Агония

      Терпеть не могу парки аттракционов.       Эта вечная суета, громкая весёлая музыка, клоуны, воздушные шарики, толпа и человеческий смех со всех сторон и отвратительно приторный запах сладкой ваты, карусели, качели, американские горки и колесо обозрения… Меня просто тошнит от всего этого. У меня кружится голова от одного только взгляда на них. Кому только в голову пришло, что все дети, без исключений, это обожают? Видимо, я — то самое исключение. Тот самый урод в семье, паршивая овца в стаде. Нормально. Я уже привык.       Мне шестнадцать. Я равнодушно иду сквозь толпу, высоко держа подбородок, чеканя каждый шаг. Чёрная школьная форма, сумка болтается на плече. Кассетный «Walkman» в кармане пиджака, в наушниках играет Милен Фармер. Пальцы сжимают игрушечную карусель — совсем маленькую, но сделанную с невероятным изяществом, точно такую же, как та, что торчит впереди. Сувенир на память. Ведь я знаю, что совсем скоро этот парк уже не будет прежним.       Двое телохранителей следуют за мной чёрными безликими тенями. Я давно уже не обращаю на них внимания. Они всегда рядом, держатся на расстоянии, но трудно не заметить в толпе парочку таких шкафов в костюмах. Мать и отец волнуются за меня. Беспокоятся, что я могу попасть в беду. Или устроить её сам. Хи-хи-хи. Мне даже интересно, чего они боятся сильнее.       Встать в сторонке. Держать лицо, не показывать никому свои слёзы и кровоточащую внутри рану. Просто наблюдать.       Глянцево блестящие лошадки в сверкающей сбруе весело подпрыгивают на толстых штырях. И на их спинах совсем даже не малыши, а ребята моего возраста, а то и старше. В этом нет ничего удивительного. Вечер, тем более такой дождливый и мрачный, не время для детей. На двух рядом стоящих лошадках — двое. Она и он. Бог. Парень с длинными, до пояса, волосами, небрежно распущенными по плечам, сияющими глазами и очаровательной улыбкой.       Кусаю губы до боли. Сильнее сжимаю карусель пальцами. Мне больно. Но я должен пройти через это. Увидеть своими глазами, чтобы потом не пожалеть о том, что собираюсь сделать.       Они так увлечены друг другом, что, кажется, не замечают ничего вокруг. Она держится одной рукой за железный штырь, а другой сжимает его руку, смеётся, говорит что-то. А бог смотрит на неё такими глазами, таким взглядом… Даже описать его не получится. От него у меня внутри всё сжимается, скручивается в мучениях. На меня бы он никогда так не посмотрел. Даже если бы я был последним человеком на этой планете. Ведь мы оба парни. Это уже приговор. А за ним всё остальное, в том числе и то, что я слишком труслив, чтобы подойти к нему и попытаться заговорить. Слишком боюсь быть отвергнутым.       Зачем только мы чувствуем, что нам больно, грустно… Что нет никакой надежды на счастливый исход. Зачем? Я не хочу этого чувствовать. Я бы с удовольствием избавился от своего сердца, только бы больше не ощущать этой смеси.       Он не знает о том, что я существую. А мне лучше знать, что его не существует.       — Гакуто. Всё хорошо?       Меня бережно обнимают за плечи сзади, и я нервно вздрагиваю. Не выношу таких прикосновений, даже от родных. Опускаю голову, сжимаю губы. Не хочу поворачиваться. Я слишком хорошо знаю этот голос, и мне не нравится, что этот человек постоянно так подкрадывается ко мне.       — Да, дядя. Я в порядке.       Он сам наклоняется ко мне и заглядывает в лицо. Его черты размыты, будто кто-то посадил на лицо акварельную кляксу, едва проглядываются, видно лишь необычные, сильно удлинённые к вискам глаза. Он наблюдает за моим взглядом, отслеживая направление, и качает головой.       — Всё так серьёзно, мой мальчик?       Отвратительные горькие слёзы подступают к горлу. Я пытаюсь подавить всхлип, но до конца не получается. И закрываю рукой глаза.       Серьёзно. Он даже не представляет, насколько.       — Ну, ну, не надо плакать, — он поворачивает меня к себе и обнимает, я тычусь носом в его плечо. Ткань пиджака резко пахнет стиральным порошком и сладковатым парфюмом, таким знакомым, родным. — Я же просто спросил. На всякий случай. Ты должен понимать, что, если ты это сделаешь, обратно всё вернуть уже будет нельзя.       — Я понимаю, — мой голос звучит равнодушно и механически. — И знаю, что хочу сделать.       — Гакуто… — он вздыхает и хмурится, как от головной боли.       Но я не даю ему договорить.       — Начинайте. — Тихо и зло, максимально подражая его собственному голосу, которым он обычно отдаёт приказы. — Не заставляй меня сомневаться, дядя.       Он морщится и тянет меня за плечи.       — Давай хотя бы отойдём в сторону. Тебя может задеть. И тогда твои родители оторвут головы нам обоим.       — Плевать. Я хочу посмотреть…       Он выпускает меня, подаёт рукой сигнал телохранителям. Я смотрю на карусель, не отрываясь. Всё вокруг замирает, словно встав на паузу. Музыка искажается помехами, становится глухой и какой-то перевёрнутой, жуткой.       Три. Два. Один. Ноль.       Карусель с оглушительным грохотом взрывается.       Весёлый смех со всех сторон в секунду превращается в истошные вопли ужаса, обломки летят в разные стороны, красный столб яркого огня и густого чёрного дыма вздымается к небу. Взрывная волна вместе с этими звуками буквально оглушает меня, сбивает с ног. Я чувствую, как по груди словно полоснули ножом; с криком откатываюсь на бок и сжимаюсь в комок. Какое везение, я упал прямо на острый осколок пластика, который вскрыл мне грудную клетку. Рубашку пропитывает кровь. И я держу в руках собственное выпавшее сердце.       Отлично, этот обломок наконец сделал то, на что сам я не решался, хотя давно мечтал. Теперь я смогу спрятать сердце. Скрыть от всех там, где его никто не найдёт и не сможет тронуть, в том заброшенном маяке, что так часто мне снится. И тогда мне никогда больше не будет больно.       Я крепко сжимаю его, ещё бьющееся, дрожащее, ладонями даже тогда, когда меня поднимают на руки. И, не мигая, смотрю на огонь. Такой неестественно яркий, с длиннющими рыжими языками и багровым дымом… Это всплески так похожи на его колышущиеся волосы. Даже больно смотреть на это. Слёзы стекают по щекам из воспалённых глаз, и я со всей силы вцепляюсь пальцами в плечо держащего меня дяди.       Прости меня, мой бог… Я не мог поступить иначе.       Ярко-красная вспышка — и в уши вкручивается писк медицинских приборов. Я недовольно ёрзаю на жёсткой больничной кровати. Грудь жжёт огнём, я чувствую впившиеся в рану грубые нитки. И у меня вырывается глухой стон боли.       — Гаккун, дорогой… — Меня обнимают мягкие руки матери, её голос дрожит, и перед закрытыми глазами встаёт её лицо в белой маске, из-под которой сочится гниль. — Всё будет хорошо, у тебя всё заживёт…       Я не буду с ней спорить, рана заживёт. Зарастёт, оставив длинный уродливый шрам на коже. И этот шрам будет вечно напоминать мне о том, что у меня больше нет сердца.       Ощущение влаги на щеках и боли в ране настолько реальны, что Гакт просыпается. Распахнув глаза, он сонно хлопает ресницами и смотрит на пыльную люстру и качающиеся под ней игрушечные домики. Встряхивает головой, приподнимается на локте. Надо же, заснул прямо на ковре, над очередным рисунком. И, похоже, проспал так всю ночь.       Вставать не хочется. Гакт опять сворачивается в клубок, ощупывает пальцами шрам на груди и тяжело вздыхает.       Он всегда говорит Мане, что история с Ками — всего лишь пережиток прошлого, странное, грустное воспоминание о первой любви, которое сейчас уже почти не даёт о себе знать. Убеждает в этом не столько его, сколько себя. Мана кивает в ответ, верит или делает вид, что верит. А сам Гакт хорошо знает, что это ложь. Дня не проходит, чтобы он не вспоминал.       Тихий странноватый мальчик, сидящий за дальней партой у окна. Красивый, как кукла, и столь же отстранённый. Он всегда один и мало разговаривает. И не потому, что его обижают и не хотят с ним дружить — нет, просто он сам себя так поставил, держится особняком. Подобный одноклассник, наверное, есть у всех. Именно им и был Гакуто Оширо в школьные годы. Одиночество никогда не пугало его, наоборот, он всегда думал, что одному ему спокойней — Гакт привык раскладывать всё по полочкам и планировать, а люди, как правило, с лёгкостью нарушали все его расчёты, и его это раздражало. Но потом в класс перевёлся Ками. Именно так — Ками, длинноволосый бог. Это прозвище Гакт сам придумал ему и так и не сказал никому об этом, грел этот секрет в себе. А настоящее имя теперь уже не может вспомнить, как ни старается.       