Агония

      Когда я был маленьким, мать говорила мне больше мечтать.       «Мечтай, это гораздо интереснее, чем думать об игрушечном поезде. Мечтай о местах, в которых хочешь побывать. Мечтай о людях, с которыми ты обязательно познакомишься, когда вырастешь. Мечтай о том, каким человеком станешь сам».       Так она говорила, гладя меня по голове. И теперь я выполняю это указание. Лежу в холодной чёрной воде и мечтаю умереть.       Стены ванной такие грязные. Покрытые ржавчиной и застывшими чёрными подтёками. Спёртый воздух насквозь пропитан тяжёлым запахом железа. Запахом крови. Невыносимая, мерзкая вонь. У меня кружится голова. Чёрно-багровые пятна растекаются перед глазами, а звук моего же дыхания, громкий и хриплый, искажённым эхом стучит в висках.       Так холодно. Изрезанные руки с облезшей кожей болят. Тяжело и больно даже дышать, будто чужие пальцы крепко стискивают мне горло.       Я изломан, как ненужная старая кукла. Весь покрыт ранами и гниющими дырами. Истекаю липкой чёрной кровью. Но я всё ещё жив. И, прикрыв глаза, просто жду, когда всё закончится.       Вот только Мана следит за мной из тёмного угла. Я чувствую этот взгляд. И я знаю, что Мана не позволит этому аду исчезнуть. Он всегда тянет до последнего.       Пол залит грязной водой, она противно почавкивает, и кажется, что Мана шагает по чьим-то размазанным останкам, пока идёт ко мне. Капли с потолка то и дело падают на его кожу, он слегка передёргивается и обнимает руками плечи, закутываясь в собственные длинные чёрные волосы. Противно, а? А мне каково? Никому не интересно. Его синеватые губы чуть поджаты, а взгляд бездонных чёрных глаз, направленный прямо на меня, пуст, как у слепого.       — Бедняжка.       Его низкий голос, язвительный, наполненный ядом.       Я чувствую его руку в своих слипшихся от крови волосах. Он слегка перебирает жёсткие пряди пальцами и тут же с силой сжимает их, грубо оттягивая мою голову назад — сам я уже не могу её держать. Его взгляд острым ножом впивается прямо в меня, и в тёмных радужках я вижу своё отражение. Белое лицо, ввалившиеся щёки, ярко-фиолетовые, распухшие от ударов губы и глаза, похожие на чёрные воспалённые ямы, со склеенными гноем ресницами. Моё лицо настолько безжизненно, что больше похоже на посмертную маску.       Я отвратителен. Сломанная, уродливая марионетка с оборванными нитями.       Липкие чёрные слёзы невольно скатываются по щекам. Мана смахивает их. Тут же слегка морщится и трёт пальцы друг о друга. Эта кровь жжётся, уж я-то знаю. Вязкая, жгучая чернота, боль от неё такая, что я уже почти не чувствую её, как и тело. Я не могу шевелиться. Не могу даже держать глаза открытыми.       — Отпусти меня. Мне больно…       Мои губы разбиты, в горле плещется кровь, она заливает мне подбородок, как только я чуть-чуть приоткрываю рот. Я почти не слышу себя. Связки гниют, вот-вот оборвутся.       Мана молча прижимает к моим губам большие пальцы, заставляя замолчать. Прикладывается поцелуем ко лбу. Я передёргиваюсь, эти касания невыносимы, я слишком привык, что они несут за собой что-то очень плохое.       — Я хочу умереть… — шепчу чуть слышно. — Умереть, умереть, умереть…       Он обрывает мои мольбы, целуя в губы. А у меня нет сил даже поднять руки, чтобы оттолкнуть. Поцелуи тоже отвратительны, болезненны, на губах сплошные трещины и раны, они угрожающе набухают даже от лёгкого прикосновения. А Мана нарочно шарит по моим губам языком, надавливает, заставляя подвывать от боли. Толкает в рот язык и явно хочет задушить этим поцелуем.       Лёгкое касание языком определённой точки на окровавленном нёбе — и я взвываю, распахиваю глаза так резко, что засохшие комки гноя с ресниц осыпаются на щёки.       Подлый. Это мой приём, кто разрешил тебе использовать его против меня, Мана?       Он ухмыляется и с явной неохотой прерывает кровавый, болезненный поцелуй. Давит пальцами на подбородок и заставляет запрокинуть голову, я мигом ударяюсь затылком об бортик ванны, у меня вырывается сдавленное шипение. Мана проводит языком по вздутым воспалённым венам на шее, прихватывает кожу под ушной раковиной с оборванной мочкой, пальцами обводит по контуру торчащую острую кость ключиц. Я хрипло дышу через рот, лишь иногда издаю тихие, мучительные стоны. Мне больно и противно. Всегда. Хотя, а когда Ману волновали мои ощущения? Он всегда получает то, что хочет, и ему плевать, какими методами. И не мерзко же ему касаться чёрной, слезающей плёнками кожи. Мне самому гадко от ощущения того, что я буквально рассыпаюсь, гнию, распадаюсь на куски. Просто невыносимо гадко. А он упивается моей болью.       — Хватит… — выдыхаю сквозь ноющие зубы, ядовитые слёзы опять скапливаются в глазах. — Просто убей меня, Мана. Убей, умоляю… Убей!       Агония. Предсмертные муки. Я больше не могу выносить их, они должны закончиться здесь.       Мана слегка поджимает губы. Но его лицо почти сразу теряет ожесточённость, уголки рта опускаются. Его руки на моей шее. Пальцы стискивают её, и гниющая кожа проваливается, погружая их в липкую черноту. Я кашляю, захлёбываюсь. И в последний момент вижу его лицо. Он ласково целует меня в лоб — словно мёртвого.       Я тону в этой черноте. Позволяю ей забрать меня. И почему-то мне сейчас так спокойно… Здесь нет звуков, нет боли, к которой я привык. Не хочу больше бороться. Я так устал…       Тёплые волны выносят моё тело на пустынный берег возле заброшенного маяка и исчезают. Песок белый и мягкий, словно бархат, и я кладу на него голову, прикрывая глаза. Мне плевать, что он запутается в моих волосах. Такие мелочи сейчас просто не могут меня волновать. Ржавая башня, угрожающе торчащая из воды, раскачивается на ветру с ужасным скрипом. Как маятник — туда-сюда, вперёд-назад. Но он не упадёт. Он никогда не упадёт. Неважно, жив я или мёртв — его удерживает моё сердце. Оно слишком тяжёлое от накопившейся в нём дряни. Наполненное, раздутое, распёртое моей внутренней чернотой…       — Вы уверены, что ему это необходимо?       Отдалённый голос доносится до слуха, как через толстую марлевую нашлёпку, и Гакт с большим трудом приоткрывает глаза. На мгновение ему кажется, что сон продолжается и веки действительно склеились от залившейся в глаза крови и гноя. Но он быстро понимает, что это не так, и чуть слышно, с облегчением выдыхает. Ёрзает слегка по скользкой подушке и морщится от зеленоватого света.       Похоже, Гакт лежит в постели в своей детской, укутанный в одеяло. Кто-то заботливо одел его в ненавистную шёлковую пижаму, расчесал его волосы и даже завязал их белой скользкой лентой, чтобы не мешали. Всё тело так болит. Саднят покрывающие его во всех местах засосы и укусы, отдают эхом в голову синяки от крепких рук. Пальцы дрожат, даже кончики ногтей ноют, как будто он скрёб ими что-то очень твёрдое. И нет никаких сил шевелиться и даже держать глаза открытыми. А по всему потолку почему-то торчат огромные крюки.       Гакт медленно опускает ресницы и из-под них, как в тумане, видит возле окна две размытые фигуры. Одна из них, тонко очерченный силуэт во всём чёрном — явно Манабу, ему же принадлежит и голос, разбудивший Гакта. А вторая фигура, судя по длинному белому халату — это пожилой врач, имени которого Гакт не помнит, хотя видит его довольно часто с самого детства. Его ведущий психиатр.       — Доктор, ему после этого лекарства в последние разы становилось только хуже, — с явным раздражением продолжает свою речь Манабу. Гакту кажется, что он прямо перед опущенными веками видит, как дядя сдвигает к переносице тонкие чёрные брови, как поджимает губы, и его красивое лицо начинает ещё сильнее напоминать жёсткого, безжалостного самурая со старых картин. — Может, не стоит? Я не хочу опять вытаскивать его с того света. Вы же видите, Гакуто не в том состоянии, чтобы лежать в больнице после попытки суицида.       — Хуже ему не от этого лекарства, — кашель, глухой равнодушный голос, — проблема в его подсознании, в состоянии психики в целом. Препарат ему необходим. Я увеличил дозировку, она должна стабилизировать его настроение. Но вы же понимаете, Оширо-сан…       — Да, да, — Манабу тяжело вздыхает, — это всего лишь временная мера. Причём очень и очень недолгая.       — Увы. Окончательно вылечить его невозможно. Мы можем только помогать ему, облегчать на время его страдания.       — Знаете, что я вам скажу, доктор? — дядя вдруг ехидно усмехается, и Гакт невольно напрягает слух. Что-то тут не так. — Не похоже, что Гакуто сильно страдает. Наоборот, когда он в своём мире, мне моментами кажется, что он вполне адекватен. Что он поправится и сможет быть, как обычный парень его возраста. Видели бы вы его, никакой апатии и отстранённости и рассуждает, как нормальный человек. И иногда я думаю, что было бы лучше оставить его в этих фантазиях и не трогать вообще. Только вот он уже доказал, что это опасно. А мне этот щенок нужен живым и в относительном адеквате.       Гакт бессильно морщится. Вот и прямой ответ, как к нему на самом деле относится Манабу. Не заставил себя ждать. «Племянник» интересует его исключительно в качестве обладателя семейного состояния. Гакт никогда не видел завещание родителей, но он уверен, что отец придумал что-то этакое, чтобы защитить его. Наверняка оставил Манабу распоряжения, как действовать в случае их с матерью смерти, сделал так, чтобы без Гакта он не мог добраться до денег. Отец всегда был разумным человеком, наверняка подумал, что убьёт таким выстрелом сразу двух зайцев: Манабу, знающий, каким состоянием обладает Гакуто, поостережётся плохо относиться к нему или, хуже того, убить, а инфантильный сумасшедший юноша сможет жить в хороших условиях, лишённый при этом возможности потратить деньги на всякую ерунду.       — В этом и беда, — констатирует доктор. — Если бы его фантазии не были направлены на то, чтобы навредить себе, я бы сам вас попросил не трогать его. Но ему нужны лекарства. Иначе следующий его психоз может стать последним.       Гакт потихоньку накрывается одеялом с головой и сворачивается в клубок. А он, может, и хотел бы, чтобы очередная игра стала для него последней. После неё слишком уж тяжело и больно возвращаться в этот мир, в котором, к тому же, тоже полно нереального и непонятного.       — Сейчас оставьте его в покое, думаю, он мирно проспит до утра, — продолжает врач. — Но всё же присматривайте за ним, старайтесь не оставлять одного. Он сейчас в той стадии, в которой трудно предугадать его поведение. Если вдруг что, тут же звоните.       — Спасибо, доктор.       Дверь тихо хлопает, они выходят из комнаты, так и не заметив, что Гакт очнулся.       Гакт высовывается из-под одеяла и с огромным усилием поворачивается на бок. Взгляд цепляется за большую серую банку, стоящую на томике манги Дзюндзи Ито. На ней нет этикетки, но Гакт видел её не один раз и знает, что внутри. Литий. Видимо, дела и вправду совсем плохи, раз врач опять прописал его. Ведь он ведёт Гакта с детства, знает, что в его случае эти лекарства не работают. И зачем-то подсовывает их снова и снова, ещё и увеличивая дозу.       Гакт медленно тянет руку и легонько гладит банку кончиками пальцев. Литий нужен таким, как он, чтобы не допускать депрессии и суицидальных мыслей. Но Гакту он совсем не помогает. Не стабилизирует настроение, вопреки всем правилам, а наоборот, действует крайне угнетающе. Позволяет Гакту в полной мере почувствовать свою несвободу, осознать то, что он навсегда заперт в клетке. И клетка эта — не дом, а его собственное тело. Литий притягивает, как магнитом, мучительные мысли об одиночестве, воспоминания, которые крепко держат Гакта в своих тисках. Заставляет замкнуться в себе с концами. И уничтожает напрочь желание оставаться самим собой.       Положив руку ладонью вверх на подушку, Гакт задумчиво смотрит на покрывающие запястье ровные шрамы. Такое соблазнительное белое место у самого основания ладони… Туда так и просится разрез.       Его глаза становятся тёмными и пустыми, как стекляшки. Стараясь не смотреть на торчащие из потолка крюки, Гакт с трудом сползает с кровати, усаживается на мягкий ковёр и крутит ключик в игрушечном поезде. Трудно, больно, пальцы дрожат, но Гакт упорно заводит его до последнего щелчка, пока изогнутая железка не упирается во что-то. Старый паровозик радостно пускается в бег по круглым рельсам и впечатывается отражением в его остекленевшие глаза. Но в них не игрушечный поезд. В них — серая тень «Нодзоми», мчащегося из Осаки в Токио выпущенной в дождь гладкой серебряной пулей.       — Чу-чух, чу-чух, — бормочет Гакт себе под нос, раскачиваясь из стороны в сторону. Сумасшедшая улыбка трогает его губы. — Чу-чух, чу-чух. Хи-хи-хи. Чу-чух, чу-чух, ещё кружок. И ещё. Чу-чух, чу-чух. Так смешно. Хи-хи-хи!

