Плакать надо, когда никто не мешает. Только тогда от этого получаешь радость.
°«Одиночество в Сети» Вишневский
В голове вертится только одна мысль: «Терпеть не могу». Руки покалывает от неприятных ощущений, которые растекаются по венам от горла до кончиков пальцев ног, губы дрогнули от неприязни к самому себе, от чего хотелось кричать, ударить рукой в зеркало, чтобы то разлетелось на мелкие осколки, — сначала пошло огромными трещинами, — а ладонь болела. Собственное бледное отражение не дает покоя. Волосы растрепались до невозможности, сбились в колтуны, словно Билли не спал несколько суток, лежа с жаром, то впадая в болезненный бред, то вновь выныривая и пребывая в непонятном состоянии, балансирующим между реальностью и сном. Легкая смуглость, — которая всегда была так неприятна маме, — стала бледнее, щеки, казалось, впали, хотя оставались такими же приятными и нежными на ощупь. Пальцы подрагивали от сдерживаемого крика, и Билли закрывает глаза, искренне пытаясь не броситься в приступ агрессии, которые раньше бывали частым явлением, не разнести всю ванную, удариться головой о стену, а потом разгладить волосы, широко распахивая глаза, тяжело дыша. Ладонь скользит по шрамам. Бедра исполосованы вдоль и поперек различными следами, оставленными ножами, взятыми с кухни, когда служанка отвернулась или оставила на красивой мисочке печенья с мелкой шоколадной крошкой. Одни из них старые, бледные, глубокие, и Билли отчетливо помнит кровь, которая бежала по бедрам водопадом, оставаясь шипением в подушку, обжигающие ровные края ранки, спрятанные слезы, приглушенные всхлипы, которые никак не могли нормально вылиться в рыдания. Другие — рваные, совсем мелкие, которые мальчишка делал впопыхах, вытирая соленую жидкость с щек рукой, панически оставляя следы. А некоторые были совсем новыми, не до конца зажившими, где еще виднелась горечь и корка, которую задевать было ужасно больно. От негативных эмоций хотелось только плакать, как ребенку, долго, захлебываясь, опуская глаза, прикрываясь руками, чтобы родители услышали и пожалели. Билли всегда оставлял этот маленький секрет при себе, давно привык, что никто не поможет и знал, — слишком хорошо, — что папаня при видя такого изобьет сначала ремнем, а потом еще и какой-нибудь метлой, найденной в доме, и следы останутся на долгие недели, не слезая с кожи. В кошмарных снах Билли представлялись те дни, когда случились такие страшные события, которые навсегда заставили его напитаться неприязнью к беднякам, бродягам, а родители совершенно не поддержали в таком стремлении, наоборот, накричали, обвинили во всем, словно маленький ребенок действительно мог соблазнить кого-то взрослее себя. Билли всё еще помнил собственные крики, дерганье, зажмуренные глаза, вопли, которые рвались из горла и сталкивались с засунутой грязной тряпкой. Отпечатки чужих мозолистых рук оставались на коже неприятными грубыми пятнами, и Билли был готов упасть в обморок при любом упоминании тех страшных мыслей, которые роились в голове каждую ночь, вытекая холодным потом и сжатыми ладонями. Мальчишка выдыхает резко, собираясь с мыслями, словно это действительно могло ему помочь. Сглатывает. Время, отведенное на проведение в уборной, исходит, — если будет стоять слишком долго, то кто-то обязательно что-то заподозрят. С тех самых пор, как он стал жить в семье из четырех детей, всё стало намного труднее, чем раньше, например, теперь можно было постоять в очереди в ванную, имея при этом несколько в огромном особняке лорда. Билли с детства отличался привередливостью, кривился от множества продуктов, будь то каша с неприятным цветом или рыба, что странно лежала на тарелке. Даже имея при себе деньги, статус, хорошее образование, достаточное количество продуктов, чтобы капризничать, имея рядом трех братьев, есть приходилось то, что подали, — начало действовать правило «кто успел, тот и съел». Билли выдыхает вновь, стараясь подавить панику, которая возникала каждый раз при виде шрамов, которые никак нельзя было показывать в светском обществе, — либо придумывать историю, либо отправят «лечиться». Приходиться натягивать кальсоны с поразительной скоростью, быстро-быстро моргая, и вся холодная вода, что оставалась на руках, исчезла, словно туман с наступлением теплоты, как роса, ускользавшая с травы, ласкающей ноги. Поместье лорда было не настолько большим, как особняк Мориарти, поражающий своей красотой и величественностью, пышнотой залов с прекрасно чищенными паркетами, по которым скользят дорогие туфли во время мазурки, шуршат дорогие женские юбки, а запах духов разливается по залу огромной рекой, которая заставляет успокоиться и закрыть глаза, кружась с другими детьми вокруг стола, ломящегося от сладостей и напитков, пока люстры сияли, как драгоценные камни. В такие дни они с Альбертом были идеально выглажены и уложены, в чистых белых перчатках, высказывая радость от приглашенных гостей, нежно разводя руками, улыбаясь и утопая во внимании. Гостиная была огромна, но одновременно слишком темна, любое помещение заставляло опускать голову от непонятной тяжести. Весь дом был полон украшений и безделушек, которые, казалось, были совершенно лишними в некоторых комнатах, но Билли никогда ничего не говорил, бесспорно следуя моде, которая только и делала, что диктовала всё более странные вещи, не укладывающие в голове, — смешение стилей, открытие Ближнего Востока в интерьере, портреты, заказанные папой в момент лени. В то время, когда Билли, кажется, пяти не было, в спальне, которая казалась целым огромным миром, пахло теплом и жаром камина. В пуховых одеялах, которые накидывала на стройное тельце