Человек до всего должен доходить сам — своей собственной головой и своей собственной совестью. Какой смысл растолковывать ему то, чего он ни почувствовать, ни понять не в состоянии?! «De profundis» Оскар Уайльд
— Не нравится мне всё это, — шепчет Билли, ловко наклоняясь к уху старшего брата, и теплое дыхание щекочет бледную кожу лица, проходится по пышным волосам, словно нежность прежних дней, полных счастья и веселья, но Альберт не меняется в лице, лишь недовольно кривя уголки губ. Кажется, это бывало так редко, что никто толком не мог вспомнить, когда лорд так терял свое любезнейшее выражение и хмурился так, что морщинка пролегала между ровными дугами темных бровей. — У тебя всегда было плохо развито шестое чувство. Билли фыркает, видимо, не оценив ответ, и складывает руки в легком жесте за спиной, так похожей на Альберта в некоторые моменты серьезности. Солнце играется в густых волосах Мориарти, и они из светло-каштановых, совсем блеклых, словно пятно травы на черном пиджаке, становятся темными, близкими к привычной маминой рыжине; кудри, что так невзлюбились парнем с самого начала, падали на высокий лоб и уши, превращаясь в подобие гнезда, которое никак нельзя уложить, только если расчесывать волосы сразу после ванны и не попадать под дождь, туман, так распространенный в их краях. Столько лет прошло с их подросткового возраста, а Альберт всё еще помнит, какая драма была, когда, совершенно припоминая гены графини Мориарти, — бабушки со стороны матушки, — пряди из непышных вихрей, которые на самом конце закручивались, стали огромными завитками. Вопли стояли на весь дом! — Я не придумываю, — прошептал Билли, не присаживаясь, однако, по привычке, на ручку кресла, что так любил делать лет с четырнадцати, и нахмурил брови, — смотрела, как будто я ей дверь с петель снес, всю кухню разгромил, занавески разрезал и убежал еще. — Ну, думаю, ты мог это сделать, — Альберт улыбнулся, складывая руки в замок. — Помнишь? Твоя задача разузнать даже больше, чем возможно, об Леонарде Томасе Дублине. — Не учи меня работать, брат, иначе я тоже начну давать тебе задания. — Опять дерзишь? — Альберт в шутку ударяет по чужому боку, зная, физически ощущая, как вздрагивает брат, пугаясь, напитываясь воспоминаниями прошлых дней. Глаза Билли сверкнули янтарными красками, которые то выливались в мед, разлитый по аккуратным баночками, то резко становились похожими на яшму, темную-темную, которую, кажется, можно было сравнить с каштанами, так приятно пахнувшими влагой. — Не бойся, я же не покусаю тебя. — Конечно, — нервно тянет Билли, опуская глаза, но после приобретает привычную язвительность, нарочно упираясь руками в кресло, и Альберт легко ему улыбается, чувствуя привычный аромат чужих ладоней. Пальцы бледные, тонкие, длинные, с приятными гладкими овальными ногтями, а выше, на плечах, россыпь родинок, как полевых цветов среди зеленых просторов. — Я помню, как ты меня метлой гонял, а подзатыльники всё еще прилетают. — Ой, били тебя и днем и ночью, — кивает граф, припоминая дикий нрав младшего брата в юности, который все еще иногда появлялся яркими красками, от которых хотелось окунуть того головой в сугроб, как раньше. Хотя, Альберт всё еще таскает Билли по снегу, нарочно толкает в реку, бьет подушками и, когда уж совсем скучно, бегает по длинным коридорам, вспоминая, как раньше они ходили с разодранными коленями и боками от таких «догонялок». — Именно! — восклицает Билли, тыкая пальцем в чужую мягкую щеку. — Ты был редкостным тираном, как только не стыдно? Альберт в шутку ударяет брата по голове, но тот не разыгрывает представления, — слез и обиды, — отходит на несколько шагов, не боясь врезаться в стену или стол, и на лице его отражается тень улыбки от