Ты уйди с моей дороги или стань моей судьбою Протяни навстречу руки и поверить помоги Что любовь моя сумеет примирить меня с тобою И растает этот айсберг, это сердце без любви. °«Айсберг» Пугачёва
— Разберемся? Билли хочет хохотать от таких слов, потому что не верит в слова Альберта, которые тот произносит с такой уверенностью, словно знал наперед всевозможные действия, сжав его ладони так крепко, как будто действительно боялся потерять. С чего вдруг старший брат решил так заботиться о нем? Уильям действительно не понимал, что движет Альбертом в данной ситуации, ведь, если подумать, он не много выгоды потеряет, если младшего брата не станет, остается только собственный принцип или действительная любовь. Если разбираться, то, скорее всего, вариант номер один, — Берти всегда был довольно самонадеянным и самоуверенным, в конце концов, не отступал от своих решений. Билли, если честно, иногда бесился от такой черты старшего брата, уж таким дотошным он бывал, что хотелось нос сломать одним движением руки. Уильям смотрит в чужое лицо, так похожее на папино и мамино одновременно. В столь юном возрасте они не казались похожими, но некоторые слуги были уверены, что позже, когда мальчишки превратятся в мужчин, их черты сольются и окончательно станут идентичными. Руки Альберта теплые, даже сквозь перчатки чувствуется, и Билли размышляет долго, словно он действительно имел на это право. — Я хочу понять, что происходит. Билли не знает, как ответить, отчего-то глаза опускаются на собственные сжатые пальцы. Он и не помнит, когда Альберт последний раз так держал его руки, — кажется, лет в шесть. Было желание вырваться, накричать, раскусить это наглое вранье, потому что не может человек так быстро привязаться к другому, хотя терпеть не мог долгие годы! С тем, Билли впервые ощущал себя так спокойно, потому что даже кучер не может их четко расслышать, — стук колес о мостовую, фырканье лошадей, крики и веселье, рвущиеся из всех окон делали свое дело. Закрытые шторки создавали в кэбе приятную темноту в сочетании с облаками, затянувшими всё небо. Город был серым, серьезным, чугунным, и Уильям был его полностью, но, с тем, не принадлежал Лондону ни капелькой своего тела. Альберт смотрит прямо, его брови изгибаются в полной убежденности своей правоты. Нужно признаться, выговориться, чтобы расслабиться, надеется на помощь, ведь Билли действительно хочет, чтобы о нем заботились, оторваться от прошлого, приносящего боль, ведь всё, что связано с родителями, исчезло. Уильяму выпал шанс сбежать, просто исчезнуть и стереть ужасы из памяти, и старший брат готов был помочь, взять за руку и повести, давая новую роль в этом светском обществе. — Мне просто страшно, — Билли нервно дернул плечами, — потому что я не могу себя понять. Альберт хмыкнул, словно действительно понимал. Уильям знал, что старшим детям в семьях аристократов всегда приходится непросто, — надежда родителей, наследники, те, кто должен найти себе благородного мужа или верную супругу, заработать целое состояние. Билли, являясь младшим ребенком, такого внимания общества не получал, потому что он не являлся первенцем, самым долгожданным ребенком, особенно если это был мальчишка. Папаня любил хвастаться: «Единственная полезная вещь моей жены — наследники. Она родила двух сыновей». Уильям от такого вздрагивал, пропитываясь, и к десяти точно уловил суть данных слов, и женщина для него стала всего лишь безделушкой, красивым украшением, которой нельзя быть умной, больше ценится покорность, нежность, красота и способность родить много здоровых детей, среди которых обязательно должен быть хотя бы один сын. — Хорошо, — тянет Альберт, явно недовольный и запутанный в словах брата, — это связано с тем случаем? Билли взглянул на него из-под темных ресниц, выдохнул, пытаясь не заплакать. Данная драма всегда остается внутри него, и напоминанием на бедрах, — данный страх нельзя побороть. Сейчас нужно стать откровенным, совершенно не тая́ всяких испугов и мыслей, которые не дают стать нормальным ребенком, что уже начал превращаться в юношу. — Да, — захотелось разрыдаться, но сейчас нельзя было этого допустить, потому что невозможно показать слабость, да и Альберт не сможет помочь, если постоянно рыдать. Берти всегда отличался своим спокойствием и умением давать нужные советы в плане чувств, хотя, казалось бы, откуда он так много знает? Возможно, был слишком сочувственным, или просто умел чувствовать людей. — Я… не верю ни единому слову взрослых людей, а в каждом мужчине могу найти его черты… просто жду, когда набросятся. — Я даже не знаю, чем тебе помочь, — выдыхает Альберт. — Тебе просто нужно осознать, что им не нужен в плане секса... — Откуда есть шанс, что не такое не повторится? — Билли дернул бровями. — Обещаю, что тебя больше никто не тронет, — выдыхает парень, наклоняясь вперед, а потом нервно поджимает губы. — Уильям, запомни, я не дам тебя обидеть, хорошо? Билли захотелось смеяться с новой силой, но не было ни сил, ни желания, оставалось только смотреть и доверять. Он не мог просто вмиг забыть все страхи и слезы, которые никогда не оставляли, приходили в кошмарах, заставляя вздрагивать, кричать, плакать, скрывая всё за масками холода и безразличия. Родители запретили рассказывать, чтобы не позорить семью, ведь это будет пятно на репутации графов, которое уже не отмыть. Мама строго-настрого не разрешила даже упоминать об этом случае. Она говорила, что нельзя проболтаться брату, ведь незачем портить репутацию и мысли, а, может, просто боялась, что старший сын посчитает ее ужасной матерью. Билли тогда, заплаканный, всё еще нервно вздыхающий, вытирающий сопли и кровавые следы, закивал и дал честное слово, которое не сдержал. — Клятва