нянька, гладила по волосам, а после собирала разбросанные по полу игрушки, — кубики, паровозы, книжки, мечи и другое, — было хорошо. Нежный шепот тогда рассказывал о дальних странах, красивых девушках в бальных платьях, волшебных местах и перед глазами плыли картинки, словно перед ним действительно шумело море, лаская соленым воздухом пряди волос. Иногда приходила мама и читала сама, присаживаясь на самый край, а после, Билли знал, направлялась к Альберту и, пусть тот обиженно дул губы, делая вид, что ему наплевать, внимательно вслушивался в шепот матушки, которая поглаживала по волосам и надиктовывала один из романов, взятых с книжной полки. От широкой каменной лестницы до тяжелых парадных дверей, открывающиеся во время званых ужинов и обедов, по красивым коридорам, которые, несмотря на малое количество украшений, казались прекрасными и утонченными, словно японская гравюра. Билли всегда ощущал в них запах холода, словно внутри дома всегда был декабрьский вихрь, оставляющий красные поцелуи на щеках и носу, заставляющий дрожать под резкими порывами ветра. Ковры приглушали любые звуки и шаги, а в комнатах, как подобаем всем аристократам, стояла тяжелая крепкая викторианская мебель. В гостиной стоял огромный камин, на котором были наставлены дорогие вазы с разными рисунками, — по большей части, зелеными или ярко-синими, как река, — и часы, обнесенные золотыми узорами. Диваны были обиты прекрасным темно-красным бархатом, таким приятным на ощупь, что спать на них было одним удовольствием, которое заставляло закрывать глаза и посапывать, уткнувшись носом в ладонь. Стол между ними был крепким, таким, что не сразу проломишь ногой, если сильно постараться, часто принимающий на свою поверхность серебряный поднос с изящными чашками. Билли любил кресла, — темные, с крепкими ручками, почти у самого камина, от которого исходил пугающий аромат гари, и каждый раз перед глазами стоял полыхающий дом, который только и делал, что устрашал своими яркими вспышками оранжевых красок, петляющих между собой, как цветы в прекрасных шляпках дам. Этот аромат навсегда останется в памяти, как один из самых жутких снов, когда его жизнь изменилась в совершенно другую сторону. Ковер тёплый, но колючий, об который ободрать кожу было проще простого, — одно неловкое движение и неприятная ссадина уже красовалась на нежной руке. Всё это вызывало в нём странную привычку прикрывать глаза, когда нога ступала на территорию гостиной, — большой, где часто мелькали знакомые лица аристократов и улыбки, которые, казалось, нельзя стереть из памяти. Отзывались внутри и пышные балы, к которым готовили с самого рождения, — постоянные уроки, включающие танцы, музыку, иностранные языки, манеры, науки… Голова, порой, шла кругом к вечеру. Билли, честно, картин никогда не любил и всё искусство живописи для него было чем-то нейтральным, поверхностным. Юный Мориарти никогда не исключал величия и красоты, вклада в науку и моральные ценности через солнечные пейзажи Италии, портреты дам и великолепные улочки Испании, холод гор, нежные платья на худых телах и изображением семей, детей, игр, прекрасного и мудрого, но никаких чувств в груди это не вызывало. Вот матушка любила живопись и могла часами говорить о ней, как обычные люди о каких-либо интересных историях. Весь дом был увешан ими, — ещё одна черта, — и Билли постоянно опускал голову, чтобы не встречаться с ними. На столе, в красивой вазе, изображающей собой яркие синие пятна, стояли живые цветы, — отчего-то они казались лишними во всём этом бесконечном золоте, дереве и тяжести. Слуги сказали, что лорд обожания тюльпаны, именно поэтому с середины апреля по май они стоят во всём доме. Через пышные занавески, справа в гостиной, был ход в другую комнату, намного меньше, она служила для, скорее, отдыха от пышноты. Там стояли шкафы с тяжёлыми книгами, которые листать было одним удовольствием, вдыхая аромат листков и чернил. Окна большие, выходящие на улицу, дорогу, где мелькали экипажи с прекрасными лошадьми, а во время дождей дорога становилась такой грязью, по которой было пройти делом сложным, а уж проехать и вовсе невозможным. Дубовые стулья, маленький столик, очередной камин с приятно трескающимися внутри дровами или углем, на котором разместились подсвечники, огромное круглое зеркало. Лорд Роквелл особенно любил это место в доме, сидя за столиком и листая старый книжный том, он наслаждался тишиной и редкими вскриками братьев. Большая столовая с огромным окном, что вечером занавешивается тяжёлыми, приятными на ощупь, занавесками, что пахнут теплом и чем-то старым, давно забытым, хотя, как говорили, какие годы, ребёнку четырнадцати лет нет. Стол из дорого материала, напоминающий, если смотреть сверху, то ли овал, то ли нечто между ним и прямоугольником. Красивая светлая скатерть, утром — разложенный по тарелкам завтрак, от которого медленно поднималась струйка пара, приятный на вкус чай в изящных чашках; а в обед и вечером горячие блюда, что отдавались сладостью и наслаждением. По правую руку зеркало, в котором юные дамы часто старались поймать своё отражение, чтобы проверить причёску, касаясь ладонями стульев, а юноши отодвигали их, позволяя опуститься дамам, зашуршав множественными юбками. Юные Мориарти вызывали, по большей части, жалость к своим личностями, Билли и Альберта гладили по головам, шептали, какими же хорошими были их родители, высказывали всё, что могли, а вот на приёмных братьев смотрели, как на дворовых собачек. Старший сын часто замечал их презрение, сжатые губы и бурчание о благородстве их папани, который взял себе детишек из приюта. Альберт был уверен о том, что слышал, как