Этот дивный сон, как будто подо льдом застыло время, Я доберусь к тебе, покуда помню, чувствую и верю
Когда рассветная прохлада просочилась сквозь деревья и первый солнечный луч щекотно упал на сомкнутые веки, Рахиль коротко усмехнулась. Села, привычно растерла чуть озябшие скулы. Тряхнула головой, сбрасывая прицепившиеся к волосам былинки и веточки. Только ночь уже оставила свой след — в мазке земли на щеке, в россыпи комариных укусов и двух мелких порезах от осоки на шее. Солнце озолотило маленькие кочки и темные пни, слегка нагрело воздух и медленно поднималось все выше. Пора было отправляться в путь — там, где вчера дубы теснились плотной стеной, теперь пролегала ровная прямая аллея. Тропа чуть раздалась в ширь, и вся купалась в солнечном свете и сотне сотен его осколков, отраженных выпавшими росинками. Все то, что ждало Рахиль впереди, было скрыто густой туманной дымкой. — Будем знакомиться? — спросила она у распевающейся птичьими трелями дубравы, — не знаю, что с тобой случилось и что тебе нужно, но, если нуждаешься в помощи — не бойся и покажи мне. Стлавшаяся по кочкам и корягам трава всколыхнулась — единой волной двинулось изумрудное море, отозвавшись на живую речь. Дымка развеялась, и взору Рахиль открылась поляна в конце аллеи, где серели охладевшие камни жертвенника. Резкие быстрые шаги нарушили тишину — Рахиль подбежала к поляне, замерла, осматриваясь. Жертвенник вился замысловатым кольцом лабиринта по всей поляне, и вход его находился у стоптанных шнурованных ботинок. Узкая дорожка постоянно прерывалась тупиками и замыкалась на саму себя. Мудреная загадка рук тех, кто давным-давно оставил этот лес, тем самым положив начало его запустению. Рахиль ощутила это от того холода, которым веяло от остроугольных камней. В центре лабиринта разгадавшего ждал затухший очаг с маленьким деревянным идолом, опиравшимся на невысокий столб. Солнце бросало редкие блики на поляну. Вздохнув, Рахиль огляделась по сторонам, подняла голову — никого, даже ни единой птицы не различить в буковых кронах. Чуть размяв плечи, она сбросила сумку, опустила гитару, сжала руки в кулаки и решительно шагнула в лабиринт. Такое место — своенравное, неразговорчивое и отвечающее на вопросы лишь новыми тайнами, ей попалось впервые. На первый взгляд лабиринт мог показаться простым. Но как бы Рахиль не всматривалась в рисунок, пытаясь размотать клубок тропинки, ее все время уводило в сторону. Из раза в раз она приходила в тупик, разворачивалась — и снова оказывалась в противоположной стороне от идола. Ей не удавалось увидеть с такого расстояния его лица — но это была фигурка человека, словно бы воздававшего почести небу высоко поднятыми руками. Лицо человека — или духа? Божества? — было чуть подернуто остатком тумана, и Рахиль продолжала упрямо стремиться к идолу, раскручивая цепь головоломки. — Друиды сгинули в тени веков, — заговорила она, вскинув голову и идя наугад, — и кострища их жертвенников давно остыли без подношений, верно? Ты оставлен и брошен людьми, и от одиночества ты призвал того, кто услышал. Ты об этом хочешь сказать мне? Лес молчал. Рахиль опустила взгляд и остановилась. Тропинка вывела ее к очагу.***
Горстка камней, угли под которой пропитались сыростью и, должно быть, давно перегнили, уйдя в землю. Молитвенный столб из ясеня, изукрашенный тонкой резьбой. Рахиль села рядом с идолом, провела пальцами по столбу, стараясь прощупать каждый срез, каждый орнамент. Она не знала этих символов, но могла запомнить, чтобы передать их порядок в новой песне. В новой, пока еще не придуманной песне. В песне, которая покинет этот лес вместе с ней, воспоет этот дикий и теплый ирландский лес. Все, что Рахиль успела увидеть — и все, что еще предстоит узреть. Каждую мелочь. Каждый знак. Столб обвивала тонкая бечевка, изрядно стершаяся за минувшее время. А за эту бечевку держалась пойманная одним из друидов музыка ветра — та самая, что стучала оленьими копытцами под шепот крон. Подвеска из тонких заячьих костей — ветер подбрасывал их, словно игральные кубики, постукивал и дул в прорезанные дырочки. Рахиль перебрала крохотные свистульки в руке, после чего склонилась над идолом. Это был молодой мужчина с гордым профилем, который рука резчика легко и свободно высекла из деревянного бруска. Грива лохматых волос вздымалась над головой, губы были проведены тонкой линией, брови хмурились, но руки тянулись вверх — сила, взывающая к небесам и благодарящая их. И лишь непрокрашенные, и оставленные без радужки, без зрачков глаза были совершенно пусты. Никакого намека на взгляд, на малейшее чувство в двух прорезях. Рахиль с крепнущей печалью погладила