Ками и вправду тогда казался Гакту почти божеством. У него было всё, чего так не хватало самому Гакту. Ками быстро стал всеобщим любимцем — вежливый, очаровательный отличник, хоть иногда и очень хулиганистый и любящий нарушать заведённые правила, спортсмен и красавчик с длинными волосами. И, конечно, он не замечал Гакта, тихо и влюблённо глядящего на него с самой дальней парты, кивал утром в знак приветствия, мог перекинуться парой дежурных фраз или задать вопрос по учёбе, и только. Как, впрочем, и все остальные. Тогда Гакт впервые пожалел, что сам отгородился от всех невидимой стеной.       «Он не знает о моём существовании. А мне лучше знать, что его не существует».       Именно эту фразу тогда повторял себе Гакт, тихо хныча в подушку по ночам. Он перестал спать, похудел, подурнел, и ему становилось всё труднее заставлять себя ходить в школу. И, измучившись вконец, Гакт всё же наступил на горло своей гордости и рискнул попросить помощи у единственного родного человека, которому доверял.       Многим подросткам не везёт с первой любовью. Но далеко не у многих есть дядя, имеющий прочные связи с якудза. И не многие готовы решать проблему самым радикальным образом.       Гакт так и не узнал, чем закончилось расследование взрыва на карусели. Его никто не заподозрил, тем более что он надолго загремел в больницу с распоротой грудью. И когда Гакт вышел оттуда, зловещие слухи уже почти перестали курсировать по округе, нашлись более интересные темы для обсуждения.       В шестнадцать лет Гакт стал убийцей. И то, что действовал он не своими руками, не может служить оправданием. Умом он это понимает. Но отчего-то совсем не чувствует мук совести. Лишь иногда видит кошмары по ночам.       Ками всегда погибает и в его игре. Правда, чаще всего уже после его побега. Раньше это случается лишь в одном случае — если игра заканчивается распадом группы. Всё это как раз из-за того, что Гакт подсознательно помнит о своём преступлении. И думает об этом очень часто, порой не замечая этого.       Он садится, недовольно потряхивая растрёпанной головой. Тянет к себе колени и, обхватив их руками, бездумно смотрит на тёмное грозовое небо за окном. Опять этот зелёный полумрак. Как же тоскливо.       — Гаккун, малыш. Хорошо, что ты проснулся.       Мана внезапно появляется на пороге спальни. Гакту иногда кажется, что он и не ходит по коридорам особняка, а летает, паря над полом, как призрак, потому что Гакт никогда не слышит стука его каблуков и каждый раз испуганно вздрагивает при его появлении.       Гакт лениво поворачивает голову и оглядывает его. Мана снова как тень — тонкий, красиво очерченный силуэт, чёрная водолазка и кожаные штаны, длинные волосы по-старомодному зачёсаны назад и заколоты, а в пальцах, затянутых в тонкие кожаные перчатки — ключи от машины и борсетка. Что-то в его виде вдруг кажется Гакту странным; он прищуривается, вглядывается, но не может понять, что его беспокоит.       — Собрался куда-то? — Гакт задумчиво наклоняет голову.       — Мне нужно в город по кое-каким делам. Ненадолго, буквально на пару часов, — Мана подходит к нему и наклоняется, поддевая пальцами подбородок. — Побудешь один немножко?       Гакт мигом испуганно вцепляется в его запястье.       — Нет, не побуду! — капризно тянет он. — Мне страшно тут одному.       Мана удивлённо вскидывает брови:       — Мне казалось, ты любишь одиночество.       — Только не здесь, — Гакт кусает губы и отводит в сторону взгляд. — Не в этом доме. Не хочу оставаться здесь. Возьми меня с собой. Я тебе не помешаю, посижу тихо в машине, пока ты мотаешься по своим делам, обещаю.       — Глупости. Незачем тебе кататься туда-сюда и ждать в машине столько времени. Ты должен быть здесь, — Мана целует его в лоб, — в безопасности.       — Но я хочу… — обиженно бормочет Гакт. — В чём проблема?       — Ни в чём. Я просто знаю, что ты после внешнего мира сам не свой, — Мана качает головой, — вот и не хочу лишний раз устраивать стресс нам обоим. И вообще раньше ты не боялся оставаться дома один, я спокойно ездил по делам. Не бойся, ничего с тобой не случится.       Гакт насупливается и подтягивает к себе колени. Ему не хочется говорить правду — страх сейчас совсем не в том, что он останется один, а в том, что он останется один навсегда. Почему-то Гакту кажется, что, если он сейчас отпустит Ману, тот исчезнет и больше никогда не вернётся.       — Эй. Я никуда не денусь, — Мана словно разгадывает его мысли и улыбается краем рта. — Я же пообещал присматривать за тобой. Не дуйся. Смотри, что у меня для тебя есть.       Скользнув рукой в карман брюк, он вытаскивает маленькую кассету. Гакт осторожно забирает протянутую коробочку и внимательно смотрит на неё. «Velvet Eden».       По спине почему-то вдруг пробегает лёгкий холодок.       — Что за группа? Странное название, первый раз такую вижу…       — Продавец сказал, что это первая кассета, но ребята точно далеко пойдут. Послушай, тебе, кажется, нравится такая музыка.       Гакт поднимает на него взгляд и слабо улыбается.       — Спасибо.       Мана ещё раз целует его в лоб и, погладив по голове, выходит из комнаты.       Гакт задумчиво крутит кассету в пальцах, удивляясь непонятно откуда взявшемуся беспокойству. И вдруг перед глазами всплывает странная картинка: переполненный людьми огромный зал и парочка — невероятно похожий на Ману низкорослый парень и высокий молодой мужчина со странными шрамами на шее. Кажется, Мана назвал их Дада и Калм и сказал, что они только что собрали дуэт. И назывался этот дуэт… «Velvet Eden».       Гакт морщится. Ещё один кусочек чего-то реального из его игры. Одно только странно — если это их первая кассета, то откуда они могли там взяться? Хотя, пожалуй, в этом нет ничего удивительного. Гакт, наверное, видел эту парочку и до этого где-нибудь в журнале или на плакатах, просто не помнит этого.       Он осторожно встаёт на ноги, берёт с тумбочки «Walkman», усаживается на широкий подоконник и, машинально вставляя кассету, смотрит вниз, на круглую площадку перед домом. Роскошный белый «Кадиллак» сверкает на ней, как пятно. Гакт надвигает на голову большие наушники и наблюдает, как Мана быстрым шагом доходит до седана, щёлкает брелком и ныряет в салон. Тихо шурша шинами по влажным камням, машина устремляется к воротам и исчезает за густыми кронами деревьев.       Сразу становится холодно и очень неуютно. Когда Гакт остаётся здесь один, он начинает куда более отчётливо видеть призраков, населяющих это место. Они не вредят ему, но они есть. Да ещё этот чёртов дом, в нём постоянно что-то скрипит, трещит, хрустит, надламывается и постукивает… От всего этого очень не по себе даже тогда, когда тебя не смущает одиночество.       Решив, что пялиться дальше на улицу бессмысленно, Гакт сползает с подоконника, ложится животом на мягкий ковёр и подтягивает к себе альбом в кожаной обложке. Расчерчивает страницу на три неравные части и, сжав посильнее зубы, берётся за карандаш.       Нервные, резкие штрихи, дрожащие пальцы. Гакт рисует долго и тщательно, выписывая каждую мелочь. Мана с распущенными по плечам белокурыми локонами и украшенной плетью в руках. Гакт Камуи, заплаканный, с завязанным ртом и широко распахнутыми глазами, лежащий под ним. И ядовитый поцелуй, оставляющий на губах яркий чёрный след. Как страничка из яойной манги, которые Гакт одно время читал взахлёб.       — Вот уж не думал, что заскучаю по твоим урокам, — Гакт усмехается краем рта и гладит получившийся рисунок кончиками пальцев. — Ты никогда не перестанешь быть тираном. Потому что я так хочу.       Захлопнув наконец альбом, Гакт встряхивается, сдвигает с головы наушники, медленно встаёт на ноги и, поправив воротник рубашки, выходит в тёмный коридор.       Каждый раз ему кажется, что этот коридор — нечто связующее для его фантазий и реальности. Такое место, где его искажённые, больные миры соприкасаются и пересекаются. В него выходит несколько дверей, и Гакт заглядывает за каждую, узнавая знакомые места. Вот комната, которую Гакт видел у себя в квартире, маленькая и мрачная, с аккуратно застеленной узкой кроватью, валяющимся на полу умершим телефонным аппаратом и окном, завешанным жалюзи. За следующей дверью — ещё одна тёмная спальня, с большой кроватью и тяжёлыми бархатными шторами, это уже то место, где проводил свои уроки Мана. Дальше — гримёрка; при взгляде на кожаный диванчик, забрызганный беловатыми каплями, Гакта бросает в дрожь. А в самом конце — кабинет, точь-в-точь такой же, как у их продюсера…       Гакт останавливается, растерянно наклоняя голову. Продюсер. Перед глазами встаёт то самое лицо, которое Гакт не мог вспомнить перед тем, как игра прервалась — похожее на лицо самурая со старых гравюр, тонкие брови, подведённые необычные глаза, улетающие уголками к вискам, словно лисьи. И чёрные, зачёсанные назад и высоко заколотые волосы… У Маны перед уходом они были убраны назад точно так же.       