лорд Роквелл обсуждал нечто похожее на оскорбление. Кажется, ему настойчиво предлагали отдать детишек обратно, хотя никакого права на это он не имел, даже будучи опекуном, а потом пытались придумать, как бы на это хорошо подтолкнуть. Старший Мориарти не дослушал, отошёл от двери и со злостью пнул ближайшую тумбу и едва не закричал, потому что нельзя так обращаться с людьми! Альберт ещё раз убедился, что все аристократы одинаковы, — Уилли и Льюис вызывали у них только отвращение от одного понимания статуса. Мальчишки оставались бедняками, всего лишь детьми, которым повезло выбраться из трущеб. Дворяне обходили грязные дома и дороги стороной, прятали глаза от пустых окон, где виделись тряпки, которые должны были предотвратить сильное попадание холодного ветра в дом. Там дети были голодными, грязными, со спутанными волосами, тусклыми глазами, треснувшими губами и болезненным румянцем на щеках от постоянных простуд. Есть было нечего, матери, — а мама всегда остаётся ей, пусть она аристократка в шикарном особняке или туземка на острове среди пальм, — укутывали малышей в погрызенные молью одеяла, грели руками и напевали колыбельные. Для аристократов они были брошенными и ничтожными людьми, которые не достойны даже взгляда на что-то хорошее и богатое, но разве дети, появившиеся на свет где-то в комнате, находящейся в старом холодном доме, у обычного рабочего, виноват в своём статусе? Альберт граф по праву своего рождения, Уилл и Льюис по праву усыновления такими родителями. Графиня Мориарти любила своих детей, родных, которых выносила, после — родила в криках и слезах, в первый раз прижала к груди, пока ребёнок жадно припадал в поисках молока, а не белокурых сирот, что стали её детьми. Альберт её не понимал. Не хотел даже думать о том, чтобы оскорблять людей из-за того, что у них нет денег, — всё богатство досталось ему от родителей, которые только из-за статуса смогли нажить отличный особняк и множество безделушек. Билли одевается быстро, — ещё одна привычка, появившаяся после того случая. Единственный человек, который знал о шрамах, мама, но за такое накричала, плача от осознания, а потом наказала, думая, это как-то поможет. Графиня научила тому, что это нужно скрывать, иначе дурдом обеспечен, какой нормальный аристократ позволит себе такую слабость, вольность? С тех пор двери за молодым Уильямом всегда закрывались, чтобы никто не узнал о таком. Родители назвали причину позором, который нельзя выносить за двери, даже Альберту не рассказали, умолчали, и Билли понял, что это страшная тайна, которая омрачает его честь и фамилию. Нужно об этом молчать, но внутри кошки скреблись от одних воспоминаний и осознания того, что произошло. Разве он был виноват? Билли выходит в коридор, чувствуя себя крошечным среди всех этих стен. В родном особняке были знакомые переходы, лестницы, кувшины и слуги, он гордо поднимал голову, улыбаясь, как учили, распоряжался, как хотел, вымещая всю злость, обиду, слезы, которые никто не видел. Здесь, среди чужих людей, пугающих взрослых, «братьев» он чувствовал себя совсем одичавшим, прятался по углам и замирал каждый раз при виде лорда. Билли, лежа ночью в кровати, под пуховым одеялом, в привычной обстановке, не мог сдержать ненависти. Нужно собраться, сделать вид, что ему абсолютно наплевать, он аристократ и ничто не должно пугать, но каждый раз, видя сверкает алых глаз, серьёзные лица слуг и лорда, всё внутри замирало. Кажется, иногда дрожали пальцы. Мальчишка искренне терпеть не мог себя в такие моменты, хотелось кричать и биться головой о деревянные балки кровати, а потом плакать в подушку от собственной беспомощности. Разве он не может просто собраться?! Билли сжимал руки, стискивал зубы так, что скулы напрягались, а он мог только внутри трепетать от осознания ситуации. Граф был совершенно один, полностью подчинённый Альберту, среди мальчишек, которые могут в любой момент вонзить нож в живот, в чужом обществе. Билли всё ещё был графом Мориарти, но уже не ощущал той безопасности, что была днями, а ночами вновь уступала место кошмарам. Сейчас вся его жизнь была ужасом, полным тревоги и обкусанных губ, где собирались застывшие капельки липкой красной жидкости. Есть немного времени до завтрака и Билли может пропасть, — всё равно никто не заметит пропажи, им не интересуются, — поэтому мальчишка нагло пользовался этим. Билли убегал в комнату или подальше, скрываясь в прекрасном саду, среди аромат цветов, который ничуть не помогал расслабиться. Мальчишка прекрасно знает, что подадут. Все это — сдобы, ростбиф, яичница с ветчиной, сосиски, крепкий чай со сливками — приятно отпечатывались на языке каждое утро. Их приняли, как семью, — четыре брата без родственников. Альберт чётко обозначил условия: быть полезным, слушаться, молчать, не перечить, и Билли согласился, кивнул, прикрывая глаза. Уилл следил за ним, каждый раз Билли ловил взгляды приёмного брата и жался под ними, — столько садистских наклонностей и жестокости читалось в них. Хотелось сразу спрятаться в ближайшую комнату, сжав в руке хотя бы палку, и не понятно было, от чего одно слово вызывало внутри столько ужаса, что можно было закричать. Билли видел, как поджимает губы старший брат, когда он говорил о том, что нужно будет сделать. Альберт тогда выпрямился, расправил плечи, выдвигая требования так, как будто делал это всегда. А потом он нарочно дал «задание», которое, кажется, вытрепало все нервы. Альберт взял в руку первую попавшуюся с книжной полки книгу, пролистал, пробегаясь глазами по строчкам, пока Билли, вжимаясь в стул, прятал глаза, стискивал крепкую ткань брюк. Альберт круто развернулся на