мизинцами? — предлагает Альберт, не зная, как еще настроить брата, ведь он не ведется на другие слова. Билли удивленно захлопал глазами, как кукла, — данный жест никогда не звучал в их доме. Альберт отчего-то решил, что окунание в детство хорошо влияет на брата, тем более, он охотно принимает в любых играх участие, пусть и старается не показывать. Возможно, сможет хоть бы немного продвинуться таким способом? — Я клянусь, что больше никто тебя не тронет, — говорит Альберт, поднимая руку и оттопыривая мизинец. Билли выдыхает, пытаясь понять, стоит доверять такому подходу или нет. Всё же, это выглядело так прекрасно, дружелюбно, по-детски, но заманчиво, и парень не мог не поддаться такому жесту, который звал совершить «глупое» действие. Уильям сжал руку всего на секунду, а потом мягко обхватив мизинец брата своим, понимая, что от него дожидаются. — Клянусь, что буду верить тебе. Альберт улыбнулся. Он действительно не понимал, как помочь брату, — нужно разрушить внутренний барьер, преодолеть определенные страхи, которые никак не давали покоя. Парень узнал причину, которая заключалась в детских травмах, что абсолютно не хотели исчезать и всё время придавливали, вводили в непонимание и постоянный стресс. — Ты не слабый, — выдыхает Альберт, отпуская чужую руку. — Просто… люди находят разные способы убирать свою боль, а родители надавили, тем самым подтолкнув тебя к такому поступку. Билл, тебя никто не винит. Мальчишка кивнул головой, словно подтверждая свое понимание ситуации. Альберт нервно погладил его по плечу, пытаясь расслабить, пока кэб медленно выезжал за город, а колеса уже катились по земле, не соприкасаясь с камнем, а запах фабрик и угля едва достигал носа. — Ты не позоришь Мориарти, — твердит Альберт, словно выученный текст. — Это не проявление слабости. Забудь всё, что тебе сказали родители. Билли вновь закивал головой, как будто действительно проникался словами. Парень прекрасно понимал, что младший брат всё равно без конца будет винить себя в этой ситуации, задумываться и постоянно искать какой-то выход, и Альберт был уверен, что еще раз увидит новые шрамы на ногах. — Я просто не понимаю, почему… — розовые губы Билли дрогнули. Бледность на лице придавала болезненности всему виду, который вязался с нужной для аристократов красотой. Альберт не прерывает, не торопит, терпеливо дожидается слов, потому что понимает, как брату тяжело, — смысла перебивать просто нет, иначе Уильям замнется сильнее. Излишнее плохое настроение волнует, и Берти всё еще помнит его взгляд, направленный из окна больницы, который не сулил ничего хорошего. Билли прижимается головой к стене, его волосы касаются щеки и виска, пышными волнами играясь на коже. — Почему я так на них похож? — выдыхает мальчишка. — Они твои родители, — пожимает плечами Альберт, не понимая, к чему звучал данный вопрос, совершенно очевидный даже для ребенка. Пусть это раздражает, но он держится, чтобы не начать скалиться и закатывать глаза. — Ты не понял, — Билли мотнул головой, всё еще одной рукой не отпуская чужие пальцы. — Внутри, Берти, ты другой. Благородный, спокойный, рассудительный, справедливый… Аж тошно от этой правильности. Я не понимаю, почему же…! Мама всегда называла тебя гордостью, лучшим мальчиком, хорошим ребенком, папа считал главным наследником, и, как бы я ни крутился перед ними, всегда оказывался хуже. Я перенял их взгляды, считал их правильными, важными, но любили меня всегда меньше! Альберт знал такую отдельную черту у многих родителей — любить наследников, особенно первенцев, сильнее, чем остальных малышей. Мама долго ждала своего первого ребенка, а папа, разумеется, собирался передать большую часть прав и наследства ему, второй мальчик не так сильно интересовал. Кажется, будь Уильям дамой, то куда больше внимания получал бы от отца. — Билли, — начинает Альберт, не зная, как правильно организовать свою речь, — родителей больше нет. Оставь всё в прошлом! Я не могу изменить того, что прошло, но я же пообещал тебе защиту, она включает заботу. Билли взглянул на него глазами отчего-то особенно пустыми, словно несколько раз просыпался ночью, и всё никак не мог нормально улечься, вертелся, бросал подушки на пол, отпинывал одеяло в дальний угол, а потом снова укладывался, закручивался, как в кокон, прятал голову в простынях. — Я буду любить тебя, — говорит Альберт и видит удивление в широких темных глазах. — Ты мне не родитель. Альберт даже не знал, что ответить на это, но вывод напрашивался сам собой, — Билли ранили так, что абсолютно стерли понятия любви и боли. Брат выглядел полупрозрачной фигуркой в темноте кэба, в сочетании с едва видимым слезами в темных глазах, — они являлись драгоценными камнями, слишком прекрасными, чтобы постоянно быть печальными. Альберт никогда не замечал за собой особого умения подмечать в людях внешность, похожую на что-то определенное, да и не старался. Он находил силу и мощь в руках обычных рабочих, уверенность в походке, нежность в материнских руках, прижимающих к своей груди младенца, ласку в девичьих улыбках и веселье в пышных локонах. Альберт юн, как первая зеленая травка, пробившаяся своими красками, и весь его пылкий ум и природное любопытство растворялись в утреннем тумане, а после вновь игрались в мыслях и шепоте ветра. — Разве могут любить только мама с папой? — пальцы скользят по ткани чужих перчаток, поддерживая. — Ты понял, что я имел в виду, — Билли не улыбается, хотя все мышцы его лица говорят о таком желании. Он хочет сжать ладони брата, но держится, словно его могли ударить за такие жесты. — Существуют разные типы любви, конкретно твоя — братская. Ты можешь попытаться заменить нам всю семью, но, Берти, ты навсегда старший брат, как и мы для тебя — младшие братья, но никак не дети. Альберт сам поднял уголки губ, соглашаясь. Хочется ласково потрепать по волосам, как бывало это в нормальных семьях, вызвать смех и счастье, проникнуться друг другом, как пчелы пыльцой. — Тебе ведь тяжело, — продолжает Билли и, удивительно, в его взгляде читается понимание и желание позаботиться. — Берт, ты теперь старший, практически заменяешь нам всех и считаешь обязанным быть сильным. Даже сейчас… ты никогда не говоришь о своей боли, но пытаешься помочь мне! Альберт выдохнул, почувствовал, как неприятный холодок пробежался по спине. Он действительно считал себя обязанным давать братьям опору, поддержку, деньги, заботу, советы и заставить их ощутить себя полноценными людьми, — чтобы на них не влияло исчезновение родителей и совершенно новая, опасная среда. Парень решил сам для себя цели и задачи, не показывать своих слабостей, оставаться спокойным, лишь изредка плакаться в подушку, а с утра улыбаться. Альберт знал, что будет ужасно тяжело: привыкать, терпеть крутой, порой, дикий нрав, подростковые истерики и капризы, помогать и поддерживать, словно он сам давно вырос. Выматывать такое состояние будет сильно, первый год с чувством тяжести и неопределенности, с осознанием, что Альберт слишком юн для воспитания трех братьев. — Прекрати, — просит парень, отсаживаясь, но не отпуская рук, подозревая, что Билли такое может успокаивать, но он, словно прочитав чужие эмоции, сам разжимает пальцы. — Тебя это беспокоить не должно. Уильям хочет поспорить, сказать, что, раз он заботится о них, то и сам Альберт должен получить хоть каплю нежности, но старший брат полон уверенности. Билли, может, и имел с ним плохие отношения, но понимал, что, если начать лезть и действовать против воли, взваливать на свои плечи больше положенного, то Берти будет злиться, доставать, успокаивать, раздражать. Было прекрасно известно, что Альберт всегда считал себя сильнее остальных и не позволил бы братьям перенапрягаться, разрешая плакаться, пытаясь защитить и обеспечить хорошую жизнь, где редко будет что-то драматичное. Кажется, Билли даже мог понять его. — Ужас, а не дорога, — говорит Уильям, пытаясь увести разговор в другую тему и не волновать еще больше. Им стоит расслабиться, может, разойтись по комнатам, выпить чай, поспать пару часов. Билли всегда был настроен сносить любые оскорбления и драмы с холодным лицом, как с детства учила матушка, по словам папы, который постоянно ударял по лопаткам, стоило спине перестать быть прямой, как дерево. — Слов больше не нашел? Билли хмурится. Раздражение врезалось во внутренние стенки, но он тут же подавил его, не желая спорить. Ему только что помогли, пообещали защиту, так какое право есть кричать и начинать спорить? Уильям прекрасно понимал, что сейчас его мнение не играет практической роли, всем остальным плевать на любые попытки показать характер, да и он сам согласился на роль послушного ребенка. Альберт может закрывать ему рот в любой удобный момент. — Помнишь, лет в пять, мы взяли подушки и разбросали перья по саду, имитируя снег? — Альберт кивнул головой, хотя слабо припоминал, как летели перья во все стороны, а они с братом хохотали, зная, что придет папа и хорошенько всыпет за такие выходки, мама накричит, но в данный момент им было весело. — Потом Саймон верещал так, что уши заложило и к матушке потащил. — Да, он обещал нам уши надрать. — Ругались знатно. Альберт кивнул, вспоминая, что, когда они были детьми, являлись едва ли не друзьями, а сейчас все их отношения больше похожи на враждебные. Выстраивать доверие и уважение вновь были делом сложным, он часто завидовал за эти месяцы Уиллу и Льюису, которые спокойно любили друг друга, и их братские разговоры цепляли. Альберт не чувствовал тепла от ярких воспоминаний, ведь всё их веселье постоянно заканчивалось криком, воплями, недовольными лицами родителей, и постоянным бурчанием о том, что аристократам так нельзя себя вести. Постоянные запреты, правила, выправка, танцы, музыкальные инструменты, книги и причитания, которые приятными словами не заканчивались. Нужно следить за языком, лицом, мыслями, контролировать тело на протяжении всего дня, — улыбаться, тянуть вверх шею, опускать плечи, правильно держать лопатки, подтянуть живот, напрячь ноги и колени. Порой за ночь было до шести балов, а возвращался только к утру, когда первые сумерки дребезжали в окне, хватало сил только упасть на кровать и закрыть глаза. — Мы едем не туда, — говорит Билли, вдруг сообразив, что дорога не похожа на ту, что ведёт до особняка. Рука медленно одергивая штору, открывая вид на далёкие богатые дома и пустынные луга, с редкими тёмными полосами лиственных деревьев. — Уважаемый, — Альберт нагнулся к окну, чтобы кучер точно смог расслышать его слова. Обычно аристократов предупреждали о дороге, — а куда мы направляемся? — Господа, там грязь, — старый мужчина, лет пятидесяти на вид, махнул рукой. Его седая борода спускалась на грудь, иногда путалась, где-то прослеживались крошки после обеда. Вся его фигура была худой и серой, непримечательной, словно призрак туманного города. — Объеду. Билли явно занервничал, заерзал на сиденье. Альберт вполне понимал его волнение, дрожь в плечах, которая явно обусловлена проблемами прошлого, но замолчал. Конечно, касаться брата не хотелось, но, всё же, только начавшиеся отношения нужно удержать. Альберт не знал, откуда вдруг в нём возникла необходимость объятий, слов и улыбок, так похожих на мамины. Уильям станет нормальным ребёнком, нужно всего лишь немного потерпеть. Альберт понимал, что сломанная психика так быстро не может восстановиться, а ребёнок, разумеется, просто не может привыкнуть к новой обстановке. У самого старшего сына характер