К горлу вдруг подкатывает тошнота, Гакт пошатывается и хватается за стену, чтобы не упасть. Вот что показалось ему странным. Мана никогда до этого не убирал так волосы, а сегодня вдруг изменил своим привычкам. Гакт машинально ощупывает пальцами ключицы и находит там ранки от ногтей. Правда ли игра закончилась и он очнулся? Почему тогда его сознание продолжает так жестоко играть с ним? Этот дом определённо скоро сведёт его с ума окончательно.       Боясь задохнуться в этой мешанине не сочетающихся друг с другом комнат, Гакт торопливо спускается на первый этаж и выходит в сад. Холодный ветер охватывает его, как огромными лапами, обдувает открытую шею и руки и развевает длинные волосы. Холодно. И дождь опять собирается, погода явно не для прогулок… Но Гакту хочется подышать свежим воздухом. Он сцепляет зубы и, стараясь не вздрагивать, доходит до беседки. Садится на лавочку и прикрывает глаза.       Гакт уже заскучал по урокам Маны. Это может означать только одно — прошло достаточно времени, можно начинать заново. А Гакт ведь даже не знает, сколько именно времени прошло. Может, день. А может, и целый месяц. Понятие времени в этом месте так относительно. Оно просто тянется, как жвачка, почти одинаковые дни, недели… месяцы. Этот дом словно застрял в бесконечной временной петле, возвращая своих обитателей в один и тот же день. И это быстро начинает действовать на нервы.       Но с чего начать в этот раз? С финала тура и поездки в Токио? Или же устроить более глобальную и долгую игру, начав с самого знакомства с Маной и Кози? Гакт морщится и подтягивает к себе колени. Не хотелось бы, это очень тяжело. А с другой стороны, самый простой способ найти ошибку в ответе уравнения — начать решение с самого начала. Сложный вопрос. И надо поскорее разобраться с ним.       Гакт думает, что всё-таки спросит об этом у Маны, когда он вернётся, и сжимается в комочек. Ветер завывает вокруг беседки, гонит по дорожкам мелкие суховатые листья, собирает в морщинки воду в неработающих фонтанах. И это зелёное небо над головой накрывает бесконечным унынием.

***

      Гакт возвращается в свою детскую. Он замёрз, сидя в беседке, но зато ветер выдул из головы все ненужные мысли, и Гакт чувствует себя немного лучше. Прихватив с кровати пушистый розовый плед, он заматывается в него и усаживается на подоконник, поджимая под себя ноги.       Некоторое время он молча наблюдает за площадкой, а вскоре опять чувствует тревогу. Мана ведь обещал, что его не будет всего пару часов. Уже темнеет, времени явно прошло гораздо больше, чем два часа, но он всё ещё не вернулся. И не позвонил, не сказал, что задержится. Вдруг с ним случилась беда? А может, страхи Гакта насчёт того, что он исчезнет, были не такими уж абсурдными? Гакт нервно кусает губы и сильнее укутывается в плед, пытаясь побороть противную дрожь и не стучать зубами.       Его слух улавливает тихое шуршание шин снаружи, и Гакт почти прилипает лбом к стеклу. Знакомый белый «Кадиллак» аккуратно паркуется на площадке. Его фары гаснут, мотор затихает, и с водительского места выбирается… Нет, не Мана, а совсем другой мужчина, хоть и похожий фигурой, такой же высокий, тонкий и грациозный, как пантера. Сжимая в руках, затянутых в перчатки, ключи, он решительным шагом направляется к дверям.       Гакт с силой зажимает себе рот руками. С такого расстояния он прекрасно видит красивое и жёсткое лицо самурая с древних картин и заколотые назад волосы, а одет этот мужчина точно так же, как Мана — в чёрную водолазку и кожаные штаны. Только «продюсера» тут не хватало. И в тот момент, когда он исчезает в здании, Гакта ударяет по голове осознание: произошло что-то ужасное.       