воспоминаний прошлого, — яркого, полного и плача, и криков, постоянных ссор, но и сказок, прочитанных на ночь, сжатых ладоней, привычного «Всё в порядке?» и «Обязательно пришли письмо, как приедешь». Их общие вопли и слова отвращения превращались в что-то большее, путались между собой и заменялись шепотом, мягкими поцелуям в висок, беспокойством, ладонями на лопатках в качестве поддержки, шутками и глупыми сплетнями тихим зимним вечером около окна, пока тепло разносилось по дому шумом и запахом елки. Альберт помнит всё. Драки, когда из носа текла кровь, а губа Билли превратилась в кашу, как болели потом пальцы и костяшки, ныл левый бок, брат молчал несколько дней, а потом всё вновь становилось так, как было, — крики и отчаяние. Они скалились, кусались, ударяли друг друга, опрокидывали шкафы и столы, совсем не так, как учили родители, забывая про воспитание аристократов, словно были обычными дворовыми мальчишками, что не поделили точку. Губы Билли в такие моменты предательски дрожали и Альберт замечал в них то, что не должен, — прошлое, скрытое пеленой, рассказанное в истерике и страхе, потому что иначе было нельзя. Летела посуда, — чашки, кружки, вилки и всё сопутствующее, — оставались синяки на руках и спине, покрывался ссадинами живот, оставался едва заметный привкус крови на кончике языка, и тишина пропитывалась запахом обиды и злости. Разве так сложно было понять друг друга? Ох, если бы они умели слушать и не унаследовали упрямость папани, всё было бы куда проще и логичнее. В голове всё еще история, выброшенная Билли в порыве злости и страха, его дрожащие руки, текущие слезы, которые прозрачными, словно хрусталь, каплями падали на штаны, ноющие лопатки и собственный комок в горле. Альберт как сейчас видел младшего брата в ванной, и огромные шрамы от локтя до запястья, что пришлось срочно зашивать, а потом Билли несколько дней лежал с горячкой, в одну из ночей начал бредить и старший Мориарти хотел задушить парнишку подушкой, чтобы знал, как доводить чуть ли не до нервного припадка своими «выходками». Внутри Альберта миллион воспоминаний, которые отдаются теплотой и холодом, болью и приливами счастья в редкие моменты ностальгии и пахнут детством, юношеством, когда всё было чуточку лучше, чем сейчас. Кажется, запах цветов и чистого белья всё еще внутри, собственный голос, рассказывающий страшилки младшим братьям, отскакивает от стен, Билли жмется к боку, а волосы их, — почему-то пахнущие совершенно одинаково, — спутываются. Уилл смотрит на него мягко, перебирая ручкой пряди Льюиса, которые так ловко закрывают раненую щеку, а после мягко целует в висок. Альберт всё еще хмурится, когда кто-то болеет. Давно прошли дни, когда он сидел около чьей-то кровати, обеспокоенно стискивая тонкие пальчики, пока холодное полотенце накрывало лоб, а жар всё не спадал, — пот тек по лицу, волосы липли к щекам. Любое одеяло тут же становилось тяжелым от пота, как и простыни, но, стоило убрать постельное белье и приоткрыть окно для свежего воздуха, жалобный голос тянул: «Холодно». В руках была маленькая тарелка с бульоном, а Альберт, как бывало Уилл, держал ложку, пытаясь запихнуть в брата хоть что-то: «Давай, тебе нужны силы». Разумеется, граф никогда не расскажет, что и сам лежал с температурой, пока его волосы приглаживала чья-то теплая ладошка, — кажется, это был Уилл. В такие моменты Билли отыгрывался на нем полностью, — без злобы или истеричности, — опускаясь рядом на мягкий ковер, потому что сидеть на стуле несколько часов подряд надоедало, терпеливо дул на суп и протягивал ложку, стараясь не капать на простыню. У Альберта тогда любая еда шла обратно, сначала комком застревала в горле, а потом вырывалась рвотой, от чего Билли смотрел как-то особенно