пятках, выпрямляясь так, что стало страшно, и Билли почувствовал, как его сердце панически бьётся внутри груди, пытаясь поймать момент спокойствия. Пальцы дрогнули и захотелось отступить, сдаться, хотя ничего не произошло. Старший Мориарти завёл его в комнату нарочно, словно знал, как Билли реагирует на всё это, — мальчишки чуть ли не вскрикивал от ужаса при каждом чужом движении, как мышь, заметившая кота на другой стороне улицы. — Читай. Книга легла в руку, и Билли ощутил её вес на своих пальцах, нервно сглотнул и, как старший брат, чуть пролистал, выбирая страницу. Зачем ему нужно это? Думает, младший брат не знает французского? Альбер встал сзади, так, чтобы солнечный свет врывался в комнату через большое окно, но одновременно вчитываясь в текст, словно желая проверить, начнёт брат выдумывать или нет. Билли нервно сглотнул, ощущая, как живот крутит от волнения, а в висках стучит кровь. Кажется, он забыл всё, что только можно, даже родной английский язык, на котором лепетал с рождения. Пальцы стиснули страницы, словно желая порвать, и Билли физически мог ощутить раздражение брата от того, что он молчит и никак не объясняет данной ситуации. — Henri «Marqué», le père de la princesse de Conti, était beaucoup plus malheureux dans son mariage que son grand-père. Sa femme (elle était de la famille de Clèves, sœur cadette de Mme de Nevers, mère du duc de Mantoue. elle se comportait très mal. Раньше Билли бы закричал, бросился с истерикой на брата, который смеет указывать, что делать. Мальчишка ощущал, что в любой момент его могут выбросить из окна, поэтому страх, внутренняя интуиция позволяла напрячься и понять, что сопротивление бесполезно. Билли упорно выполнял всё, что диктовали, представлялся идеальным ребёнком, но обычный испуг, что не отпускал ни днём, ни ночью, заставлял расчёсывать руки и ноги от нервов. Кажется, он даже начал дёргаться. Нужно было всего лишь соблюдать все отведённые обязанности и делать вид, что ничуть не больно, но, кажется, Альберт не вёлся на всё это. Старшему Мориарти действительно приносило удовольствие видеть не гордого и наглого брата, а замкнутого, боязливого, со следами на глазах, пугающегося любого мальчишку. Так хорошо было от осознания своей власти. — На английском. — A friend of his, believing that he did not notice anything, decided to try if he could tell him about it; he told the Duke that he had a friend whose wife did not respect his honor enough, and asked the Duke for advice on whether to open this friend's eyes. — Немецкий. — «Denn ich bin mir so sicher», fügte er hinzu, «dass ich es leicht beweisen kann». Der «Markierte», der sofort riechend, worum es ging, antwortete ihm: «Was an mir liegt, würde ich jemanden erstochen, der mir so etwas sagen würde.» — Испанский. — «¡Juro por el honor! — su amigo respondió: «entonces no le diré nada a mi amigo: puede que tenga el mismo temperamento que usted». — Итальянский. — Eppure, dicono, il Duca ha raggiunto la paura di sua moglie; una volta, quando era un po ' malsano, lui, dimostrando con tutto il suo aspetto che era fortemente depresso per qualcosa, dichiarò con un tono strano che aveva bisogno di mangiare brodo; la moglie rispose che non sentiva il bisogno di questo. — Греческий. Сердце Билли пропустило удар. Он знал минимум на этом языке и то, из-за друга отца, который давно научил ему представляться по причине своего любопытства. — Я не знаю греческого. — Ты его почти не знаешь, — выдыхает Альберт, забирая книгу и тихо закрывая её. — Говори, что понимаешь. — Ονομάζομαι Γουίλιαμ Μοριάρτι, ο κόμης. Είμαι από την Αγγλία. — Достаточно. Свободен. Билли почти выбежал из комнаты. Сейчас юный граф молчит, погружённый в свои мысли, медленно идёт по лестнице, вцепившись рукой в крепкие перилла. Ему совершенно не нравилась новая семья, как белокурых сироток называли братьями, пусть и приёмными, ведь благородство родителей было важно, а он, как Мориарти, должен сохранить честь фамилии. Билли вздрагивал от слова «братья», словно оно имело возможность хорошо приложиться к нему доской, вырванный из старого забора где-то в деревне, или вцепиться ногтями в кожу рук. Билли терпеть не мог Уилла, тот вызывал внутри целый шквал эмоций, но самым главным был животный ужас, который, словно назло, заставлял болезненно поджимать губы, сердце — стучать так, что все остальные звуки сливаются в шум. Взгляд алых глаз постоянно следил за любым движением, хотя Уилл никогда ничего не говорил, не волновался, сохраняя удивительное спокойствие, которое только больше выводило из себя. Билли никогда не думал, что будет бояться его, но сейчас физически ощущал ужас, который пробегался по коже мурашками от одного шага этого мальчишки. Он совершенно точно не был нормальным, и Билли мысленно называл его сумасшедшим. Жестокий, холодный, способный легко лишить кого-то жизни ничуть не вызывал доверия. Билли ждал и дрожал, когда ночью Уилл войдёт к нему и задушит подушкой, достанет из кармана нож или просто добавит яд в еду, но ничего не происходило. Порой, казалось, что он оставил всё, но Билли знал, что в его сознании обида, злость, планы мести, которые медленно оседают на языке горечью, и в любой момент он легко сделает то, что задумал, стоит только промахнуться, нечаянно ошибиться и всё. Билли смотрел на маленькие точки от вилки на чужой тыльной стороне ладони и знал, что Уилл обязательно напомнит об этом, может, через годы, которые пролетят со скоростью цыганской песни во время праздника, а, возможно, через пару дней. Этот парнишка ассоциировался только со словом «ужас». Природный, сжимающий кости и давящий на грудь, заставляющий