был не подарок, трудно было справиться с редкими вспышками агрессии, которая ничем не объяснялась. Альберт выдохнул, так и не коснувшись чужого тонкого плеча. Ему немного времени, чтобы окончательно успокоиться, привыкнуть, понять, в конце концов, Билли плану не мешает. Остаётся только бесконечно думать, заламывать пальцы, ходить по комнате, прислушиваться ко звукам из других комнат. Альберт глянул на младшего брата, который вдруг стал бледнее, молчаливее, и руки его сжались в кулаки. — Какое-то пустое пространство, — замечает Билли, едва сумев разглядеть среди высоких кустов обломки старого дома, который явно давно начал гнить. Деревянные балки и рамы провалились, крыша упала, прижав пол, дверные проёмы покосились, а камня, кажется, там и вовсе не было. Они редко бывали в этой местности, особняк Мориарти всегда был в другой стороне, совершенно противоположной этим улицам. Альберт знал истории семей, но никогда не погружался в сплетни и новые события с головой, словно это действительно было важным. Билли вглядывается сквозь пелену мелкого дождя в некогда хороший сад, что сейчас распустился лианами по железным прутьям, гнулись крепкими деревьями, распускались по весне травой. Альберт наклоняется ближе, пытаясь всмотреться в кривые стены, которые он никогда не видел. Он слабо припоминал эти тропы, которые вели дальше, в леса, едва достигая железных путей, а в другую сторону, — к центру Лондона. — А что здесь было, не знаете? — интересуется Альберт, обращаясь к кучеру, которого молодые господа совершенно не интересовали. По нему было видно, что такая работа радости не приносила, а была вынужденной, ведь дома жена и с десяток чумазых детишек, которые хотят есть, маленькая комната с грязным полом. Кучер обернулся, но тут же вновь вернулся к вожжам, сжав и их руками. Лошади недовольно фыркали, а стук копыт разносился на ближайшие дюймы. Дома аристократов были далеко, но виднелись фонари, огни в красивых окнах, крутые крепкие стены, прекрасные сады и великолепные заборы, которые пропахли чем-то до ужаса знакомым, но неприятным. — Раньше здесь какие-то иностранцы жили, купили имение, — кучер выравнивает спину, словно читает речь перед целой толпой, а не рассказывает что-то детишкам графов. — Я возил как-то раз хозяина, дело… лет пятнадцать назад было, вы, наверное, ещё не родились. У него дочка старшая была, симпатичная, годков, кажется, ей осемнадцати не было. Кучер замолчал на некоторое время, словно вспоминая, что же произошло. По его лицу было заметно, что он даже не пытался отложить ту историю в своей памяти, были куда более важные вещи, чем какое-то происшествие пятнадцатилетней давности. — Не вспомню, — мужчина качнул головой. — Изнасиловали девчонку, она и повесилась, а семья уехала, особняк даже не продала. Альберт заметил, как резко изменилось лицо брата. Он ещё с утра подумал, что начал заболевать, — слишком часто ночью они кашляли, но Берти списал это на легкое недомогание. Альберт чувствовал, как увеличилась головная боль, тянуло виски, кашель вырывался с каждым новым вдохом, хотелось спать и даже пальто не согревало. Нужно было укутаться в одеяло, завернуться, выпить горячего чая, и спокойно задремать. Билли, кажется, тоже заболел, — щеки покрылись розовым оттенком, медленно выступал пот, руки подрагивали, а, значит, было как минимум нехорошо. Они отпросились из колледжа домой на несколько дней под предлогами того, что не решились дела, лорд поручился. О случае с семьёй Мориарти слышало всё светское общество, их жалели, утешали и пошли на некоторые уступки. Если они заболеют, руководству может не понравиться, но их, однако, простят, пусть уж лучше болеют дома, чем в колледже, с попыткой заразить всех остальных. Дальше будут праздники, а, значит, всё станет прекрасно, как первые песни птиц. Билли ощущает, как воспоминания вновь нахлынули не него волной. На его плечах вновь оказались крепкие руки, а в нос ударил аромат конюшки, ржание коней разнеслось над самым ухом и он, казалось, заплачет. Уильям нервно вздрогнул, ощутив, как слезы оказались на глазах, а живот скрутило, — голова ныла сильно, хотелось прилечь. Билли зажал рот ладонью, рвота оказалась у горла, скулы дернуло. Кашель, головокружение, холод смешались, словно он подхватил простуду. Мысли, — ужасные, липкие, — впились в руки и ноги, заставили запереть, и Билли мог только наклониться, отчётливо ощущая тошноту. — Что? — не понимает Альберт, на секунду испугавшись, хоть и знал, как подобные темы могут доводить младшего брата. — Тормози! Кучер, совершенно ничего не понимая, останавливает экипаж. Билли чуть не выпрыгивает на сырую землю, под дождь, который ласково целует его лицо, руки и плечи, холод проходится по спине, ветер ласкает волосы. Шум домов не слышно, это так приятно сказывается на нервной системе, что тело само расслабляется, позволяя выдохнуть, но рвота не проходит. Билли проводит ладонью по щеке, пытаясь успокоиться, не опозориться перед братом, — во-первых, — а, во-вторых, перед кучером, который смотрит на молодого графа во все глаза. Уильям понимает, каким бы скандалом это закончилось, были бы здесь родители. Аристократы всегда должны сохранять лицо, и только дамы, для репутации, могут упасть в обморок, чтобы молодой человек достал нюхательную соль из корсета. Перед слугами или рабочими нельзя было упасть лицом в грязь, а если разнесут служить? Лондон — очень маленькая деревня, в которой все вам друг о друге знают, слухи разносятся с невиданной скоростью, а любые светские мероприятия являются главной ареной новостей. Постоянные променады, письма, шутки, сплетни давали о себе знать. — Ба, — кучер неверяще развел руками с толстыми пальцами в стороны. — Господин, плохо? Альберт выходит