грустно из-под пышных кудрей, цветочными лепестками опускающимися на лоб. Было множество приятных и ужасных моментов, — теплые объятия, драки подушками, прыжки на кровати, шутки, споры, слезы, визги, драки. Они с Билли долго шли к пониманию и братской любви, другой, совершенно иной, не такой, как у Льюиса и Уильяма. Может, всё это было иначе лишь из-за восприятия ими личностей и общества, да и Билли никогда не зависел от старшего брата, как Лу. Льюис всегда любил отверженно, как единственное верное решение, видел всё лишь в Уилле, который был центром его воспоминаний и мыслей, родного человека, что прижимался к нему во время кошмаров, нежно шепча ласковое семейное прозвище, чтобы стало легче. Друзья, вечерние прогулки, первая любовь до головокружения, сжатые ладони, поцелуи во время ливня и горящие глаза, что вмиг потухли, а Билли оставил теплые чувства внутри своей груди, — не вышло и плакать не стал. Всё казалось долгим, трудным, болезненным, пропитанным признаниями, разговорами, теплотой, редкими секретами и запахом летнего ветра, снега и луж, из-за которых по дорогам было проехать невозможно. Билли — это осень, яркая, пышная, за считанные дни уходящая из жаркого сентября, полного аромата упавших яблок и детского смеха, в мерзкий ноябрь с постоянными ливнями, мокрым снегом и холодом. Непостоянный, то добрый, то высокомерный, за секунду выходящий из себя, что с криками может не только оскорбить остальных, но и навредить себе, мальчишка был любим и сам испытывал такие же чувства. Слишком хорошо врезались в память моменты резко накатившей паники, когда Билли молчал, а на глазах его были слезы, дыхание сбивалось, переходило то в резкий шепот ветра, то в тяжелый стук наваливающихся друг на друга камней. Первый раз Альберт увидел шрамы только спустя пару месяцев после рассказанных в истерике событий, они были маленькими и глубокими, резкими черточками окружившим худенькие и бледные бедра. Самое страшное, что иногда появлялись новые, — подросток, вмиг лишившийся всего, оставленный, брошенный, сломанный, не мог совладать со своими эмоциями всегда, а утешать, порой, было некому. Билли было пятнадцать, когда Альберт кричал так, что уши закладывало, и огромные длинные страшные шрамы, сейчас уже совсем белые, едва заметные, но всё равно напоминающие о тех днях. Если бы граф мог тогда узнать, что за буря творится внутри младшего брата, тогда, возможно, не случилось бы некоторых ужасных вещей. Стоило Альберту быть сдержаннее в некоторых вопросах, но их характеры — сплошные волны, которые могут утихать среди общества, а в одиночестве и рядом друг с другом накрывают, бьются о ребра, заставляю плакать и прятать крики в подушке. Было сложно, потом — легко, но их отношения стали нормальными, братскими, которые включат в себя объятия, смех, шуточки, ночные посиделки, пьяные танцы, крики и страшилки («Альберт, Билли, взрослые же люди!»), драки, тихий шепот и обсуждение сплетен, когда можно вернуться из оперы и выдохнуть. Всё это смешивалось, добавлялось друг в друга, окуналось в совместный сон, когда становилось особенно больно, и делалось приятным, таким искренним и хорошим, что внутри оставалась всего лишь капля сожаления, что раньше они никогда так не разговаривали. Может, виной их спорам в детстве были родители, разное положение, похожие характеры или просто детская капризность, — ни Альберт, ни Билли не могли точно ответить на такой вопрос. Любые попытки рассуждать заканчивались шутками и легкими пинками, а потом и вовсе глубоким сном, не сопровождающимися кошмарными снами. Может, они любили слишком странно, но обоим было хорошо, не смотря на постоянные подколы и редкие крики, срывающиеся с губ во время трудных минут. Альберт по себе