинально шепчет Гакт чуть слышно. — Чу-чух, чу-чух… Хи-хи-хи. Смешно. Чу-чух, чу-чух… Хи-хи-хи.       Боль опять с громким хлопком разлетается в осколки, которые бьются в череп изнутри, оставляя зазубрины. Пульс возвращается в норму, уже не колотится так в висках. И Гакт, осмелившись, приоткрывает глаза.       Это не та комната, к которой он привык. Такого же размера, даже окно на том же месте, но другая. Белые стены, светлая мебель, пушистый ковёр на полу, большая кровать, застеленная бархатным розовым покрывалом. Окно задёрнуто полупрозрачными занавесками, пускающими внутрь серый свет дня, и видно, что дождь снаружи идёт по-прежнему сильно, растекаясь каплями по стеклу и листве деревьев. Вокруг множество игрушек, повсюду раскиданы альбомы с рисунками. А стук, который так настойчиво лез в уши, издаёт заводной поезд, весело катающийся по круглой железной дороге.       Желудок ледяным комом подступает к горлу. Гакт уже видел эту комнату. Наблюдал за этим красивым старинным паровозиком, сидя на мягком ковре. В тех самых кошмарах, в которых рядом с ним находилась женщина в сочащейся гнилью маске с голосом матери. Он хорошо помнит, как думал, до чего ему противна эта спальня, вся такая бело-розовая, смахивающая на кукольный домик… А вон, кстати, и он, огромный игрушечный замок в углу.       «Какого чёрта?.. Я что, опять сплю?»       Опершись ладонями на ковёр, Гакт медленно садится на колени и прислушивается к ощущениям. Нет, для сна всё слишком уж реалистично чувствуется. Белая шёлковая пижама неприятно холодит его кожу при каждом движении, исполосованные руки тонут в широких, похожих на крылья, рукавах, саднят прикрытые тонкими брюками колени. Гакт морщится, откидывает за спину длинные волосы и пытается встать, но в ту же секунду понимает — не может. Голова уже не болит, но всё вокруг всё равно как в тумане и тело сотрясает дрожь.       Тихое шуршание рядом, и словно чёрная тень опускается перед ним, тоже садится на коленки, мягкие нежные руки ласково обхватывают лицо.       — Гаккун, малыш, ты очнулся? Посмотри на меня.       Гакт послушно смотрит на присевшего рядом мужчину. И снова нервно вздрагивает.       Это Мана. Точно он, только выглядит почему-то совсем не так, как обычно, не тот, которого Гакт привык видеть. Вернее, Гакт, наверное, уже просто забыл, как он выглядит без своего кукольного грима. На бледном лице нет макияжа, длинные, струящиеся по плечам блестящие чёрные волосы обрамляют его, пушистая, чуть растрёпанная чёлка прикрывает лоб, а тёмные глаза смотрят совсем не колюче и не зло, в них плещется лишь печаль, тревога. Этот вид, без обильного слоя тонального крема, приклеенных ресниц-опахал и чёрной помады идёт Мане просто чрезвычайно. И так даже в голову не придёт перепутать его с женщиной, видно, что это взрослый мужчина, просто очень изящный, точёный, как фарфоровая статуэтка.       Видимо, он замечает что-то во взгляде Гакта, тяжело вздыхает и выпускает его лицо.       — Нет, не проснулся ещё…       Гакт, не сдержавшись, громко всхлипывает, и Мана опять обнимает его, гладит его по голове, слегка почёсывает длинными ногтями. Длинными ногтями… Гакт дёргается. Да у Маны в жизни не было длинных ногтей, кроме накладных на отдельные фотосессии, на гитаре так особо не поиграешь. Что с ним такое?       — Ну, ну, успокойся. Я знаю, что больно, но без этого никак. Ты должен проснуться, чтобы мы могли начать всё с начала.       Гакт только вздыхает. Нет, это точно не его Мана, это кто-то другой с таким же голосом. Тот Мана, которого знает Гакт, не может быть таким ласковым, не умеет.       Но Гакт тянется к этой ласке, тычется носом в его плечо, вдыхая такой знакомый сладковатый аромат дорогого парфюма. Едва не урчит, чувствуя, как его гладят по волосам и целуют в висок, успокаивая, давая понять, что ничего плохого больше не случится.       Он столько раз доверял. Столько раз получал за свою преданность и доверчивость. И всё равно Гакт продолжает цепляться за кого-то, топя себя в отвращении за это.       — Что мне делать? — глухо шепчет Гакт в острое плечо. — Что мне теперь делать?       Мана слегка отстраняет его от себя и внимательно смотрит в лицо. Щурится, и на секунду Гакту кажется, что он вернулся в привычное состояние.       — Пока ничего, — спокойно произносит он и вдруг улыбается краем рта. — Отдохни немного. А потом начнём заново. И больше ты не сбежишь.       Гакт бездумно хлопает ресницами. Он всё ещё не понимает, о чём говорит этот Мана, но невольно думает о том, что звучат его слова очень жутко.