***

      Горячая белая дымка с запахом детского мыла медленно поднимается от воды и заполняет ванную, стены которой отделаны дорогим розоватым мрамором. Когда Гакт только вернулся, ему эта комната показалась даже красивой, хоть и какой-то нереальной, будто декорация для американского фильма. А теперь и сюда пробралась эта унылая зелень, погрузив помещение в свой мрак. Гакт жадно вдыхает пар, прихватывает воздух даже губами, привалившись плечом к краю утопленной в пол чаши. Тёплые струйки стекают с мокрых длинных волос на пол, растекаясь по нему с мягким стуком.       Обычно горячая вода хорошо успокаивает его, расслабляет. Гакту раньше было даже слегка стыдно признаваться в том, что он обожает час-другой полежать в густой пене, от которой разит сладкой жвачкой — ему казалось, что это желание свойственно, скорее, женщинам. Но в этой ванной сейчас всё навевает лишь мысли о смерти. Зеленоватый холодный свет. На ошмётках пены плавают тёмно-красные лепестки роз, безумно похожие на яркие пятна крови. Из потолка и здесь свешиваются крюки — явно достаточно большие, чтобы выдержать вес Гакта. Маникюрные ножницы, с тонкими и острыми, будто бритвы, лезвиями посверкивают на тумбочке чуть поодаль. А Гакту хочется закрыть глаза, набрать в грудь побольше воздуха и уйти под воду, чтобы сквозь её гладь снизу увидеть наклонившийся маяк на фоне серого неба. Так просто.       — Что случилось, Гакуто? Ты так вздыхаешь, будто что-то задумал.       Гакт передёргивается, машинально подставляя голову пальцам, которые мягко втирают в волосы шампунь. Гакт вполне может и сам помыть голову, он не до такой степени беспомощный, да только кто ж ему позволит. Манабу, кажется, нравятся его волосы, нравится ухаживать за ним, касаться его. А сейчас он ещё и явно решил ревностно соблюдать предписания врача, не оставлять Гакта одного ни на минуту. Его можно понять. Очень опасный момент, Гакт даже сам сейчас не знает, чего от себя ждать.       — Ничего я не задумал, — равнодушно бросает он, наклоняя голову. — Просто размышляю…       — О чём же, мой мальчик? — Манабу улыбается краем рта. — Если тебе чего-нибудь хочется, скажи.       Гакт морщится, кусает губы и приподнимает руку, наблюдая, как белая пена неаккуратно растекается по ладони.       — Если бы вода могла грязь смывать не только с тела, — тихо бросает он и смотрит на Манабу своими пустыми глазами, — но и из мыслей… Жилось бы намного легче.       — Ну что ты, — делано удивлённо отвечает тот. — Наоборот, сложнее. Человеку нельзя без таких мыслей. Может, они и грязные, но именно они делают тебя живым.       Манабу посмеивается, старательно массируя подушечками пальцев кожу головы. А Гакт кидает на него взгляд и вдруг осознаёт, что не видит его лица. Он не может понять, кто сейчас перед ним — дядя или Мана. Но почему-то знакомый страх не появляется. Ощущения будто выключились.       — А хочу ли я этого — быть живым? — Гакт морщится и кусает губы. — Если и хочу, то не так. Мои воспоминания. Игра. Всё это — сплошная грязь, моя голова заросла ею. Мне бы так хотелось смыть её всю. Родиться заново. Я ведь так уже делал. Всё это уже было, — он распахивает глаза, — я знаю. И мне хочется попробовать ещё раз.       Машинально потянувшись вперёд, Гакт утыкается в сжатые губы, прихватывает их своими и, выбросив из воды руки, обнимает мужчину за шею, притягивая поближе к себе. Жидкое мыло струйками течёт по лицу, заливается в глаза, обжигая их, но он не обращает на это никакого внимания.       — Сейчас не время. — Его гладят по волосам, легонько взъерошивая их. — Ты не в том состоянии.       — Поздно, — безучастно обрывает его Гакт. — Я уже завёл поезд.       Он недовольно покачивает головой.       — Когда только успел?       — Пока ты врача провожал, — Гакт дёргает плечом. — Я слышал весь ваш разговор.       Мужчина слегка дёргает губами в раздражении и тут же натянуто улыбается.       — Тебя что-то обеспокоило? Мы говорили только о твоём лечении.       — Ага. А ещё о том, что «щенок», то есть, я, нужен тебе живым, — Гакт переводит на него пустой безжизненный взгляд.       — Ты не меняешься. Услышал обрывки чужого разговора и сделал неправильные выводы, — мужчина опять с силой сжимает губы, их уголки опускаются. — Гакуто, мы с тобой уже много раз разговаривали об этом. Как мне ещё тебе объяснить, что я не покушаюсь на твоё наследство и трачу его исключительно на твоё содержание, как и велел мне твой отец в завещании? Мне и своих денег достаточно, знаешь ли.       — Никак. Я всё равно не поверю, — Гакт качает головой. — И не ври, денег никогда не бывает достаточно. Всегда хочется больше. Сейчас они все у тебя в руках, и тебе явно нравится одна только мысль об этом. А если я умру, это состояние утечёт… Не знаю, куда там отец прописал. Вот почему я нужен тебе живым. Никакой любви, о которой ты мне говорил, в этом нет. Сплошной голый расчёт. Математика.       — Вот недоверчивое существо, — он смеётся. — Ты так обиделся, что я назвал тебя щенком? Так это не обидное было, я не со зла так сказал. Просто кто ты, если не щенок? Собачонок и есть, беспомощное, беззащитное существо. У меня просто вырвалось то, что я на самом деле думаю, вот и всё.       — Вот как? — равнодушно проговаривает Гакт и тянет к груди колени. — Тогда скажи мне ещё вот что. Зачем врач опять прописал мне литий? Он мне не помогает. Действует ровно наоборот тому, как должен.       — С чего ты взял, что это литий? — Манабу пожимает плечами.       — Банка, — резко отзывается Гакт. — Я её сто раз уже видел, запомнил до мельчайших деталей. На ней нет этикетки, но…       Он передёргивается, опять услышав этот нехороший ехидный смех.       — Ох, Гакуто, Гакуто. Сам же говоришь, этикетки на ней нет. В эту банку можно насыпать всё, что угодно. Нет там никакого лития, мы уже поняли, что он плохо на тебя влияет.       — Тогда при чём здесь увеличенная дозировка?       — Речь шла совсем о другом препарате. Тебе врач прописал штук двадцать разных лекарств, и ты ведь сам даже не знаешь, что пьёшь. С чего вдруг такая уверенность, что в банке литий?       — Я не знаю… Просто так подумал.       Гакт опять подтягивает к себе острые колени и горько усмехается. Врёт. Все они врут. Он это знает, его это злит. В банке проклятый литий. А с другой стороны, это именно то, что ему нужно, чтобы начать игру заново, хоть это и будет очень неприятно и болезненно.       — Я запустил поезд, — медленно повторяет Гакт, слегка покачиваясь. — Этот поезд поедет по маршруту Нодзоми. Он увезёт меня далеко отсюда, очень далеко, и я больше никогда не вернусь. Меня ждёт другое имя. Другая судьба. Потому что я не могу больше быть собой. Я гнию. Разлагаюсь. Я просто умру вот так…       Его легонько ударяют по щеке, Гакт вздрагивает, резко поворачивает голову и наконец-то видит перед собой знакомые холодные глаза.       — Не говори глупостей. Ты не умрёшь, — жёстко, грубо, — если только сам не попытаешься навредить себе. А я тебе этого не позволю, так и знай.       — Не волнуйся, — Гакт усмехается и прячет глаза за растрепавшейся длинной чёлкой. — Я слишком труслив, чтобы наложить на себя руки.       — В прошлые разы тебе вполне хватало смелости.       Гакт задумчиво смотрит на исполосованные руки. Всё верно. Всё это уже было и не один раз. Эта ванная видела его кровь. Он описывал это в своём альбоме. Он видел это в кошмарах. Одно только странно — почему Манабу или Мана, неважно, кто из них, допускал это?       