спокойный, стойкий, невозмутимый, благородный, остающийся холодным для остальных в любые моменты, но с Билли, кажется, нормально разговаривать нельзя было, — «не понимал парень по-хорошему» — и граф начинал срываться, хватая за плечи и локти. Очередная история, которая сходится с любыми подозрениями. Билли, приехавший на несколько часов позже Уильяма, повстречал ту же женщину, — со спутанными темными волосами, уставшим лицом, закрытая и смотрящая на него так, словно Мориарти сделал что-то ужасное. Разумеется, историю о том, что барон сделал, узналась только дома, но на мужчину не сильно повлияла, тот лишь поджал губы, на секунд о чем-то задумался и кивнул. Билли не попытался с ней разговаривать, проследил за движениями, старым, грязным в некоторых местах, платьем, но не решился двинуться вперед, сжал ладони, и губы дрогнули под теплым ветром. Уильям сказал, что вероятно, они увидели одного и того же человека. Билли на такое пожал плечами, потер переносицу пальцами, а потом взглянул на Альберта по-другому, как бывало во время сильного волнения, когда пальчики дрожали. — Говорю же, сумасшедшая какая-то. Подумаешь… нужно было уже отойти. — Ладно, — шепнул Альберт, хлопнув Билли по плечу, — за работу.***
Тяжелая дверь поместья приветливо открывается, пропуская братьев Мориарти внутрь, в очередное место, полное запаха роскоши и сладости. Приятный мягкий ковер имеет аромат свежести, а тяжелая деревянная мебель сразу говорит о статусе владельца этого дома. Яркий свет коридорных ламп играется вспышками на волосах, заставляя глаза становиться теплее, и Альберт ловит членов семьи отдельными картинками. Обычный красивый дом с шикарными гостиными, по стенам развешанные картины и оружия, чищенный до блеска паркет, за огромными, тяжеленными, — не сдвинешь толпой! — шкафами забита пыль, а на полках, прикрытых стеклянными дверцами, разместился дорогой алкоголь. Коридоры пронизаны огромными крепкими стенами, высоченными, покрытыми нежными бежевыми обоями, что совершенно не сочетались с модой — всё темное, тяжелое, крепкое, с красивыми вырезанными элементами на дереве, — и Билли пару раз сделал замечание на этот счет, и Льюис несколько раз пнул приемного брата по голени. В подростковом возрасте это заканчивалось драками. Кажется, никто из них не хотел сюда идти, но дело не требовало отлагательств, а всё становилось таким глупым и быстрым одновременно, а всё их настроение перемешалось, став пятнами на полотне их эмоций, почему-то связанных друг с другом в самых разных пропорциях. Всё началось с того самого момента, когда пришлось поднимать всё об этом «уважаемом» Белфоре и выяснять, от чего Мишель так терпеть не может аристократов. Это не было сложным делом, но Билли, на самом деле, плевать на это хотел, но вслух не сказал, потому что его бы, — минимум! — избили, а максимум сначала пырнули, а потом придуши. Иногда Альберт жалел о том, что тогда план не пришел в исполнение, потому что братья могли выдавать такие веселые истории, что становилось плохо. В семнадцать лет Билли вместе с четырнадцатилетним Льюисом лезли на крышу за голубями под громкие вопли Джека «Куда блять?!», потом дрались, а уж пьяные выходки родных Мориарти, которые всё время сопровождались злым Лу, держащим в руках половник, — смех да и только. В семнадцать Билли украли цыгане, но спустя несколько часов вернули и попросили забрать, только бы этот «маленький гад» больше ничего им не сломал и не пытался напялить на себя юбку и танцевать под бубен. Бенджамин Бертон со своей женой Мишель Бертон всё еще помнили боль от потери ребенка, которому Белфор отказался помочь, не допуская к врачу. Уильям, приехавший в Дарем, поинтересовавшийся, как пройти к поместью, заметил Мишель, во время беседы с одной