рыдать, падать в обморок и просто замирать, не в силах действовать. Альберт полностью об этом знал, но ничего не говорил, только поднимал брови, усмехаясь, и всё это вызывало внутри мороз, что рисовал на окне картинки, на которых раньше находились цветы и животные, пейзажи городов и тёплого моря где-то среди пальм. Билли не имел права на возмущения, которые так и рвались из груди. Альберт вёл себя, как всегда, раздражительно морща нос при каждом появлении младшего брата, которому сам предложил право на исправление. Хотелось просто сбежать, остаться с родителями в особняке или действительно не просто открыть окно в больнице, рассматривая двор. Билли каждый раз мысленно бил себя по лбу, потому что действительно хотел жить, но сейчас всё это казалось ошибкой, под постоянными нервами и непониманием, дергающийся руками и воплями в подушку ночами, когда в комнату пробивался лунный свет, играющийся на волосах серебром. Льюис был единственным, кто не стремился с ним говорить и не бросал подозрительные взгляды. Билли знал, что внутри него обида и желание ударить с ноги несколько раз, но терпел, полностью доверяясь братьям. Может, и выглядел лапочкой, но в любой момент мог положить на лопатки, а потом ещё и довести до того, что пришлось бы долгое время пролежать в кровати. Лу вызывал, удивительно, приятные чувства, хотя Билли и издевался над ним, простым мальчиком, приведённым из бедных районов, которые никак не могли быть в глазах аристократов чем-то прекрасным и умным. Попросить прощения не было сил, да и стыдно, за такое и в нос можно получить. Билли пытался оправдать себя тем, что прошло слишком мало времени для того, чтобы наладить хорошие отношения, которые могли стать хотя бы дружескими. Мальчик не претендовал на статус их брата, тут бы просто не быть избитым, не то что получить объятия. Билли держал в голове план того, как избавиться от мальчишек, которым вдруг пришло в голову взять его папане по ошибке своих неаккуратный слов, и старшего брата, что таскался по приюту, словно дел больше не было. Почему-то его оскорбляло само наличие в своих братьях каких-то безродных деток, подобранных с улицы, пусть и гениальных. Рука сжимается на бедре, кажется, задевает что-то и корочка, старая, почти зажившая, сдирается. Билли болезненно шикает, проверяя наличие крови на чистых брюках, но, не заметив следов, продолжает путь. Нельзя показать это кому-то ещё — позор! Билли выходит из особняка, пытаясь скрыться от собственных воспоминаний. Такое бывает — его резко накрывает, слезы выступают сами собой и этому нет объяснения. Паника бьёт по голове, трубит одна мысль о том, что он сейчас потеряет сознание и умрёт, — страх ещё сильнее стискивает в объятиях. Билли искал вокруг себя воспоминания прошлого, которые не давали покоя, живот скручивало, казалось, что может вырвать прямо на собственные ноги, кровь стучала в висках так, что становилось жутко, а дыхание замирало. Воздуха не хватало, даже если открыть окна, выбежать на улицу, справиться с самим собой. Грудь сдавливало тисками, комок в горле становился невозможным, нужно было срочно попить, но поступил тошноты не давал покоя. Иногда било дрожью, порой — приливы жары, которые сопровождались потом, мокрыми волосами. Билли пытается справиться, как делал это раньше, — выходит в сад быстрыми шагами и отвлекается на всё, что попадается под руку. Прохладный утренний ветер ласкает ему лицо, целует в волосы, нежно проводит по коже, оглаживает плечи, цепляясь за покусанные губы. Деревья шумят, переплетаются их тонкие веточки на самой верхушке зелёных крон между толстых стволов, что выливаются в аллею, по которой можно бродить летними днями по тропинкам. Между ними распустились кустарники, на которых возникли нежно-розовые цветочки с приятным сладким ароматом, что уносит в старые сказки, прочитанные на ночи. Несколько скамеек влекут к себе, прячась от взглядов из окон в глубине парка, а дальше, в нескольких минутах ходьбы от крыльца, милая небольшая беседка, с деревянными лавочками приятного светлого оттенка, с резной крышей. Вечером подают чай и сладости, взрослые играют в карты и иногда звучит музыка гитары, — инструмент для простолюдинов и цыган, на котором, всё же, умели играть некоторые личности, — а потом плетутся истории и песни. Билли бежит через шум и аромат листвы, земли, ступает ботинками по тропкам, где иногда разгуливали девушки, придерживая изящные зонтики, а шляпки их украшали ленточки и цветы. Мальчишка дышит тяжело, глаза его гуляют по веткам, которые, словно пары на балу, сплелись в чудесном танце. Билли трет глаза, намокшие ресницы, а после заходит в беседку, стуча по ступенькам, опускается на скамейку, тяжело дыша. Приходится расслабить галстук, который противно сдавливает горло, верхние пуговицы жакета распахиваются, открывая вид на выглаженную белую рубашку. Билли был готов ко многому, всё же, не глупый мальчик, пусть и капризный, знал, что братья потребуют много в обмен на то, что можно остаться. Мальчишки не посвящали его во все дела плана, кажется, даже Альберт не до конца всё понимал, потому что Уилл не открывал все карты. Билли знал, что гениальности и хитрости этому парнишке не занимать и любое действие было равно противодействию. Кажется, между ними никогда не будет хороших отношений, в конце концов, они некоторое время хотели друг друга минимум утопить. Холод пробирает, но Билли не обнимает себя за плечи в привычном жесте, опускает голову, позволяя волосам полезть в глаза. Остаётся только сидеть, мысленно отсчитывая, когда нужно будет вернуться домой, пока паника отступает, — это хорошо, порой, бывало, всё доходило до того, что нельзя