следом, смотря, как брат выпрямляется, набирая полную грудь воздуха, пытаясь переждать пик. Он и сам терпеть не мог рвоту, — пот течёт по спине и лицу, волосы липнут ко лбу, руки трясутся, ноги не держат, горло жжёт, живот крутит, а ты только и можешь, что сидеть, согнувшись над тазом. На любом боку тошнит, на спине дышать невозможно, а любая ходьба заканчивается рвотой, даже свежий воздух не помогает. Должно быть, уже вечером они будут лежать в кровати и ждать, когда спадёт жар. Когда сумели заболеть? — Помолчи и отвернись, — просит Билли, прижимая ладонь к груди, когда, казалось, тошнота начала отступать. — Извините, — просит Альберт у кучера, который только пожал плечами. Грубость брата оставляла неприятный осадок, и он медленно спустился к Уильяму. Хотелось ударить подзатыльник, но рука не поднялась, бледные щеки заставили засомневаться. Альберт аккуратно кладёт свои руки на чужие плечи, как это обычно делала мама, но Билли отходит, едва не подпрыгнув на месте. Отдельная черта — не показывать свою слабость. Билли вновь вдыхает, но рвота, всё же, не прекращается и весь обед выходит наружу, на дорогу. Альберт морщится, отворачивается, чувствуя, как самому хочется сделать в ближайшие кусты. Уильям тяжело дышит, трясясь всем телом, рукой упираясь в тонкие колени, а на глазах выступают слезы. Альберт всё понимает: страх, боль, отчаяние, которые накатили цунами. Ему самому бывало ужасно стыдно и страшно от того, что родители станут ругаться, отменяться мероприятия, званые ужины, а потом папаня ещё и назовёт безответственным. Альберт в такие дни предпочитал спать, чтобы не слушать бурчание, криков и постоянных причитаний. Уильям нервно трет рот рукой, словно проверяя, не осталось ли там чего. Его глаза туманны и полны испуга, огромного, словно кто-то собирался выпороть за такое. Альберт не гладит его по спине и не протягивает руки, пусть брат делает, что хочет. Всё же, давить заботой — плохо. Человек начнёт зажиматься, сбегать, искать выхода, особенно, если ласки никогда не было. Билли имел привычку тут же уходить и ускользать от любого проявления нежности, словно всё это было театром и с занавесом всё закончится. Альберт прекрасно понимал, что сделает настойчивостью только хуже, и Билли будет относиться к нему более предвзято, чем было раньше. Он и так ищет подвох во всём, старается выследить наигранность и враньё, а брат со своими непривычными действиями напрягает. — Поехали? — спрашивает Билли, кашлянув. Его руки опускаются, но улыбка выходит крайне нервной, а пальцы трясутся, как во время лихорадки. — Не укачает? Альберт заходится в приступе сухого кашля, ощущая, как дерет горло от любых слов. Кажется, поднялась температура, потому что голова начала тяжелеть, и было огромное желание только уснуть, отделиться от остального мира, чтобы лежать в тишине и темноте. — Нет. Альберт видит по лицу, что брату плохо, как и ему самому, что точно не укроется от взгляда Рэнфилда, который за шкурки отправит в кровать. Этот дворецкий не вызывал приятных чувств у Уильяма, тот избегал его, как мог и никогда не разговаривал, только если не было особой нужды. Он читал его шаги и исчезал с каждым злым взглядом, пропитывался собственным страхом, но ничего ужасного не делал. Билли всегда старался не стоять совсем близко около Джека, напрягался всем телом и был готов сбежать, однако, никогда не поступал подобным образом. Альберт видел, как долго Уильям вглядывается в дворецкого, прослеживая каждое движение, запоминая, откладывая в памяти, словно это действительно как-то могло помочь ему в случае драки. Окно зашторивать не стали. Альберт опустился медленно, чувствуя, что от резких движений может закружиться голова. Перед глазами скоро начнут плясать цветные пятна, похожие на цветы, укусят за ноги, что будут дрожать при каждом подъеме и соприкосновении с холодным полом. Билли напротив бледный, резко закрывший лицо руками. Альберту даже становится жалко его, хочется утешить, помочь, но, с тем, становится всё равно, — сколько можно придумывать себе какие-то глупые страдания?! Уильям беспокоился совершенно не о том! — Что опять случилось? — вызывает Берти. Болезнь плохо сказывается на его спокойствии, заставляя показывать характер. — Подумаешь, вырвало… — Это позор! — шепчет Уильям, отрывая ладони от лица, приобретающего оттенок нервозности. — Блевать посреди дороги, перед кучером! Бесчестье какое… — Перестань, — просит Альберт, устало массируя виски пальцами. — Нас учили всегда сохранять лицо. — Так блевал бы себе на ноги, зато не перед кучером, — огрызается парень, видя, как нервы начинают играться на эмоциях. — Билл, ты такой же человек, как все остальные, плохо может стать любому. Билли собственная реакция не нравится, но он не может иначе. Стыдно перед кучером, который теперь может это рассказать, перед Альбертом, что, кажется, волнуется, но всеми силами этого не показывает. Уильям не понимал — хороший старший брат или плохой? Родители о нём так не волновались, ещё бы и подзатыльник дали за такие выходки, а Альберт даже кричать не начал. С одной стороны, парень прав, и плохо становится неожиданно, с любым такая ситуация может случиться в этом нет ничего постыдного. С другой… разве нельзя можно было потерпеть? Билли мог найти способ избежать данного инцидента, как-то найти способ сдержаться или хотя бы дотерпеть до особняка, а не показывать представление. Воспоминания отступают медленно, но становится легче. Билли снимает перчатки и цилиндр, расстёгивает верхние пуговицы пальто, чтобы дышало глубже. Альберт напротив обмахивается рукой, видимо, наступил жар. Его щеки стали розоветь. Совсем скоро чувство жара сменится холодом, а, значит, температура подскочит вверх, и придётся