женщиной, — та выясняет, что Мориарти является профессором математики и происходит из семьи аристократов. Письмо с приглашением на ужин от виконта Белфора поступает быстро и мужчина соглашается, поскольку братьям было бы неплохо посмотреть на поместье изнутри, да и отказ принялся бы обществом как нечто странное, неправильно. Где видано, что аристократы так легко отказывались от посещения мероприятий и званых обедов? Во время первого ужина с Белфором братья узнают, что у него проблемы с сердцем и он принимает лекарство хинин, первоначально предназначавшееся для лечения малярии. Всё это время Билли был совершенно безразличным, хотя дома всё время что-то бурчал себе под нос. Оранжерея оказалась большой, хинное дерево предстало перед ними блеском и красотой влажных лесов, Билли склонил голову, как ребенок, пока Альберт шепнул ему что-то на ухо. Пройдясь по маленьким «улочкам», пропахшими сырой землей, листьями, корой, какими-то удобрениями и таким приятным терпким ароматом, что кружилась голова, они только улыбнулись. Билли, принесший на барона целую папку документов, помимо одного дело с ребенком Мишель, только напряженно сжимал собственные ладони, а после качал головой, от чего Альберт напрягался. Леонард Томас Дублин — барон, отвечает за сельский регион Дарем. Конечно, ничего важного, обеспеченные родители, старший брат где-то в Индии, младшая сестра замужем за виконтом, несколько милых племянников, которые любят дядю, что постоянно дарит какие-то интересные подарки. Официальные документы не гласили ничего плохого, но некоторые бумаги содержали информацию о его пренебрежительном отношении к низшему сословию и постоянному желанию втереться в доверие любым аристократам. Жестокий, вырывающий к себе одно отвращение, барон не понравился и братьям, которые мысленно уже давно перебрали всю нецензурную брань, которую знали, — или только Билли так сделал? — уже несколько раз сбежали бы, но в действительности только мило улыбались, кивали головами. Сейчас, зайдя в дом с подарком — закуской из грейпфрутового мармелада, — они дружно сохранили осанку и подняли уголки губ. Льюис, придерживая корзину, слегка сжал бледные тонкие пальцы, Уильям стиснул в руке тряпку, и никто из них не переживал, даже мускула не дрогнуло в телах. Они всегда были такими хладнокровными и уверенными, держащимися друг друга, но братья знали, что происходит по ночам и во время душевных разговорах. Билли напускает наигранную уверенность, его волосы, редко бывающие зачесанные назад, пышными прядями лезли в разные стороны, глаза сияли яшмовыми камнями на драгоценных браслетах. Острые мамины черты лица игрались с редкой грубостью папы, — резкие скулы спускались мягкой линией к узкому подбородку, прямой нос, приятные губы с привкусом сигарет и чего-то терпкого. Билли — отражение хрустальных люстр в дорогом паркете, в выглаженных темно-коричневых брюках, пахнущих дорогим мылом, в мягком пиджаке и приятном медно-коричневом оттенке галстука. Постирать вещи было целой наукой, долгой и муторной: замочить, постирать, высушить, накрахмалить, погладить, проветрить. Сначала натаскать воду, разогреть ее, а потом уже и приступать к делам. Мыло, — из воды, золы и жира, — для пятен, буру, щёлочь, отруби. План быстр, как никогда, всё разработано четко, уверенными движениями, которые складывались в одну ровную линию, — любит, когда хвалят, значит, обмануть проще простого. — Знаете, вы совершенно друг на друга не похожи, — выдыхает барон, вновь оглядывая Билли и Альберта с ног до головы. Они оба — родные сыновья Мориарти, а Уильям и Льюис всего лишь приемные братья, которые были усыновлены родителями еще до пожара в поместье. Давно, еще в больнице, они рассказали всё так, как было. Билли, что не