было нормально мыслить, — и качает головой. Билли ведёт ногой по дереву, пытаясь собраться с мыслями, трет руками лицо. Пусть покричит потом вечером в подушку или одеяло, привык. Его семья всегда была далеко не из лучших. Билли давно научился держать любезнейшее выражение лица в любой ситуации, даже если на него вылили ведро грязи, потому что общество с самого детства диктовало правила, которые нельзя было оспорить и даже попытаться что-то вообразить, чтобы в одно мгновение всё прервать. Если опозориться, то перестанут принимать в высшем свете, а это просто кошмар, проще сразу собрать вещи и уехать в какой-нибудь горный городок Швейцарии, где никто не знает. — Уильям! Голос старшего брата разносится, как гром, и Билли вздрагивает плечами. Сейчас начнётся очередная тирада о том, как нужно себя вести и почему нельзя спорить со взрослыми. Альберт идёт уверенно, сжимая кулаки, скулы напряжены, как и спина, а, значит, испытывает злость. У них всегда были напряжённые отношения. Билли и не помнит толком их детства, но, кажется, старший брат никогда не любил его, как и родители, не обращал должного внимания и их идеальная семья была только на балах. Не хватает сил закатить глаза и отвернуться, от этого он молчит, прикрывая рот ладонью. Альберт, удивительно, не начинает орать, только опускается напротив, складывая руки на коленях, и его тёмные волосы нежными прядями обрамляют лицо. Неприязнь летает в воздухе кислым ароматом, от этого остаётся только не смотреть друг другу в глаза. Главное — не показывать недовольство, иначе всё закончится. Они терпеть друг друга не могли, оба упрямые, но, с тем, слишком разные, чтобы понимать хоть немного внутренний мир другого. Казалось, забыть о родстве, но только что-то внутри не давало нормально вдохнуть без знакомых глаз, они любили в самой глубине подсознания, не могли просто забыть всё, что связывало. — Не делай такое лицо, всем настроение портишь. Билли качнул головой. Конечно, разве старший брат мог сказать что-то хорошее? Он постоянно одергивал, просил сделать лицо попроще, не закатывать глаза и не бурчать себе под нос. В такие моменты Альберт напоминал маму, которая также поправляла мужа и детей, затягивала пуговицы пиджака, причесывала волосы, а потом, оценивая, отходила на пару шагов. Билли никогда не говорил, что их семья прекрасна, но Альберт не помнил ничего? Было много хороших моментов, а старший сын Мориарти предпочёл забыть всё, что согревало холодными ночами. Как папа брал маму на руки и нёс её через грязь, когда экипаж не мог проехать, чтобы та не промокла, их общие игры, прогулки верхом, смех, праздники, подарки в упаковках под ёлкой. Билли не мог поверить, что вмиг всё стало пустым, неважным, почему Альберт ведёт себя так, словно его ненавидели? Неужели не помнит их общих весёлых и нежных периодов? — Конечно, — шепчет Билли, убирая руку, но не поднимая головы, — я же у тебя всегда виноватый. — Да ты прекратишь?! — голос Альберта становится сталью, раздражение проходится по рёбрам, словно ковёр, на который нечаянно упал ребёнок. Билли прикрыл глаза, чувствуя, как обида разрастается, словно лес десятки лет вокруг брошенной деревни. — Тебе не нравятся Уилл и Льюис… — Да при чем тут они?! Билли вскакивает на ноги, чувствуя, как голова тут же пошла кругом, от чего пришлось плюхнуться обратно, прижимая пальцы к вискам. Альберт, может, и взволновался, но вида не показал, только продолжил свои речи. — У тебя всегда такая реакция, — усмехнулся старший Мориарти, поправляя манжеты. — Ты с детства простолюдинов не любишь. Билли сжал руки в кулаки до боли, перед глазами вновь закрутилось всё так, словно день был вчера. Мальчишка сглатывает. Желание рассказать становится сильнее, просто взять и привести множества фактов этой нелюбви ко всем обычным беднякам, что работали в особняках. Моральная боль не давала нормально мыслить, но Билли не мог точно охарактеризовать то, что происходит в голове. Паника не наступала, от этого становилось легче, но всё же дышать было так неприятно, что оставалось только молчать. — Я кое-что не договорил… — выдыхает Альберт, вмиг успокаиваясь. Рука упирается в дерево, а потом глаза устремляются в сторону нового дома, словно ему стыдно. — Знаешь, ты похож на маму, а нам нужны связи и информация. Сколько аристократов ведутся на глупые шуточки и кокетство? Практически все. Ты же хороший актёр, пускаешь слезы, нежничаешь, бываешь хорошеньким, заставляешь себя хотеть. Сможешь проникнуть к любому, втереться в доверие, а потом начнешь действовать? Билли соображает долгую минуты, а потом вдруг понимает, что старший брат имел в виду. Осознание, словно камень ударяет, а потом всё вдруг становится таким простым. Мальчишка не имеет ничего против того, чтобы спать с кем-то ради денег или чего-то другого, но воспоминания собственной боли не дают воспринять это нормально. Билли не может с кем-то заниматься сексом, это же просто… слезы сами наворачиваются на глазах. Мальчишка хватает ртом воздух и, понимая, что просто так ничего старший брат не изменит, готов унизиться, потому что иначе он точно с ума сойдёт. Билли падает на колени так, чтобы доставать до брата руками, сжимает ладонями штанины. Альберт едва не подпрыгнул, распахнул глаза, и в его изумрудных радужках, тёмных зрачках мелькнул страх, пока младший уткнулся тому в ноги, нервно всхлипывая. — Я не буду ни с кем спать! — вопит Билли, стискивая зубы. Альберт нервно схватил брата за плечи, попытался отодвинуть, но парень не поддался. — Лучше прямо сейчас убей! Я не выдержу! Я… руки на себя наложу! Пожалуйста! В приют, к цыганам, с моста в реку, но не спать с кем-то! — Билли