пить горькие микстуры. — Совсем плохо? — интересуется Билли, решив проявить заботу. Альберт только закатывает глаза. — Нет. — Ты хоть книгой обмахивайся, рукой неудобно. Альберт скалится, хоть зелёные глаза наполняются редкой тянущей болью. Разберётся без советчиков, пусть сначала себя поможет, а потом уже другим. Когда они выходят из кэба, погода становится ещё хуже. Билли берёт в руки зонты, которые нет смысла открывать, они давно стали мокрыми и простывшими, всё равно лечиться, так зачем лишний раз доставлять себе неудобства? Бежать под одним зонтиком, потом распределять подарки. Альберт схватил всё в охапку, примерно прикинув, что младшие братья полдничают и вряд ли бы побежали смотреть в окна. Уилл и Льюис никогда не шли встречать кого-то к дверям, всё время дожидались в гостиной, видимо, либо стеснялись, либо не интересовались. Билли всегда думал на второй вариант. Он прекрасно понимал, что мелкие достаточно умны, чтобы догадаться о «хитром» плане Альберта, который был полностью уверен в хорошем конце, но ничего не говорил, — зачем портить настроение? Служанка в темном платье и белом переднике уже дожидалась у ворот, стоя под старым зонтом. Её светлые волосы были забраны в высокий пучок, личико было мягким, округлым, с широкими скулами, маленькими губами и глубоко посаженными синими глазами. Саманта терпеливо стояла на дорожке, и её пухлые руки приняли подарки, — сама она была невысокой, с округлыми бёдрами, небольшой грудью и недлинной шеей. Характер её был кротким, не привередливым, спокойным, — прелесть, а не девушка! Домой они идут быстрыми шагами, скользя по грязи и радуясь, когда под ступнями оказывается каменная дорожка. В коридоре терпеливо дожидается дворецкий, который принимает из рук зонты. Его глаза осматривают лица мальчишек, и Билли читает напряжение в теле мужчины, которые не вызывает приятных чувств. Альберт, словно нарочно, закашлялся, прикрыв рот ладонью, пока Билли стягивал мокрые перчатки и пальто, а Джек на такое только поднял брови, явно обо всём догадавшись. Кажется, он искренне заботился о детях, которые теперь жили под опекунством лорда, но, с тем, читалось в нём что-то жесткое, природное, словно следы когтистых лап на старой двери в маленьком домике лесника. Рэнфилд аккуратно прикладывает ладонь к чужому лбу, смахнув каштановые волосы, а Альберт вовсе не противится, потому что знает, что такое дело пустое. Дворецкий не стоит на своем, вызовет лекаря, но дети будут лежать в постели, ведь температура — дело серьёзное. Джек всегда казался Билли упрямым и серьёзным, и спорить с ним он не решался, особенно наблюдая за крепкими руками и спиной, что проглядывали сквозь ткань формы. — Где температуру заработали? Джек прикладывает ладонь ко лбу Билли, от чего тот покрывается мурашками, оценивает состояние, а после отходит на несколько шагов, окидывая взглядом хрупкие тела. В его глазах читается недовольство, — как у мамы, которая увидела раны детей. В глазах графини всегда было волнение, смешанное с раздражением, но в её груди поселялись беспокойство за сыновей. Билли прижимает руку следом. Самому ему не кажется, что жар есть, но Рэнфилду со стороны точно виднее. Альберт молчит, стягивая уличные ботинки, а младшие братья выглядывают из-за двери, явно насторожившись, что в коридоре так долго стоят, или услышав последние слова. Билли видит любопытство в их алых глазках. — Вы голодные? — Нет, — отвечает за двоих Билли, прекрасно понимая, что Альберту сейчас тоже не до еды. — А вы чего уши греете? — интересуется Джек, обернувшись на белокурых мальчишек. Видимо, он только посадил их за стол и был совершенно недоволен тем, что парни посмели оторваться от приёма пищи. — Не верю, что всё доели. На полдник обычно давали молоко, йогурт, чай, какао или сок с сэндвичем или печенье, вафли, кекс. Конечно, съесть это за минуту было невозможно. — Идите, ешьте, — говорит дворецкий, на что Льюис недовольно дует губы. Уилл бросает взволнованный взгляд на Альберта, но, всё же, следуя собственным принципам, берёт за руку Лу и ведёт обратно в столовую. Все прекрасно понимали, что, будь желание у Уилла, он бы никуда не ушёл, да ещё бы и сопровождал до самых комнат. Сейчас у него либо не было желания, либо выгоды от данной ситуации, а, может, он решил доверить все Альберту, который стоял, шмыгнул носом. Насморка только не хватало. Билли почти закричал от жуткого взгляда приёмного брата, который легко мог пырнуть его или задушить ночью подушкой. Он осознавал, как много сил у Уилла и какая хитрость в этой юной голове, даже подарок дарить страшно. Билли надеялся, что ему никуда его не засунут. Уилл был гением, — опасным, холодным, нежным с редкими людьми. Он всего лишь ребёнок, который по осознанности и разуму давно обогнал взрослых, что действительно пугало, пускало по спине мурашки. — Раздевайтесь и ложитесь, я принесу лекарство и градусник, — просит Рэнфилд, внимательно смотря на братьев. — Сейчас вы у меня ноги парить будете с соплями. Билли недовольно выдыхает, и ступает первым, потому что Альберт не спешит двигаться с места, но, всё же, оглядывается через плечо. Они оба пытаются казаться сильными, хотя внутри всё крутит. Дорога до комнаты кажется долгой, хотя не занимает и пяти минут, — голова начинает болеть сильнее. Холод дверной ручки пробирает пальцы, и Билли смотрит на старшего брата, который, через силу улыбаясь, исчезает за дверью, бросив: «Ты можешь прийти». Билли едва не забегает к себе, громко хлопнув, но сдерживается, чтобы не сползти вниз. Сердце стучит быстро, отдаваясь ударами в ушах. Комната у него, как у большинства аристократов, большая, — высокая кровать с огромными подушками и тяжёлым одеялом, обширные окна, мягкий ковёр. Дубовые