был родным сыном графу, взял себе настоящую дату рождения, — восемнадцатое марта одна тысяча восемьсот пятьдесят третьего года, — а Уильям обозначил своим днем рождения первое апреля, тем самым сделав их разницу в возрасте незначительной. Альберт и Билли сами многого не знали, а были в курсе только того, что папаней младшего был какой-то иностранец, что приехал в город как раз в тот момент, когда Эрл Мориарти уехал по делам. Договорившись с акушером за определенную плату, написали Билли другую дату, подгадав время отъезда, а после только неловко улыбались. Сейчас, проходя в оранжерею, Альберт сложил руки за спиной, а второй по старшинству Мориарти никогда ничем не интересовался, в колледже учился не на максимум, постоянно пререкался, закатывал глаза и бурчал, разумеется, затыкаясь, когда нужно, но знал всё, что происходит, — любые сплетни, слухи, биографии, секретики. Альберт, правда, порой, даже не догадывался, как младший брат это делал, может, именно поэтому они с Фредом хорошо сработались. Билли, правда, старался быть полезным, и у него это превосходно получалось, выдавал всё, как факты, — завтра, в два часа дня, поедет куда-то, уже куплен билет, мне рассказали. Кто докладывал, Альберт не знал, Фред молчал, поэтому оставалось только плечами разводить. Ну, и, разумеется, и отведенная в самом начале роль, пригодилась. Оранжерея предстает перед ними, как в прошлый раз, огромным приятным пространством, освещенным приятным холодным светом. Вокруг распускаются яркими цветами скорые плоды, крепкими блестящими листьями отбрасываются тени, крепкие приятные стволы добавляют этому месту особый призрачный аромат удовольствия, который бывает после долгой прогулки по парку или утомительного похода к другим семьям. Влага въедается в волосы, пропитывает пряди и остается тяжестью, словно они несколько минут стояли под проливным дождем, едва заметный аромат сигарет витает между мужчинами, прыгает по красивым тарелочкам с узорами, взятыми в комплекте с чашками из дорогущих сервизов. Всё это кажется слишком напряженным, идущим по рукам и ногам, чересчур тяжелым, как это обычно бывает. Комнаты огромными тенями движутся, кусают за руки, смахивают слезы, которые впитываются в пуховые подушки и огромные одеяла, когда сминаются простыни. Альберт бросает быстрый взгляд на Уильяма — его яркие глаза сталкиваются с ним, посылают сигнал, прося подождать еще некоторое время. Светлые пряди Уилла падают на высокий лоб, острые черты становятся слишком худым при таком неприятном освещении, но всё его тело полно уверенности, решимости сделать то, что нужно, следовать плану, который был в голове с самого детства, когда они с Льюисом спали в книжном магазинчике, укрывшись рваными тряпками. Лу не обращает на них внимания, — с виду, — но ловит любое изменение в братьях, которые ведут себя, как статуи, высеченные из мрамора, легко и элегантно. Билли на все их действия только поджимает губы, улыбается, слишком усиленно выпрямляет спину, из-за чего его плечи идут то вперед, то назад. Второй по старшинству Мориарти ужасно не любил такие моменты, руки его подозрительно дрожали, когда братья вновь планировали что-то, кровь текла, спускаясь по ножу, а стоны оставались в памяти на долгие годы. Билли не спорил, выполнял все свои обязанности, но всё равно получал только отвратительные эмоции. Альберт не пытался помочь, только отворачивался, не позволяя себе чего-то лишнего, ведь никто не просил соглашаться. Билли чувствовал напряжение и лёгкость одновременно от любых подобных действий. Он никогда сам не принимал прямое участие, только наблюдал, не отводя глаза, пристально, терпеливо, кусая язык, губы и внутренние стороны щек, но всегда отходил быстро, словно ничего не произошло, вновь улыбался, хохотал до боли в боку, — что родители категорически не одобряли, — но Альберт знал, что осадок в нем остается надолго. Сок грейпфрута, — яркий, липкий, горьковатый, — течет до доске. Всё происходит за считанные секунды: Мишель, потупив взгляд, вдруг срывается с места, и нож в ее руке сверкнул красивым металлом, от чего внутри Билли всё на мгновение сжалось.