задыхается, нервно хватая губами кислород. — Пожалуйста! Альберт, я умоляю, не надо…! Билли уткнулся в чужие колени, обхватив их руками, едва справляясь с накатившими эмоциями. Парень нервно отодвинулся назад, напрягся. Брат явно не смог бы реагировать так ярко и нервно просто из-за каприза, да и на игру это было не похоже, значит, на то явно была причина. Альберт выдохнул, расслабляя плечи, пытаясь найти хоть какое-то логичное объяснение этому выбросу эмоций. Причина напрашивалась сама собой, но Мориарти не хотел верить, что их семья была такая мерзкая. Билли дрожит всем телом, едва слезы не пускает, чувствует тепло брата, а потом нервно облизывает губы, поднимает взгляд. Глаза мальчишки полны страха и эмоций, его руки стискивают ткань, а щеки бледны, словно скатерть. Альберт собирается с силами, наклоняется ближе, опускает ладонь на приятно пахнущие волосы, поправляя пряди. — Наш папа, да? — шепчет парень, не желая верить, что их родитель мог взять и так обойтись с ребёнком. — Он трогал тебя… как муж жену? — Что?! — не понял Билли из-за паники. — НЕТ, ОН ЖЕ НАШ ПАПА. Мальчик едва не задыхается от возмущения, но не отползает, всё такое всматриваясь в лицо старшего брата. Альберт нахмурился, явно предполагая, что это явно не конец, а лишь самое начало долгой истории, которая причинила много боли. Билли решает, что нужно признаться прямо сейчас, иначе он больше никогда этого не сделает и всё будет намного хуже, чем есть на самом деле. Нужно выдохнуть, собраться, вновь вспомнить те дни и, наконец, открыться. Главное не плакать, иначе Альберт точно ничего не поймёт. — Помнишь Пауля, нашего конюха? Альберт медленно кивнул. Перед глазами тут же возник высокий, крепкий парень с кожей, похожей на золотистое блюдо, и волосы его мягкие, длинные, цвета едва выросшей пшеницы, — точь-в-точь Уилла и Льюиса. Острые черты лица явно плохо сочетались с крепким подбородком, курносый носом, рассыпанными по неаккуратным плечам веснушками, а глаза, — карие, словно осенние листья, — его сияли резвыми искорками. Родители наняли его для присмотра за лошадьми, юноша двадцати лет прекрасно справлялся с ними и животные обожали этого человека, что нежно расчесывал их мягкие гривы. Пауль был безрассудным, усердным, и он никогда не расстраивал графа, чем заслужил некое уважение в доме, постоянно ругаясь с дворецким. — И что? — Помнишь его фокусы? — Альберт кивнул. Да, Пауль действительно любил демонстрировать детишкам различные комбинации карт, игру рук, показывал театр теней, заставлял предметы исчезать, хоть и просто сбрасывая в рукав, и, тем самым, дети графов были очарованы им полностью. — Однажды он сказал мне… что покажет один фокус, но для этого надо уйти в конюшню вечером, после ужина, и никому не говорить. Я подумал, что будет весело, и согласился, спустился, а потом… Он схватил меня, поволок в дальний угол, где потушил свет, прильнул к шее, а потом… Билли нервно всхлипнул, качая головой и не в силах сказать, что Пауль посмел сделать. — Он тебя изнасиловал? — догадался Альберт, хоть его сердце сжалось. Младший брат кивнул. Пауля уволили, когда Билли было десять лет, а, значит, это и произошло в таком возрасте. Альберт поверить не мог, что его маленький брат, совсем ребёнок, пережил такое, хотя Пауль никогда к ним не приставал и даже не казался таким мерзким, что хотелось стошнить в ближайшие кусты. Билли нервно тресет плечами, сдерживая слезы. — Ты выдумываешь? — Нет. Билли знал, что брат имеет полное право не верить во все эти слова, но сил объяснять и доказывать не было. Мальчишка помнит горячие губы на своей коже, что пошли по шее вниз, сжатые руки, громкий шёпот «Не пытайся убежать, иначе придушу прямо здесь», грубые движения, что срывали одежду, проводя рукой по тонким плечам, а потом кровь текла по бёдрам, бежала струйкой вниз, до самых пяток, а он плакал, срываясь, пока Пауль зажимал ему рот рукой, принося боль, а Билли мог только ныть, поддаваясь сильным рукам, что не готовы были отпустить. Плач подкрадывается быстро и Альберт хмурится вновь, совершенно не зная, как успокоить брата, но внутренне чувствуя, что этому бедному ребёнку нужна поддержка. Билли плачет, закрыв лицо руками, вздрагивая, плечи его дергаются, грудь вздымается резкими движениями, и совершенно точно не врёт. Альберт опускается рядом, чувствуя, как желание дать ему леща пропадает. Руки обхватывать тонкие плечи, аккуратно, непривычно, он не помнит, когда последний раз обнимал брата. Это кажется таким чужим, что Альберт невольно неловко прижимается головой к пышным волосам, когда Билли утыкается в его плечо лицом, вцепившись руками под рёбрами, нервно плача. Нельзя было охарактеризовать Паула как нормального человека, ребёнок не был виноват в том, что произошло и, уж конечно, юный граф не собирался заставлять брата с кем-то спать после того, что произошло. Он же не тиран! Альберт аккуратно поглаживает чужие пряди, пропуская их сквозь свои тонкие мягкие пальцы. Хочется утешить, но между ними такая пропасть, что нужных слов не находится. Альберт не собирался оправдывать, Билли не имел права относиться плохо ко всем простолюдинам, но такая травма, нанесённая в детстве, такой же цвет волос, как у приёмных братьев, явно сказывался. Брат был обычным мальчишкой, который никак не мог предвидеть, что произойдёт, а потом ещё и был подвергнут такому мерзкому делу. От одних мыслей о том, что этот Пауль делал с мальчишкой становилось плохо и, кажется, можно было заплакать. — Тихо, — просит Альберт, чувствуя, что брат не собирается успокаиваться. — Всё хорошо, слышишь? Тебя больше никто не тронет, — парень панически придумывает, что можно