шкафы, которые просто так нельзя сдвинуть, рабочий стол, заваленный бумагами, книгами, аккуратно стоящими баночками с чернилами. Выхода нет — ночная рубаха ложится на плечи, достигая щиколоток. Билли трет лицо, но не подходит к зеркалу, — большому, круглому, около которого, на тумбе, стоит металлический таз с тёплой водой. Сил хватает только на то, чтобы лечь на кровать, повернув голову к окну. Хочется заплакать, но Уильям понимает, что нельзя, — сейчас придёт Джек и обязательно поинтересуется, что случилось. Альберт сказал, что он может прийти. Можно ли считать это за знак доверия и нежности? Билли никогда не думал, что у них будут нормальные братские отношения, но сейчас это казалось близким, возможным, и парнишка невольно начинал задумываться над тем, как сделать лучше. Он впервые в осознанном возрасте ощущал желание заботиться о старшем брате, сделать что-то ради его улыбки, помогать и просто болтать. Билли не понимал, как можно раздражаться от любого жеста и тут же таять от понимания, что хоть кому-то он нужен. Альберт не обвинял и не ругал за тот случай, старался помочь, побороть страх и Уильям невольно начинал доверяться, хотя, казалось, это было ужасной идеей. Можно ли доверять Альберту? Вдруг он обернёт всё против него и что тогда делать? Билли внутренне понимал, что старший брат так с ним не поступит, просто не посмеет, но, с тем, холодный взгляд изумрудных глаз говорил о другом. Уильям видел: жестокость, скрытая за местью и уверенностью. Билли не мог побороть своё беспокойство, ведь он так отчаянно хотел хоть чьей-то любви, доверялся старшему брату, был готов рассказать всё, но не мог ошибиться. Он уже давно сделал это, когда рассказал о том, о чем обещал молчать родителям, и упомянул про шрамы, даже сейчас, делая шаги, касаясь плеча, обсуждая проблемы, Билли делал только хуже себе. Альберт никогда не рассказывал о своих переживаниях, таил боль внутри, и, значит, давал безопасность собственной персоне. Кто расскажет другим о проблемах, если никто ничего не знает? Билли видел, что внутри старший брат боялся, метался, переживал, но всегда оставался статуей, которую нельзя было напугать. Даже завидно. Билли больно, одиноко, казалось бы, радуйся, что всё нормально, но он не может. Сил уже не хватает даже на такую простую вещь. Джек врывается в его комнату с градусником и маленькой тёмной бутылочкой. Доктора, видимо, решил отправить завтра утром. Такое бывало — стресс и слабость, которые длились один вечер, и смысла в лекарях не было, так зачем волноваться лишний раз, если всё может пройти? — У тебя поменьше, — выдыхает Рэнфилд, всё ещё недовольный тем, что двое детей заболели. Это цепочка: кашлянет один, и все четверо будут лежать. Обычно «первопричиной» был Льюис, самый болезненный из всех мальчишек, что всё ещё плохо чувствовал себя. Он кашлял, и любое попадание под дождь значило простуду, малейший холод — температуру. Уилл часто находился рядом с младшим братом, кутал в плед и переживал за здоровье, ведь что угодно могло спровоцировать срочный визит врача. Градусник показывал 37,9°, у Альберта — 38,2°. Билли уже ощущал, как его горло начинает болеть, а, значит, он сляжет минимум на пару дней. Рэнфилд проверяет глотку, повернув голову к окну, чтобы хоть капля света попадала в глотку и придавив язык ложкой. После такого Уильям чувствовал себя униженным. — Красновато, — констатирует факт дворецкий. Лекарство пахнет мерзко, и само оно тёмное, но пить приходиться. Билли кривится от горечи против своей воли, поджимает губы, потому что запивать не дают. Джек только что-то говорит о том, что зайдет попозже, уточняет, не хочет ли мальчишка, всё-таки, хоть что-то перекусить, потому что во время болезни питаться надо, иначе, откуда организм возьмет силы на восстановление? Билли качает головой. Уильям лежит пару минут, смотря в полоток. Прикрывает глаза, пытаясь уснуть, но ничего не получается, — он чувствует бесполезность данного дела, от этого садится, хоть голова всё ещё ноет. Остаётся только ждать, когда же лекарство начнёт действовать и можно будет передохнуть. В голову не лезут мысли, но эмоции всё ещё негативны, от этого в груди копошится страх. Билли заставляет мыслить, — разве обязательно даже сейчас пребывать в плохом настроении? Неужели нельзя хоть раз просто успокоиться? Мальчишка поднимается на ноги, и всё ещё свежий аромат комнаты заставляет его спокойно выдохнуть. Билли не хочет говорить или успокаивать себя, он старается оставаться адекватным, но туман болезни заволакивает разум, заставляет оставить любое беспокойство. Рука тянется к столу. Билли берёт в руки маленький тонкий нож для вскрытия конвертов, — синеватая ручка с красивым узором играется в темноте. Зачем он здесь? Парень не помнит, чтобы доставал его из ящика или, может, просто забыл? Билли пару раз медленно моргает, но это не помогает, память всё ещё туманна. У него нет сил, чтобы хоть как-то соображать, только лежать с закрытыми глазами. В такие дни каждый подъем болело горло, голова трещала, и единственно, о чем думаешь, — как убрать это мерзкое чувство. Билли всегда «учил» слуг, наказывая, ведь простолюдины слов не понимали, но каждый раз, смотря в искажённое болью лицо, он представлял этого несчастного конюха. Взять лом, воткнуть в него, прокрутить, сделать больно, оставить синяки и раны, заставить упасть и закричать. Уильям ощущал, как наслаждение окутывает его с головой, заставляет улыбаться, ведь они все одинаковые. Эти рабочие, которые постоянно трудились, не имеют понятий морали, и для них подобное грязное дело, — пустяк. Билли чувствовал только желание мести и печаль, смешанные друг с другом, каждый раз, когда столовый прибор врезался в чужую ладонь. Он никогда не забудет, как