юношу по лицу кончиками пальцев — она могла посочувствовать его горю. Быть столь сильным и юным, но совершенно пустым изнутри. Оставленным в одиночестве посреди мертвого капища. — Ты совершенно один. Она не спрашивала. Утверждала. — Ты хотел увидеть хотя бы одного живого человека, потому что тишина и безлюдность стали невыносимы. Но ты слишком горд, чтобы сказать мне об этом прямо, так ведь? Считай, что я разгадала твою загадку — можешь говорить, я слушаю. Лес не торопился подавать голос. Сильный порыв ветра едва не сорвал музыкальные кости со столба, и пронесшийся по безоблачному небу гром был подобен боевому барабану. Рахиль поднялась на ноги — сумка с гитарой оказались подле нее, буквально под рукой. Уже по наитию она отыскала выход из лабиринта к противоположной стороне поляны — и не приходилось сомневаться, что изначально этого выхода не было. Лес продолжал уводить ее все глубже в дебри, поглощая и вбирая ее по мельчайшим частицам в самое нутро — и туда еще предстояло добраться. На пути преградой стали перекрестья колючих сухих веток — их заостренные концы словно стремились задеть смуглую кожу или ткнуть ненароком в глаз. Лес прятал за терновником нечто личное. И теперь всерьез засомневался — можно ли открыть самую свою сердцевину бродяге? Не слишком ли наивно полагать, что человек из внешнего мира поймет его тайну и боль? Может, он допустил ошибку, показав Рахиль дорогу? Но она зашла слишком далеко и вывести ее прочь, сделав вид, будто все случившееся — сон и морок, не выйдет. В темных угольных глазах мелькали огненные всполохи. Она ждала ответов. Длинная терновая ветвь покачнулась, расчистив место на пару шагов. И вслед за ней медленно, нерешительно отползли все остальные, открыв извилистую тропку. Рахиль пошла — постоянно изгибаясь всем телом, чтобы не напороться на иглы. И чем увереннее становились ее движения, чем больше она ускорялась, тем дальше отползал хищный терновник. Лес обнажал свой сокровенный секрет, позволяя коснуться — пока лишь взглядом, издалека. Но Рахиль, щуря внимательные глаза и присматриваясь, продолжала идти. Каждый шаг приближал ее к тому, ради чего она, судя по всему, и оказалась здесь. Кострище. Огромное. Посреди поляны, раскинувшейся, казалось, слишком широко даже для столь большого леса. Рахиль стиснула ремень сумки, осмотрелась по сторонам и взглянула на небо — туда, где за все эти часы ни разу не возникло ни единого облака. Она, должно быть, находилась уже за много миль от последних оплотов цивилизации, лес увел ее в самую чащу, где десятилетиями — а может быть, и веками — не ступала нога человека. Определить, в какой именно точке она находится, было невозможно. Лишенные связи дебри, высокие дубы и сосны, взобравшись на которые, увидишь лишь волнующиеся от ветра волны зеленых крон. Рахиль была отрезана от остального мира, заперта внутри леса, который раскрыл ей самую главную тайну. Жертвенник был окружен ветхими постройками. Невысокие дома с промокшими и прогнившими соломенными крышами. Крыши над входами венчались трофейными черепами разного зверья. Тут и там стояли покосившиеся идолы — рогатые, клыкастые, крылатые, они скалились навечно замершими с одной эмоцией ликами. Виднелись возле домов поросшие лишайниками станки для плетения и маленькие очаги. Кострище же было холодно и пусто — лишь торчали кривые балки, некогда служившие основанием для масштабного идола. Рахиль брела вдоль домов, не решаясь заглядывать внутрь и тревожить духов, кои могли еще оставаться здесь. Все вокруг молчало — но оно же и говорило с Рахиль своей измученной немотой. Совершенно покинутое поселение. Покинутое так давно, что задумываться о тех людях было пугающе. Глас взывающего к бою рога, веселый застольный смех, плеск льющегося из кубка в кубок вина, рык готовых ринуться в погоню псов, звон мечей в схватке — здесь не осталось ничего. И тоска по исчезнувшим звукам — вот, что все это время сквозило в воздухе. Тоска по запаху дыма и засыхающей на ране крови. Тоска по людям. Рахиль глубоко вздохнула — и отдернула полог, закрывающий вход в одну из хижин. Ничего. Ни обернутых в истлевшую одежду скелетов, ни удрученных вечностью призраков. Здесь не было кровавой бойни, не было ни голода, ни чумы — просто однажды люди покинули лес, оставив прежнее поселение. Оставив того, кто беспрестанно оберегал их, в полном одиночестве. Никто за минувшие столетия не вернулся — оттого каждая тропа казалась ненастоящей. Лес проложил их нарочно ради Рахиль — в действительности каждая из них полностью поросла травой и кустарником. — Ты не просто одинок, ты чувствуешь себя ненужным и брошенным. Дай мне знак, если