Он не думает. В секунду выпрыгнув из пледа и швырнув его на пол, Гакт выскакивает в коридор. На лестнице уже стучат каблуки, Гакт наконец-то их слышит. Поздно, деваться некуда. Покрывшись липким потом от ужаса, Гакт ныряет в соседнюю комнату, быстро оглядывается по сторонам и стремглав бросается к огромному шкафу в углу. Забравшись в него, Гакт плотно закрывает за собой дверцу и замирает, боясь даже дышать. В голове бьётся только одна мысль: бежать. Бежать, не попадаясь на глаза. Кто бы ни был этот мужчина, ничего хорошего от него ждать не приходится. Он что-то сделал с Маной, переоделся зачем-то в его одежду.       — Гаккун, малыш, я вернулся… — приглушённо доносится до него из коридора. — Эй, ты где?       Гакт со всей силы стискивает зубы. И с ужасом слышит скрип открывающейся двери и приближающиеся шаги. Будто нюхом чует, куда надо идти. Когда стук каблуков становится слишком громким, Гакт в отчаянии осматривается и замечает длинное белое пальто, болтающееся на вешалке. Думать времени нет. Кое-как поднявшись, Гакт всовывает руки в рукава, как можно ниже опускает голову и поджимает ноги. Авось плечики выдержат его пятьдесят восемь килограмм. Только бы пронесло…       В шкаф буквально на мгновение проникает свет. Мужчина легонько ворошит вешалки, а затем раздражённо захлопывает дверцу. Гакт слегка успокаивается. Теперь надо только дождаться, пока он уйдёт. Гакт понятия не имеет, куда побежит, если сумеет выбраться из дома, но он должен хотя бы попытаться.       — В прятки поиграть решил? Ну-ну, — доносится до него отдалённый смешок, и дверь в комнату с мерзким скрипом закрывается.       Несколько минут Гакт проводит, сжавшись в комок и стараясь даже не дышать. Он тщательно прислушивается: каблуки постоянно стучат то совсем рядом, то отдаляясь, мужчина явно осматривает комнаты. Но наконец стук всё же затихает — наверное, он решил, что Гакта в доме нет, и пошёл искать в сад.       Гакт медленно выползает из шкафа, прихватив с собой пальто, и снова высовывается в коридор. Тишина, путь свободен, но надо быть настороже. Так же тихо он спускается на первый этаж и выглядывает в сад. На улице уже сгустились сумерки, и мрачный парк окончательно превратился в декорацию для фильма «Звонок». У Гакта в горле встаёт ком, он боится темноты, да только других вариантов жизнь не оставила. И, пригнувшись, проклиная себя за то, что на нём белая одежда, да ещё это чёртово пальто тоже оказалось белым, Гакт спешит к беседке.       Буквально упав на холодный деревянный пол и вжавшись в стенку, он опять сжимается в комок и только тут позволяет себе перевести дух. Силуэты деревьев и чернота напоминают ему о той ночи, когда он бежал прочь от домика у озера; где-то в верхушках громко гудит ветер, издавая страшные звуки, похожие на чей-то плач или стоны.       «Я сплю. Я сейчас сплю в своей комнате и вижу кошмар, только и всего…»       Стараясь успокоиться, Гакт тихонько дышит на ладони. Холодно. Хорошо хоть он догадался прихватить с собой пальто, а то оказался бы на холоде в тонком шёлковом костюме. А ведь неизвестно, сколько ещё придётся просидеть тут. Осторожно приподнявшись, Гакт осмеливается выглянуть из беседки. Он видит, как мужчина в чёрном подходит к одному из фонтанов и останавливается, поглядывая по сторонам. Его кулаки сжаты, волосы слегка растрепались и падают на ожесточённое, злое лицо. И вдруг он резко поворачивает голову прямо в сторону беседки; взгляд такой острый, что даже с подобного расстояния вонзается в тело ножом, и Гакт опять в ужасе обрушивается на пол, зажав себе руками рот. Только бы не заметил.       Но нет, он заметил. Этот человек — настоящий хищник по своей сути, мимо него даже муравей незамеченным не пробежит. Стук каблуков приближается, нарастает, как гул мчащегося к станции поезда. Гакт с силой сжимает кулаки. Ну нет, даже если его загонят в угол, добром он не сдастся, будет бороться до последнего. Его жизнь полна ужасов, но она ему дорога как память. Резко выпрямившись, Гакт пулей вылетает из беседки и успевает краем глаза заметить, как мужчина бросается за ним.       — Гакуто! Да стой ты, ненормальный, что на тебя нашло?!       Его хватают за рукав пальто, тянут к себе. В отчаянии Гакт дёргается особо сильно — и верхняя одежда остаётся в руках мужчины, а он срывается с места и несётся в глубь парка.       