Он прекрасно знал, что будет дальше, и ему ничуть не нравилось избавляться от аристократов, но Билли всегда делил людей на «плохих» и «хороших», независимо от их социального статуса и происхождения. Иногда ему казалось, что все попытки покончить с этим, были не такой уж и глупостью и не обыкновенным стрессом на какие-то внешние факторы. Билли точно осознавал свои желания, и отчего-то думал, что поступает совершенно правильно, хоть несправедливо к братьям, — да плевать он хотел в такие моменты на Уилла и Льюиса, в голове сияли только зеленые, словно лето, глаза Альберта. Бертон обхватывает жену, не давая ей закончить начатое, и слова ее врезаются болью потери ребенка глубоко внутрь. Мориарти знали, предполагали, готовы были принять, как факт, что никогда не станут чьи-то родителями, но спокойно перенесут это, оставшись семьей. Возможно, им понять такой горечи не дано, но что-то внутри дает понять это хотя бы на секунду, ощутить боль, захотеть закричать, ударить, придушить, действительно просто взять и сжать эту холодную рукоятку в своей руке. — Убью! — вторит Мишель, и лицо ее отражает только злость и нетерпение к аристократам. Бертон оттаскивает жену, которая поднимает руку высоко, волосы сбиваются в колтуны, которые потом будет невозможно распутать, глаза ее сияют слезами, которые никогда не забудутся. Белфор что-то говорит, пока братья Мориарти обступают его со всех сторон, но Билли знает, что пройдет несколько секунд, прежде чем свежевыжатый сок подействует на организм. Альберт бросает на него взгляд, полный волнения, а потом возвращается к общему делу. Уильям протягивает лекарство барону, и Билли нервно сглатывает. Ему так не нравилось за этим наблюдать, каким бы капризным, жестоким и истеричным он не был, Мориарти никогда не нравились такие дела, и в груди что-то застывало, словно лед на реке. Альберт говорил, что такое бывает и не нужно впадать в грусть из-за подобной реакции, Уильям не называл тряпкой, но подразумевал, а Льюис отказывался разговаривать на такие темы, утверждая: «Мы делаем это не просто так! Ты не предаешь Уильяма… не поступишь так с Альбертом». Белфор продолжает что-то кричать об увольнении Бертона и его жены, но Билли уже не слушает, только смотрит на опустевший стакан сока, на стенках которого остались капельки мякоти. Альберт бы протянул руку, как в пятнадцать лет, сжал тонкую ладонь, подарив заботу лишь на мгновение, чтобы успокоить, но не сделал этого из-за личных убеждений. Граф стоит ровно, расправив плечи, задрав подбородок, одаривая спокойствием, слишком поразительным для нормальных людей. Начинается. Слабость. Билли нервно облизывает сухие губы, а после отворачивает глаза окончательно, но прекрасно слышит, что высказывает Уильям барону, который только через некоторое время поймет всю ситуацию. — …я всего лишь забыл упомянуть. Уильям улыбается гадко, и Билли может узнать это выражение лица из тысячи других, какие только бывают. Кажется, сверкание этих глаз, уже долгие годы младшего брата, сопровождает его слишком часто. Альберт шутливо толкает в плечо, словно нашел что-то поразительно смешное во всей этой ситуации, и, как бы Билли не было жалко этих людей, он не мог оправдать ни свои действия, ни что-либо бы еще, происходящее вокруг. Когда же всё произошло и как получилось не попасть в друдом за столько лет, полных волнений и