***

      Тёмный коридор, по ощущениям, тянется в бесконечность. Лампы над головой потрескивают и мерцают, вспыхивают то белым, то синеватым, то розовым. И в этих вспышках Гакт снова видит длинный салон «Нодзоми».       Снова этот проклятый ночной рейс. Вагон почти заполнен, как и всегда, лишь некоторые кресла у прохода пустуют. Гакт кидает усталый взгляд на спящего рядом Ману, потом на одногруппников, которые тоже сидят неподвижно, вздыхает и встаёт. Цепляясь за мягкие спинки болящими руками и глядя прямо перед собой, Гакт медленно идёт вперёд.       Всё, как обычно, так, как Гакт уже привык видеть в этих поездках. За окнами в стене косого дождя кометами пролетают тусклые расплывчатые огни ночных городов, потрескивают лампы, мягко стучат по рельсам колёса. Его каблуки постукивают по ковру, полы роскошного белого пальто, накинутого на водолазку без рукавов и кожаные брюки, болтаются под ногами. Только почему-то сейчас Гакту по-настоящему жутко. В салоне стоит зверский холод. Продвигаясь всё дальше, Гакт невольно посматривает на лица пассажиров; он вполне различает их, они не кажутся ему смазанными серыми масками, вот только почему-то все они спят, сохраняя зловещее молчание и неподвижность. Никто не читает книги, никто не слушает музыку через наушники, никто не переговаривается. Тишина, как под водой, только приборы пищат в голове. Гакт словно во сне: узнаваемые вещи чередуются с чужими, незнакомыми, и чувствуется, что что-то здесь совсем не так, как надо.       Двигаясь в этой тишине, борясь с желанием развести её руками, Гакт доходит до дверцы, ведущей в туалет. Рядом в своём кресле сидит знакомый проводник в разъедающей лицо маске. Только и он спит, странно запрокинув набок голову и выставив на обозрение шрамы на шее. Рядом валяется выпавшая из рук газета за восемнадцатое июля, а покрытые плёнками и чёрными пятнами пальцы скрючились на коленях, будто судорожно искали, за что бы зацепиться.       Гакт густо глотает слюну и проскальзывает в крохотную кабинку. Привычно опирается руками на раковину и смотрит на своё отражение в мутноватом зеркале. Бледное лицо, губы в тёмной помаде, густо подведённые чёрным карандашом глаза, красиво уложенные волосы до плеч. Всё, как обычно… Или нет? На подбородке и за ушами появились чёрные полосы — это явно края маски Гакта Камуи.       Возможно ли ещё снять её? Она заметно отслаивается… Гакт слегка поддевает ногтем краешек и тут же, вскрикнув, отдёргивает руку. Невыносимое жжение и зуд волнами разбегаются от места, к которому он прикоснулся. И он снова нервно смотрит в зеркало.       Понятно. Снять-то маску возможно, отодрать с болью, вот только вряд ли Гакту захочется видеть то, что под ней. Она явно уничтожила его лицо с концами, разъела, оставила гниющие чёрные дыры и ошмётки кожи, к которым прилипла. Стиснув зубы, Гакт опять упирается ладонями в раковину, ухватившись за её край побелевшими пальцами. Что за безнадёжность.       — Не волнуйся. Она скоро исчезнет.       Гакт не успевает отреагировать, голос Маны застаёт его врасплох. Секунда — и его вжимают животом в край раковины, а ладони в кружевных перчатках ухватываются за ремень его брюк.       — Никуда она не исчезнет! — Гакт вскрикивает и прижимает ладони к зудящим щекам. — Она уже вросла… Всё из-за тебя, Мана! Это ты её сделал, ты заставлял меня постоянно её носить!       — Неужели, — Мана хмыкает и притягивает его поближе к себе, устраивая голову на плече. — Ты сам её надел. Гакт Камуи — это только твоя фантазия. То, чем ты хотел бы быть. Маска — это идеальный вариант, чтобы сбежать от реальности, которую ты так боишься.       