Его перехватывают за запястье, и он поворачивает голову. Перед ним — лицо Маны, привычно ожесточённое, с ледяным взглядом.       — Давай-ка отвлечём тебя от этих мыслей. Они мне не нравятся.       Гакт не успевает даже ойкнуть, как его с силой притягивают за намыленные волосы, и пальцы крепко сжимаются на шее. Мана давит ему под челюсть большими пальцами, щурится, наблюдая, как он хрипит и закатывает глаза. Мокрые, измазанные в пене руки беспомощно скользят по плиткам, как лягушачьи лапки. Кое-как опёршись на локоть, Гакт с трудом поднимает руку и закидывает на его шею. В эту игру можно играть и вдвоём.       Громкий всплеск — два тела падают в медленно остывающую воду, подняв фонтан мыльных брызг. Но напрасно Гакт думает вывести Ману из равновесия таким образом — его пальцы как железные клешни, ни на секунду не выпускают горло. Мокрый и растрёпанный, Мана кажется ещё злее обычного — глаза мечут молнии из-под густой чёрной чёлки.        «Ненавижу».       Хрип, пока его пальцы с силой сжимаются под челюстью, и Гакт видит его лицо как в сплошном кровавом тумане.       «Ненавижу!»       Слабая попытка ударить, ладонь, беспорядочно мазнувшая по щеке, и крепкий пинок коленом в живот следом. От боли темнеет в глазах. И Гакт больше не пытается сопротивляться. Не хочет.       — Убей… — он хрипит, вцепившись в запястье. Прямо как в том кошмаре, вот только его прогнившая изнутри кожа совсем не хочет проваливаться под пальцами и обрываться. — Убей меня, Мана!       Гакт выкрикивает это из последних сил и в отчаянии, хрипло, беспомощно, цепляясь за последнюю ниточку. На губах Маны появляется кривая ухмылка.       — Размечтался. Это слишком просто. Думаешь, я упущу шанс как следует поразвлечься с тобой? — он наклоняется и лижет языком щёку. — Обожаю, когда ты молишь о смерти. Это так заводит каждый раз, малыш, ты не представляешь.       Гакт как раз представляет. Он уже заметил, что его слёзы заводят всех намного сильнее, чем он сам. Так было с Кози, так и теперь с Маной. Всё-таки, похоже, это его карма, он притягивает к себе одинаковых людей, садистов по натуре, упивающихся мучениями.       Длинные пальцы Маны проскальзывают по шее за ушами, придавливают бьющиеся вены, нажимают на них, будто он пытается пропихнуть пальцы напрямую под кожу Гакта. Больно, на этих местах будто разом лопаются сосуды и проступают чёрные кровоподтёки, саднят ранки от длинных ногтей. Мана внимательно наблюдает за его лицом, а Гакт сам чувствует, как побледнел, даже посинел — он задыхается, здесь и так слишком мало воздуха из-за пара, а Мана отбирает у него и эти жалкие остатки.       А Гакту хочется этого. Хочется, чтобы Мана уже задушил его наконец и положил конец всем этим страданиям. Неважно, что они начнутся заново и, возможно, в следующий раз будут ещё хуже, ведь эта агония — бесконечный замкнутый круг. Он снова будет сломан. Разбит на части и в очередной раз продан. Но у него появится шанс стать свободным. Хоть на короткое время, хоть и от этой свободы будет на километр разить фальшивостью. Главное для Гакта — просто почувствовать её.       Но Мана будет крепко держать его до последнего. Гакт это знает. Всё это прописано в его альбоме.       Он чувствует, как лопаются сосуды в глазах, как на белках проступают кровавые вкрапления. Очередной бессильный хрип обрывается, как старая запись, перехваченный в горле руками Маны, и Гакт стискивает до скрипа зубы. Неужели Мана сжалился и решил всё-таки наконец освободить его, поэтому и душит в этот раз особо сильно и долго? Вряд ли. Просто издевается.       