я верно поняла. Кроны зашумели, пытаясь передать душевные метания. Воздух от беспрестанного шелеста казался наэлектризованным, натянутым, будто тугая струна. И вдруг голос прорезал его насквозь. Я ждал. Ждал их возвращения — год, два, десять… Засыпал и просыпался, но дома ветшали и дожди заливали костер, вокруг которого раньше звучали песни. В последний раз я проснулся совсем недавно — и мне впервые стало так страшно от одиночества. Казалось бы, я давно понял, что никто не вернется, но теперь осознал, что возвращаться попросту некому — тех людей уже давно нет, а их потомкам незачем пробираться сюда. Здесь всегда будет тихо, пусто и безлюдно, прошлое мне вернуть не под силу, и когда это стало таким очевидным… Кажется, я закричал — Я услышала тебя, — Рахиль прекратила попытки найти источник голоса и лишь внимала ему, — удивительно, как далеко ветер донес твой крик. Я смогла расслышать его с континента. Не в моих силах привести сюда людей, что захотели бы поселиться в этих лачугах и обживать дикие заросли. Так же я не могу вернуть назад былые дни, когда ты был счастлив. Но я сочувствую твоей потере и если у тебя есть просьба, то я выполню ее. Ты понимаешь, что просьба у меня могла быть одна-единственная… Хотя… Если ты можешь унять эту боль, избавить меня от чувства потери и тоски по ним, по каждому из них… Не думаю, что человек на такое способен… — Но и я не совсем человек, — с доброй грустью ухмыльнулась Рахиль, — слушай, с первой минуты здесь я постоянно ощущаю запустение. Ты слабеешь на глазах, изъедаешь себя собственной скорбью. Как будто хочешь сам себя поскорее сжить со свету — но, признай, тебе и так осталось недолго. Я не чую ни призраков, ни фейри, даже бесы как сквозь землю провалились. Ни людей, ни других душ — скоро здесь все закончится. Но разве ты хотел бы уйти в полном отчаянии? Так странно. Ты говоришь со знанием дела, неужели тебе раньше попадался кто-то, похожий на меня? — Работа такая, — Рахиль сложила руки на груди, — поверь, ты не первый средь них и, боюсь, далеко не последний. Но я всегда там, где во мне нуждаются, поэтому послужной список у меня, прямо скажем, не маленький. Что помогло бы тебе оставить прошлое в прошлом и отпустить сожаления о былом? Может, есть все же такое желание, исполнение которого даст тебе покой? Не знаю. Мне совершенно не хочется говорить об этом, было бы гораздо проще снова заснуть и забыть обо всем — но, кажется, я больше уже не проснусь. Ты правильно понимаешь, силы покидают меня и, видимо, эти несколько дней могут быть последними. Глупо потратить их на сон, верно?.. Желание… Мне было приятно показывать тебе сам лес — особенно, когда ты старательно пыталась разгадать лабиринт, когда слушала музыку ветра и разглядывала идола. Словно в моем лесу вновь кто-то живет — Ты ведь хотел, чтобы кто-то оживил эти места? Наверное, да. Даже если это вовсе не те люди, которых я знал — чтобы просто снова слышать человеческую речь, как я слышу сейчас твою. Взглянуть и увидеть охотника, крадущегося за дичью. Прислушаться и внимать песне о маленьком народце и нечисти. Хотя бы еще один раз узреть подношение возле горящего жертвенника, увидеть воздетые к небесам в восхвалении руки и услышать старые молитвы. Может, тогда мне было бы не так страшно исчезнуть. Если хотя бы один… Самый последний раз… Рахиль опустила на землю сумку и гитару. Они долго ей не понадобятся. Решительным шагом она прошла от хижины к самому центру кострища, перемешанная с листвой земля чуть вздымалась под ногами. Остановившись ровно на перекрестке меж четырех балок, Рахиль усмехнулась: — Они воздвигали плетеного человека? Бывало — В нем сжигались жертвы? Порой случалось — Человеческие? С чего бы вдруг? Мои лю… Мы… Они… Жили малым племенем здесь, я знал каждого в лицо и все они, наверное, приходились друг другу собратьями — если не по крови, то по оружию. Не было такой беды, что заставила бы их принести одного из поселения в жертву. Если бы ты знала их, то даже мысль подобную отмела Рахиль снова улыбнулась — он начинал ей нравиться. Кем бы он ни был. Эта забота и отравленная сожалением ласка к своему народу не могла не вызвать теплой симпатии. Хотелось верить, что у них нашлись серьезные причины покинуть лес и тот народ был достоин своего покровителя. — Когда случается самый крайний, самый последний случай, то человеческая жертва может иметь оправдание. Если нужно спасти чужую жизнь — или, если мы говорим о нашем случае — чужую душу. Тебе необходим тот, кто исполнит, претворит в реальность своими руками твою последнюю просьбу. Рахиль распрямила плечи и уверенно закончила: — Поэтому прими мое подношение.