Скользнув руками вверх, Мана прикрывает ладонями глаза Гакта, и у него вырывается судорожный всхлип.       — Отвали. Мы уже скоро приедем.       — Гакт, этот поезд никогда никуда не доедет. Проснись уже, чокнутый психопат.       В голове очередным взрывом вспыхивает ярость. Разрастается, как пламя, давит на глаза и уши изнутри.       — Я давно уже проснулся! — вырывается у Гакта гневный вопль, и он злобно скидывает с себя руки Маны, резко поворачиваясь. Ухватывает его за плечи, встряхивает, и ему кажется, что глаза буквально загорелись от злости. — Я-то проснулся, это все остальные спят!       Мана даже не вздрагивает. Ловко перехватывает его руки и, удерживая за болящие запястья, придвигается почти вплотную. И коленом ловко заставляет его развести в стороны бёдра.       — Как скажешь. Только правды твои слова не изменят.       Он прикасается губами к шее, оставив под ухом чёткий отпечаток помады, и Гакта от этого прикосновения словно прошибает током.       — Не трогай меня! — взвывает он и пытается пихнуть коленом. — Никому больше не позволю манипулировать мной, ни тебе, ни Кози, ни кому-либо ещё, не стану вам больше игрушкой служить!       Крепкая оплеуха заставляет его вскрикнуть и опять упасть на раковину. Ладонь Маны зарывается в его волосы и грубо оттягивает пряди назад, и Гакт, скрипя зубами, поднимает голову. На щеке проступает красное пятно, а из уголка губы течёт кровь. Рука у Маны всегда была тяжёлой, он гораздо сильнее, чем кажется на вид.       — Это уже не тебе решать, — зло проговаривает Мана и щурит глаза. — Правила есть правила. И если ты так не хочешь просыпаться, почему же плачешь?       Мана берёт его там же, в крохотной полутёмной кабинке, где тесно даже одному человеку.       Её стены и зеркало прочно глушат собой крики Гакта. Он знает, потому что и это случается с ним не впервые — именно с таких «уроков» на выдержку Мана начинал его обучение, почти каждый переезд из города в город заканчивался подобным. Но боль от очередного грубого проникновения она заглушить не может. И Гакт, прижатый животом к раковине, старается сдержать слёзы.       Естественно, никакой смазки, никакой подготовки, лишь наспех вытащенный из кармана его пальто презерватив. Странно было бы рассчитывать на что-то другое в таких условиях. Больно, кровавая рвота привычно подступает к горлу. Гакт кривится, кусает губы и изо всех сил отводит глаза от своего отражения в зеркале. Оно ему отвратительно. И не хочется видеть равнодушное лицо Маны, оно не меняется даже во время секса.       Похоже, стоит только один раз допустить такое насилие в свою сторону — и вскоре оно станет для тебя нормой. Нет, оно не прекратит быть болезненным и унизительным, по-прежнему будет заставлять вспоминать о себе с ужасом и слезами. Но эти ощущения уже не будут такими острыми, как при первом опыте. Притупятся, ярость утихнет и в конце концов уступит место безысходности, пониманию, что изменить что-то уже не получится. Гакту кажется, что страшнее этого состояния быть не может. И ему противно понимать, что сам он эту грань перешёл очень давно.       Он с силой прогибается в спине, закидывая на край раковины ногу. Ладонь упирается в запотевшее зеркало, пальцы бессмысленно царапают гладкую поверхность в попытке найти хоть что-то, за что можно ухватиться. Но это бесполезно. Гакт чувствует себя крохотной щепкой, которую несёт куда-то бурным потоком. Что-то обжигающе горячее разливается по его внутренностям, течёт по позвоночнику вниз и по плечам, заставляя кости тлеть изнутри. И ужасно болят под бинтами исполосованные руки.       Мана ударяется в него особо резко, и он кусает губы, изо всех сил сдерживаясь.       — Эй… Ты не хочешь треснуть меня и велеть заткнуться? — хрипло выдавливает Гакт сквозь стоны, глянув на Ману через плечо. — Что, плётку дома забыл?       — Она мне не нужна, — Мана не поддаётся на его провокацию. — Тут никого нет, кроме нас с тобой, можешь орать сколько хочешь.       — Издеваешься? — Гакт едва сдерживается, чтобы не лягнуть его ногой. Очередная ловушка. — Целый поезд людей и проводник небось под дверью подслушивает, это, по-твоему, никого?!       — Уймись, Гакт. Их нет.       — Врёшь.       Крепкий удар по спине, тонкие пальцы зарываются в волосы и опять с силой оттягивают голову назад. Мана утыкается губами ему в ухо, прихватывает зубами колечко серёжки, и Гакт передёргивается. Словно льдинку приложили к коже, холодно и влажно.       — У тебя губы ледяные… — выдыхает он сквозь зубы и машинально нащупывает вторую его ладонь на талии. — И руки тоже…       Мана хмыкает.       — Согрей. Твоего жара на нас двоих хватит, — и он легонько кусает за мочку уха. — И можешь не прикидываться, что я тебя насилую. Игра окончена, в этом больше нет смысла.       — Нет, блять, ты меня насилуешь, — выплёвывает Гакт. — Я никогда с тобой добровольно трахаться не буду, понял?       Мана ухмыляется ему в ухо.       — Ты всегда так говоришь. — Гакт передёргивается, опять это чёртово «всегда», которое уже начинает порядком его бесить. — Впрочем, меня это забавляет. Больно-то тебе, а не мне.       Высвободив ладонь, он ловко запускает её под водолазку, задирает её до самых ключиц. Кончики холодных пальцев касаются напряжённых сосков, гладят длинный шрам, замаскированный татуировкой в виде пересекающей ребро розы, слегка придавливают кожу около пупка.       — Этот живот — произведение искусства… — Гакт дёргается и машинально вцепляется зубами в край задранной водолазки, чтобы, во-первых, заставить себя заткнуться, а во-вторых, не дать одежде вернуться на место. — …Хотя у тебя всё тело такое. Ты совершенен.       Гакт зажмуривает глаза. Ему кажется, что за собственными стонами он слышит, как Гакт Камуи, которого он уже видел по другую сторону стекла, ядовито посмеивается. Он всё ещё рядом. Злобно отплюнув кусок ткани, Гакт кривится.       — Это Гакт Камуи совершенен, а не я. Не я, не я, — на выдохе тянет он, вскидываясь, машинально подаваясь бёдрами навстречу Мане. — Я никогда не стану тем совершенством, которого ты хочешь, Мана… Никогда, сколько бы ни было твоих долбанных уроков!..       — Забудь о нём, — его дыхание срывается, Мана утыкается носом ему в плечо. — У тебя есть отвратительная привычка, самому себе придумывать поводы для расстройства.       Мана обнимает его за талию, прижимая к себе. Его движения становятся чуть плавнее, хотя всё равно сильные и болезненные. И он снова легонько целует шею.       Эти поцелуи всё ещё оставляют после себя ядовитые чёрные следы. Кожа словно проваливается под его губами. Собственный член, оставленный без внимания, то и дело трётся о край раковины, и Гакта тошнит при одной только мысли, что он готов кончить даже от такого. А Мана, похоже, только этого и дожидается, очередного унижения — жёстко тиская тело ладонями, зажимая пальцами соски, придавливая кожу под пупком, он ни разу не дотронулся даже до головки. Садист. Был и остаётся им. Ещё и пытается заставить Гакта поверить, что это насилие — это всего лишь элемент игры.       