Когда он уже думает, что следующий хриплый вдох точно окажется последним, пальцы резко разжимаются, давая глотнуть воздуха. Гакт кашляет, отплёвывая желчь, судорожно хватает его, стараясь сфокусировать взгляд. Он видит сжатые бескровные губы и тёмные глаза, привычно прожигающие его насквозь. Забавно. Мана и Манабу, слившиеся в его сознании в одно целое, совсем не похожи друг на друга, а вот взгляд, которым они смотрят на Гакта, всегда одинаковый — холодный, почти безжизненный, втыкающийся прямо в душу острой сосулькой.       Его пальцы легонько касаются лица, пробегают по ввалившейся щеке, замирают на приоткрытых губах. Слегка придавливают нижнюю, и Гакт послушно обхватывает их, придерживает хрупкое, как девичье, запястье. Этот жест кажется почти лаской. Такой ценный момент, крохотная капля в сплошном океане боли.       — Я скучал… — чуть слышно шепчет он, выпустив пальцы, и слабо улыбается. Чёрные пятна на шее медленно тлеют. Он и вправду гниёт и разлагается. — Скучал, Мана… Давай попробуем начать с начала?       Он видит усмешку на губах, Мана наклоняется и целует его в лоб. Согласен.       — Гакт-чан, — тихо и вкрадчиво в самое ухо, Гакт почти успокоенно закрывает глаза, уже зная, что сейчас услышит. — У тебя хороший голос. Внешность красивая. Навыки игры на многих инструментах…       — …тоже тебе в плюс, — произносит Гакт одновременно с ним. И они продолжают в один голос, идеально синхронно, отточенно, как в танце, где ведут оба партнёра. — Но твой образ совершенно никуда не годится. Ты не похож на музыканта. Над этим надо работать, много работать. И я помогу тебе с этим, если ты согласен.       Гакт негромко фыркает по окончанию фразы и улыбается, глядя на будто окаменевшее разом лицо Маны.       — Согласен, конечно. Моё место — в группе, — и он приподнимает руку, чтобы дотронуться до острого, худого плеча. — Вместе… Мы сделаем «Malice Mizer» знаменитыми. Сделка. Да?       Равнодушный кивок, и Мана обнимает его, прижав голову к своей груди и перебирая пальцами волосы. И Гакт от этих движений едва не урчит, как кот.

***

      Они лежат в медленно остывающей воде молча несколько минут. Гакт, отвернув в сторону голову, закрывает глаза, чувствуя прижавшуюся к подбородку черноволосую влажную макушку и пальцы, которые мягко поглаживают розу на его груди.       Мане так хочется добраться до его сердца. Но Гакт никогда не вернёт его на место, чтобы ни у кого не было даже соблазна покуситься на этот сосуд самых тёмных желаний и эмоций.       До ушей доносится плеск воды, приятное тепло на груди исчезает: приоткрыв глаза, Гакт видит, как Мана встаёт и тянется за полотенцем. Молча, без единого звука. И так же тихо он выходит из заполненной паром комнаты.       Всё, как прежде. Гакт улыбается краем рта и внимательно смотрит на ножницы, всё ещё призывно поблёскивающие на тумбочке.       …Полоснуть себя по запястью легко; Гакт наносит глубокий порез отточенным движением, резко, сильно, жестоко. Он делал это уже десятки раз, если не сотни — ему не хочется пересчитывать шрамы, покрывающие руки. Гакт даже не чувствует боли, только гулко звенящую внутри пустоту. С безумной улыбкой наблюдая за тем, как красные струи заливают руку, он ложится обратно в воду и прикрывает глаза. Вода и остатки пены медленно становятся алыми.       Образ. Это бесящее его слово опять висит в воздухе, маячит прямо на расстоянии вытянутой окровавленной руки. Гакт Камуи. Красивый, словно сам Дьявол, с безумными голубыми глазами. Идеал, который Гакт сам выставляет себе и которого ему просто не дано достичь. Он сидит напротив. Такой близкий и такой далёкий одновременно, но так хочется хотя бы попытаться дотянуться до него рукой.       И Гакуто Оширо, улыбаясь, поднимает руку. Она не дрожит, совсем, с ней всё в порядке.       — Ты был прав, Камуи. Это тот ещё вопрос, кто из нас — отражение. Ведь мы с тобой оба… Ненастоящие.