Гакт не знает, насколько далеко простирается эта запущенная территория за домом, понятия не имеет, куда вообще направляется, просто бежит, не оглядываясь. Но его физическая подготовка в реальности намного хуже, чем он предпочитает представлять в игре, замкнутый образ жизни сделал своё чёрное дело. Он слышит громкое дыхание за спиной, мужчина неотвратимо настигает его. Секунда — и чужие руки в перчатках смыкаются на нём кольцом, как накинутое лассо.       — Попался.       — Пустите! — взвывает Гакт. Он отчаянно вырывается, извивается, царапает противника, ломая ногти. У него перед глазами появляется гримёрка и держащий его Кози. — Пустите сейчас же, не трогайте меня!       Он кричит срывающимся голосом, ревёт, как раненое животное, пытается пихнуть ухватившего его мужчину локтем, но руки у того, на вид такие худые, словно сделаны из цельных кусков железа, и ему явно не впервой вот так удерживать кого-то. Крепко сжав отчаянно барахтающегося Гакта одной рукой поперёк груди, придавив его плечи к телу, мужчина резко вскидывает свободную кисть и с силой ударяет Гакта по щеке. От боли и шока Гакт мгновенно замолкает, приоткрыв рот и глядя перед собой.       — Уймись. — Коротко и грубо. Гакт вздрагивает. Так всегда говорит Мана в игре. Даже тем же самым голосом, низким и ледяным. — В тебя что, чёрт вселился?       Он кривит губы и предпринимает ещё одну попытку вырваться, за что мгновенно получает удар по другой щеке. Всхлипнув, Гакт свешивает голову. Больно и очень обидно, его приводят в чувство, как истеричную женщину, которую невозможно утихомирить словами. Глаза мигом начинают чесаться. Больше он не сопротивляется.       Кое-как извернувшись, он смотрит на лицо своего преследователя. Непроницаемый, жёсткий взгляд, сжатые губы. Гакту не показалось, это продюсер. Вернее, это в игре он продюсер, а здесь…       — Дядя Манабу… — вырывается у него хриплый шёпот, и Гакт едва не оседает на землю от этого осознания. Но его держат крепко, подхватывают ещё под бедро.       Мужчина усмехается краем рта.       — Я. Узнал наконец-то.       — Что значит «узнал»? — растерянно повторяет Гакт.       Он машинально приподнимает руку и ощупывает место ранок от ногтей. Пальцы мгновенно холодеют: никаких рубцов на коже нет. И Гакт в секунду осознаёт, что опять совершенно не понимает, что происходит.       Почему Манабу оказался здесь? Гакт последний раз видел его на похоронах родителей. Он что-то подозревал тогда. Стоял рядом с Гактом и не сводил с него этого же самого тяжёлого ледяного взгляда. Или же… Поморщившись, Гакт надавливает пальцами на висок. Очередной провал, очередная его мысль, в которой нельзя быть уверенным.       Густо сглотнув и стиснув зубы, он чувствует, как ему на плечи накидывают сброшенное пальто.       — Пойдём в дом, Гакуто. А то ты простудишься.       Гакт позволяет ему обнять себя за плечо и повести по дорожке. Он весь трясётся, но больше уже не от холода, а от страха. Гакт всегда был уверен, что вне игры контролирует ситуацию. Но, похоже, это неправда, всё гораздо глубже, чем ему кажется.       — Где Мана?       Он слышит от дяди лишь раздражённый вздох в ответ и кусает губы. Не расскажет, ни за что не расскажет, не захочет пугать. В таком тяжёлом молчании они возвращаются в спальню. Усадив оцепеневшего Гакта на кровать, Манабу накидывает на него розовый плед.       — Ох и напугал ты меня, — уже без всякой злости вздыхает он и садится рядом. — Ну разве можно так? Я чуть с ума не сошёл, вернулся — а тебя нигде нет. Я же тоже не железный, ты хочешь меня до сердечного приступа довести?       Гакт медленно покачивается из стороны в сторону. К голове волной крови подступает злость. Врун. У этого человека нет сердца, как и у Гакта, негде приступу случаться.       — Где Мана? — тупо повторяет он.       — Гакуто…       — Где Мана, говори! — взрывается Гакт, уставившись на него бешеными глазами. — На тебе его одежда, почему?!       Манабу с непроницаемым лицом притягивает его к себе, Гакт утыкается носом ему в плечо. Сладковатый одеколон и запах стирального порошка. Сочетание, которое заставляет вспомнить взорванную карусель и вздрогнуть.       — Гакуто, его нет.       Гакта опять словно ударяют по голове чем-то тяжёлым, и он смотрит на дядю расширенными глазами. Тот абсолютно серьёзен, на его красивом лице не отражается никаких эмоций.       — Нет? — в ужасе переспрашивает Гакт. — Ты его… Того? Как Ками?       Манабу недовольно морщится.       — Не говори ерунды. Я давно уже такими делами не занимаюсь, — он слегка отстраняет Гакта от себя и щурится. — Его нет, вообще. И не было никогда. Здесь, с тобой, только я.       Гакт распахивает глаза. Успокоившийся было, он опять начинает судорожно трястись и стучать зубами.       — Нет, не может быть… — дрожащим голосом бросает он и хватается за голову. — Нет, нет, нет, не может! Мана настоящий, он не мог быть моим глюком, он же всегда оставался со мной, даже вне игры!       — Правильно, настоящий. Потому что это я, — хмуро отвечает Манабу и скрещивает руки на груди. — Тебе было всё равно, кто. Ты хотел видеть Ману, которого выдумал — и ты его видел. По крайней мере, твой психиатр объяснил мне всё именно так.       Гакт в отчаянии прикусывает губу почти до крови. Теперь уже и тот мир, который он всё это время считал реальным, начинает рассыпаться на глазах. Где же хоть какая-то правда во всём этом?       — Нет, — всё ещё вибрирующим голосом произносит он. — Ты врёшь, он есть! Ты просто убрал его, как и Ками…       — Никого я не убирал. Это ты сумасшедший, Гакуто, — жёстко отвечает Манабу. — Ты и сам это прекрасно знаешь. Тебе ужасно не повезло, на тебя, похоже, обратилось всё семейное безумие.       Гакт опускает голову и судорожно сжимает пальцами края шёлковой рубашки. Ему уже плохо от всего этого. Ни во что нельзя верить.       — Ненавижу… — тихо, сквозь зубы, и Манабу слегка вскидывает брови. — Ненавижу всё это семейство! Почему я не мог родиться в другой семье и быть нормальным?!       Очередная оплеуха обжигает щёку, и Гакт с криком обрушивается на постель.       — Не смей так говорить. Ты должен гордиться своим происхождением, — зло говорит Манабу. Несколько секунд он смотрит на хнычущего, держащегося за щёку Гакта, но потом его лицо разглаживается, и он, вздохнув, поднимает его и прижимает к себе. — Прости, малыш. Я делаю всё, что могу. Твои родители велели присмотреть за тобой, если с ними что-то случится. Не успели сказать, как случилось. Оба разом и от сердечного приступа, надо же, как такое могло произойти, хм? — Гакт кривится. — Неважно. Может, ты и ненормальный, но ты наследник семейного состояния, единственный прямой потомок. И ты знаешь, как я к тебе отношусь.       Гакт передёргивается. Конечно, знает. Этот человек, Манабу, на самом деле ему не дядя, а какой-то очень и очень дальний родственник с отцовской стороны, из тех, родство с которыми можно уже и не считать таковым. У них с Гактом совсем небольшая разница в возрасте, всего-то лет пятнадцать или около того. Но он всегда рядом, сколько Гакт помнит. Не имеет ничего против того, что Гакт зовёт его дядей. И любит его уж точно больше, чем родители. Вот только совсем не той любовью, которой надо. Пока старшие Оширо были живы, Манабу не проявлял этих наклонностей, позволял себе разве что обнять Гакта за плечи или поцеловать в макушку — чисто отеческие жесты. А теперь он остался с Гактом один на один, взяв на себя опекунство, и никто больше не мешает ему обладать Гактом. И поэтому Манабу вполне охотно играет во все его игры. Гакт нужен ему живым. И таким, чтобы можно было им управлять.       — Знаю, — тихо говорит Гакт наконец. — И меня от одной мысли тошнит.       — Ну, ну. Тебе же дали шанс попробовать отношения на стороне. Понравилось? — Манабу усмехается, и Гакт едва не сплёвывает на пол. Опять это напоминание о Кози, ну неужели без этого никак. — Уж лучше я, чем какая-нибудь сволочь. Я-то хорошо знаю, как приласкать моего мальчика. Неужели ты этого не понимаешь?       Гакт недовольно морщится, когда он берёт лицо в ладони и целует в уголок рта.       — Мне уже всё равно. Делай что хочешь.       Манабу улыбается самым краем рта, совсем как Мана ещё недавно, и прикладывается губами к его шее. Запах одеколона кружит голову, и Гакт прикрывает глаза, судорожными глотками отправляя тошноту вниз. Его вновь целуют в приоткрытые губы, сильно, жадно, словно растапливая собственный лёд, тонкие пальцы расстёгивают его рубашку, гладят легонько обнажившуюся грудь.       — Хороший мальчик, — улыбается Манабу, укладывая его на подушки.       Гакт медленно, как в трансе, запрокидывает голову, подставляет шею его поцелуям. И тихонько всхлипывает, слыша тихий скрип снимаемых тонких кожаных перчаток.