Чувствуя подступающий болезненный оргазм, Гакт тяжело дышит и закатывает глаза. Спиной он ощущает участившееся сердцебиение Маны и, с силой дёрнувшись, падает грудью на холодную раковину. Этот стук нервирует его; своего собственного сердцебиения Гакт давно уже не слышит и верит, что внутри у него ничего нет, шов и нарисованная на нём роза тому подтверждение. Упершись лбом в зеркало, Гакт протяжно стонет, переступает на месте ногами. Тонкие пальцы пробегают по его взмокшей спине, по выступающим косточкам, соскальзывают вниз, к узким мальчишеским бёдрам. Слегка щекотно, почти нежно. Гакт чувствует улыбку Маны и кусает губы. И уже нарочно трётся членом о край раковины. Мана, заметивший это движение, быстро опускает руку в низ его тела, ухватывая пальцами ствол у самого основания, сдавливая, вырывая тихое шипение.       — Даже не думай, — равнодушно и твёрдо, хоть дыхание и сбивается. — Ты кончишь только вместе со мной.       — Пусти, — хрипит Гакт, дёргаясь. — Мне больно!       — Боль и удовольствие всегда идут рядом. Забыл?       Гакт не забыл, но и предпочёл бы не вспоминать об этом лишний раз. Скривившись, он опять упирается лбом в стекло. Ещё немного.       Оргазм настигает его, но он почему-то почти ничего не чувствует, кроме лёгкой боли и покалывания в паху. Крупные белые капли оседают на пальцах Маны, и тот медленно разжимает их. Гакт слышит его учащённое дыхание, ощущает, как он отстраняется и напоследок гладит по спине.       — Ублюдок, — выплёвывает Гакт.       — Я тоже тебя люблю, малыш. Просыпайся.       Беззаботно бросив эту абсолютно несвойственную ему фразу, Мана выскальзывает из крохотной кабинки. А Гакт медленно переводит взгляд на зеркало.       На стекле чернеет отпечаток помады. На скольких же зеркалах Гакт уже увидел его, на скольких ещё увидит? Гакт, закрыв глаза и дрожа, медленно касается губами того же самого места. Сжимает их, высовывает кончик языка. Взрослый горький поцелуй для Гакта Камуи на прощание.       «Исчезни. Надеюсь, больше не встретимся».       Открыв глаза, Гакт обнаруживает себя в ванной комнате, незнакомой, огромной и вызывающе роскошной. Отделанные мрамором стены, утопленная в пол чаша ванны, несколько шкафчиков, забитых баночками и бутылочками — Гакту всегда казалось, что такая обстановка может существовать только в американских мыльных операх, которые он пару раз видел на кассетах. И чем-то эта ванная похожа и на ту кукольную спальню из ночного кошмара. Огромное прямоугольное зеркало над раковиной освещается мягкими розовыми лампочками, и Гакт растерянно смотрит на своё отражение.       Это он? Это правда он? Дёрнувшись, Гакт ощупывает лицо пальцами, наблюдая, как незнакомый вроде бы парень с той стороны послушно повторяет его движения. Он красив. Но красив совсем не так, как Гакт Камуи, а какой-то особенной, аристократической красотой. У него длинные, почти до пояса, тёмные волосы, красиво блестящие в мягком свете. На их фоне без того бледное лицо кажется совсем белым, а руки, которыми он касается впалых щёк и довольно тяжёлой челюсти — точёные, изящные пальцы пианиста с аккуратными ухоженными ногтями. Уголки пухлых губ опущены вниз, между красиво очерченными бровями залегла глубокая складка, придавая лицу печальное выражение. Но его тёмные глаза смотрят холодно. И весь его облик отдаёт чем-то ледяным и безжалостным.       Несколько секунд Гакт рассматривает незнакомого молодого человека. Делает разные жесты, чтобы уж совсем убедиться, что это не очередное порождение его воспалённого от недосыпа мозга. И когда он замечает отпечаток тёмной помады внизу зеркала, он внезапно понимает — Мана прав, всё это лишь игра, видения, которые лгут, чтобы выжить.       — Ну привет, — Гакт улыбается и про себя отмечает, какая неприятная у этого красивого парня улыбка — пустая, безжизненная, словно механическая. — Рад тебя видеть… А то я уже забыл, как ты выглядишь, — и Гакт слегка щурится. — …Оширо Гакуто.