ещё сказать, пытаясь помочь. — Ты не виноват в том, что произошло. Этот Пауль просто урод, который… — Папа… — шепчет Билли, но тут же замолкает, всё ещё не в силах собрать слова в предложения. — Что? Альберту даже предположить страшно, что родители могли сделать с ним после такого. Их мама, может, и любила родных сыновей, но всё же была довольно консервативных взглядов, которые нельзя было сломать. Должно быть, кричала долго и сильно, а ребёнок, и так подвергнутый стрессу, явно не должен был с этим справляться. Билли приходится молчать несколько минут, вдыхая воздух полной грудью, прежде чем начать говорить, всё ещё не отрываясь от старшего брата. Альберт хочет отцепить его, возненавидеть, как раньше, но сейчас нет сил отодвинуть, всмотреться в лицо, потому что Билли нужно объяснить всю ситуацию. Мальчишку всё ещё знобит, он сжимает руки на спине брата. Старший Мориарти нервно гладит его по шее, спускаясь на лопатки, втягивая его кислый аромат страха носом, от чего становится жутко неприятно. Альберт не может себе позволить отпустить Билли сейчас, он же себя потом не простит! — Я рассказал всë маме, — начинается Уильям, обжигая дыханием чужое плечо, — а она начала кричать, плакать, назвала меня шлюхой… Потом добавила, что я ебучая проститутка, которая вешается на всех и всё это мне в будущем зачтётся, — Альберт стиснул губы и понял, какая же эта женщина гадкая. Обвинить во всём ребенка?! Ума хватило. — Взяла за шиворот и потащила к папе. — А дальше? — интересуется старший сын Мориарти, ощущая, как злость врезается острыми иглами в кончики пальцев, заставляет задуматься о том, что всё произошло правильно и они заслуживали мести. — Папа меня избил, — шепнул Билли. — У меня всё тело в кровавых следах было… Они долго говорили, что это я виноват. — Ты не виноват, — Альберт провёл рукой по чужим волосам. — Они просто… Такие… Чтоб их всех! Ты же был ребёнком! Билли, наконец, отодвинулся, заглядывая в зелёные глаза брата, которые сверкали злостью и отвращением к семье, шмыгнул носом, словно вновь мог начать плакать, но парень больше не мог истерить, закончились слезы на этот день. Альберт крепко сжал плечи, не зная, как убедить брата в том, что всё это глупая ошибка. Сейчас действительно хотелось убедить его в том, что Пауль обычная мразь, которая так нагло поступила, а потом ещё и доказать, что родители не правы. Как можно было обвинить собственного ребёнка? — Знаю, думаешь, что я вру… — Билли нервно поправил край пиджака, пытаясь отвлечься. — Ты всегда был лучше для них, а я отброс семьи… Они сказали, что я позорю всех, — и, передразнивая маму, добавил, — «не смей портить жизнь своему старшему брату этим ужасом». Губы вновь сжимаются, Альберт открывает рот, чтобы вывалить целую кучу аргументов, ведь Билли совершенно не позорил его тем, что произошло, а родители просто сволочи, которые ничего не понимают. Мама и папа просто нашли виноватого, видимо, ещё и заплатили тому Паулю, чтобы тот ничего не рассказал, но, хотя бы, уловили. — Я не хотел. Не хотел! — Билли нервно опускает голову, срываясь. — Не хотел тебя позорить, их расстраивать! Альберт неловко поджимает губы. Билли мог соврать, но сейчас он точно не притворялся, сжимался, плакал, утешал сам себя. Оскорблять его было бесполезно, убеждать — тоже, в данной ситуации он полностью опирался на собственные воспоминания, которые не давали нормально воспринимать информацию. Мальчишка просто хотел забыть, но не мог, всё это наносило боль, которая никак не могла уложиться и стереться. — Не все такие, — шепчет Альберт, понимая, что крики сейчас сделают только хуже, но попытался предпринять попытку убедить в том, что нужно. Если не получится, то он успокоит и отступит. Билли качает головой, явно намекая, что всё сейчас лишнее, и старший сын Мориарти всё понимает, убирая руки. Парень может только наблюдать и молчать, потому что в голове каша, но как же спокойно воспринимать то, что произошло? Нужно собраться, а завтра начать с самого начала, а потом попытаться помочь брату справиться с болью. — Иди, умойся, а то весь как конь загнанный, — предлагает Альберт, поднимаясь на ноги, а после подавая ладонь, чтобы помочь, хоть некое отвращение всё ещё роется в груди. — И я… — Билли закрыл глаза лишь на мгновение, зная, что нужно признаться сейчас. — Я решил, что смогу уменьшить боль, если причиню боль… И взял ножик с кухни. Альберт замер, осознавая, что брат резал себя, пытаясь уменьшить страдания, который вырывались с кошмарами. Билли хватается за ладонь и поднимается, оказываясь ниже старшего, прячет глаза, стыдясь того, что произошло, и нервно проводит по бёдрам через ткань. — Не покажешь мне? Билли покачал головой, но Альберт понял, где находятся порезы и из-за чего возникли, а это уже хорошо. Сейчас брат не казался мерзким эгоистом, а всего лишь забитым ребёнком, который явно не заслуживал такого отношения со стороны взрослых. Нужно было обнять, попросить прощения за то, что все годы даже не поинтересовался причинами его движений, что явно были спровоцированы стрессом. Альберт оказался отвратительным старшим братом. — Обещай, что придёшь ко мне, если захочешь себя порезать, — требует у Билли. — Я расскажу об этом Уиллу и Лу, но про шрамы промолчу. Младший брат хотел было возмутиться, но закрыл рот, кивнул, глаза его были красными, щеки раздражены от соли, а ладони легко подрагивали. Альбер неловко проводит ладонью по чужому локтю, пытаясь придать хоть каплю уверенности. — Забудь… И прости за это. — Не извиняйся! — шипит Альберт. — Я всё понял. — Спасибо, — кивает Билли и одаривает брата улыбкой, становясь поразительно похожим на графиню Мориарти.