слез? — Забудь, — шикнул старший сын Мориарти, становясь совершенно на себя не похожим. — Не сейчас. Так много в садах для сердца Билли. Его звали «любимый мой» много разных людей и такое огромное количество раз, что мужчина давно не верил этим словам. Пожалуй, Альберт знал всех, — легкие влюбленности, которые заканчивались за пару дней, и сердце Билли не билось в груди, а ладони не потели. Были девушки, которые крутились вокруг юного паренька, сияющем на балах и дарящих улыбки всем, кто этого хочет, — Билли влюблял и влюблялся сам, но это могло закончиться плохо. Парень не плакал ночам в подушку, не глотал горячий чай, не рассказывал о прекрасных глазах долго, за обедом и ужином, смущаясь и говоря, что внутри бабочки. Была одна. Всего девушка, которая смогла настолько впечатлеть семнадцатилетнего паренька, что тот потерял голову. Сначала это было слезами, ведь не может Билли быть таким… Это превратилось в такую истерику, что сначала пришлось дать хорошего леща, а потом вручить чай и заставить сесть. Только она, больше никто в тот момент не занимал мысли и сны, — симпатичная сестра хорошего друга, молодая, рожденная в семье лорда, с ярко-коричневыми глазами, такими большими, яркими-яркими. Тогда же начался известный всем период, — мечтательно смотреть и ждать, что можно подойти, по вечерам грустно ждать письма, а потом перечитывать сотни раз, прижимая к груди и закусывая губы от радости. В животе были не бабочки, а целые орлы, голова кружилась от знакомого аромата, руки дрожали и тут же покрывались потом от одних объятий. Билли стоял и единственной мыслью было: "Я хочу тебя поцеловать». Юное сердце Мориарти пустило в себя весну и первый поцелуй, который заставил его едва не закричать, он ждал чего-то особенного, но наивность сыграла злую шутку. Ох, если бы Билли тогда любили. Сжатая на плече ладонь и глухие слова, оставшиеся в коридоре среди каменных стен: «Уильям, прости… тот поцелуй был ошибкой. Не обижайся, хорошо? Ты хороший, правда, я никому не расскажу. Останемся друзьями, если ты хочешь». А потом и грубые отвратительные слова лорда, — которого Билли смело называл своим другом, — что заставили губы дрожать от злости. Вот тогда Билли впервые почувствовал, как дыхание замерло. Рыданий не было первые дни, а потом Мориарти проплакал ночью в подушку, накрывшись одеялом с головой, но никому ничего не сказал, хоть глаза опухли и покраснели. Уильям и Льюис не могли не догадаться, но упорно промолчали, пока не приехал Альберт на родительский день. Походив грустным пару дней, Билли вернулся в нормальное состояние, сделав вид, что ему ничуть не разбили сердце, и всё совершенно нормально, — парень не плакал, не грустил, не думал о том, какой гадкий, отвратительный, нужно было не связываться и не целовать. Их взяли, как четырёх братьев Мориарти, аристократического происхождения, оставшихся совсем без родственников. Всё было хорошо — дорогая одежда, свои спальни, учеба, обычная обстановка, в которой Билли и Альберт росли всё время. Он касается ногой правого бедра, а в голове звучат собственные слова, брошенные старшему брату в моменты ссоры: «Что мне теперь с этими шрамами сделать? Снять и на полочку положить?». Альберт стал всех них старшим братом, но слишком рано взрослым, — и мама, и папа, и бабушка, и дедушка, тети, дяди, племянники и все родственники. Старший всегда притворялся, что ему не больно, хотя внутри дыра, он не мог допустить слабости, вдруг взять и заплакать, потому что приходилось заботиться и ласкать братьев, которые, в отличие от Альберта, были детьми. Пальцы всё ещё колет от соприкосновения с рубцами. — Вот мы и закончили, — шепчет Уильям, поднимаясь на ноги, отряхивая брюки. — Пошли, — кивнул Альберт, — мне еще письмо писать.