Уилл проткнул ладонь вилкой, и собственный шок, который резко бросил в пот. Тогда он понял, что это далеко не самый обычный мальчишка. Рука обхватывает нож и лезвие касается внутренней стороны ладони. Сжимает крепко. Билли шикнул, зажмурившись, а кровь струйками потекла по нежной коже вниз, капнув на стол. Моральная боль уходит быстро. Билли расслабленно выдыхает, отпускает ножик, который со звоном падает на стол, оставляя разбросанные капли. Ладонь обжигает, словно кто-то прижал горячий металл, края болят, и сжимать её больно. Уильям опускает глаза на руку, где теперь виднеется след, что, должно быть, заживать будет не меньше недели. Паника ударяет в голову резко. Альберт точно не поверит, что это обычная случайность, — нож не мог так соскользнуть. Рана очевидна, как таблица умножения. Сердце бешено застучало в груди, а пот оказался на висках водопадом. Руки дрогнули, а слезы сами собой выступили, закрыли обзор, осели тяжестью на ресницах. Кажется, ноги подкосились, но Билли заставил себя стоять, рассматривая след слабости. Солёная жидкость обожгла щеку. Мальчишка зажимает руку правой ладонью, пачкая её, пытаясь остановить текущую кровь. Срочно чем-то замотать! Бинтов в комнате нет, одежду пачкать нельзя. Одеялом и простынями? Точно нет. Занавески? Дорогие. Билли берёт первую попавшуюся бумагу. Здесь он не писал ничего важного, от этого отрывает кусок, сминает, чтобы тот стал мягче, и аккуратно прижимает к ране. Кровь, как ожидалось, не останавливается и болит. Страх гонит адреналин по телу, Билли дышит тяжело, но голова отказывается думать. Тошнота снова оказывается у горла, стискивает его, слезинки текут вновь и вновь, и парень вытирает их плечами и предплечьями, живот крутит от испуга, который каждый раз добавляет вины. Что он скажет Альберту?! Билли не должен был так делать. Старший брат каждый раз помогает, а Уильям только и делает, что расстраивает. Разве можно после такого верить? Захотелось рыдать в голос. Билли сам всё рушит, ломает отношения своими слабостями, которые вырываются с каждым новым таким моментом. Альберт ведь так хотел нормальной жизни, чтобы братья были адекватными, терпел слезы и проблемы, а он что? Вновь причиняет себе боль. Разве так делают? Билли прячет руки за спину, как только слышит скрип двери. Он заслоняет собой оставленный нож и старается волноваться меньше, но паника читается на его лице, словно чернила на листке. Сглотнул. Рэнфилд появился на пороге высокой фигурой, явно намереваясь что-то спросить. Мужчину тут же напрягся, поняв, что Билли успел натворить какую-то ерунду. — Тебе воды принести? — интересуется Джек, но ничего больше не произносит, видимо, думая, что мальчишка сам признается. — Нет, — Билли дёрнул головой, хотя понимал, что с виду ему страшно просто до потери сознания. Руки за спиной сцепились. — Я не хочу. — Что же вы руку прячете? Голос дворецкого звучит игриво, и Билли знает, что должен признаться. Весь вид Джека требует этого через иронию, но страх так плотно сжал рёбра, что сил на это не было. Уильям нервно опустил глаза, пока кровь капала на деревянную поверхность. Нужно срочно что-то придумывать. — Не прячу вовсе! Дворецкий только хмыкнул, совершенно не поверив. Джек не любил лезть в дела других, по крайней мере, Билли так думалось. — Ложитесь-ка, нечего стоять босиком на полу. Билли панически кивает, ждёт, пока дворецкий выйдет, и бросается к тазу. Рука окунается в воду, но жидкость быстро принимает в себя маленькие капли, едва помогая. Парень готов заплакать от безысходности вновь. Билли держит руку долго, иногда вынимая, проверяя, не успокоилась ли кровь. Едва не падает в обморок, когда, спустя пару минут после Джека, в комнате появляется Альберт, держащий в руках бинт и окисленную воду. Билли тут же прячет руку за спиной, отступая назад, понимая, что проще выпрыгнуть в окно, чем признаться в том, что произошло. Альберт закрыл дверь, прижавшись к ней спиной. Страшно. Стыдно до ужаса. Билли готов упасть и просить прощения, потому что он не должен был так подло поступать с братом. Надо было сразу пойти к нему, сдержаться, заплакать, но никак не ранить себя вновь, пусть и новым способом. Билли готов позорно сбежать, скрыться за углом, в улицах Лондона, только бы не видеть расстроенное лицо брата. — Что за новости? Да, они договаривались. Билли помнил: слушаться, не трогать младших братьев, никаких слов поперёк, никаких драк, обзывательств. Билли сглотнул, хотя горло уже болело. В глазах Альберта злость, смешанная с разочарованием. Он просил приходить к себе в такие моменты, но Уильям решил иначе, и списать на болезнь не получится, хоть дар всё ещё не спал. Альберт выглядит больным, но он держится, и Билли понимает, что всё это ужасно неправильно. Брат не должен с высокой температурой ходить к нему, пугать, воспитывать, обрабатывать руку, ему бы в кровать и заснуть. — Я не хочу пить, — говорит Билли, решив сыграть в дурака. — Я тебе этот таз сейчас за шиворот вылью, ясно? Альберт хмурится, подходя ближе, пока Билли отступает к окну, за которым собирается гроза. Закричать? Сбежать? Заплакать? Извиниться? Мысли бешено крутятся в голове, всё ещё сбиваемые температурой. — Что с рукой? — Ничего. Альберт злится, хватает чужую ладонь, с силой дёргает, хоть чувствуется дрожь и явная слабость в его организме. Билли закрывает глаза и готовится к крикам, хоть голос брата охрип с удивительной скоростью. — Что это? — кажется, старший Мориарти готов дать хорошего леща. Его пальцы скользят по краям ранки, от чего Билли шипит. — Зачем? — Альберт, я… Уильям готов впасть в истерику, он прижимает больную ладонь к груди, запинается, и следы вновь текут по щекам. Так стыдно реветь, как девчонка, и почему он вдруг стал «сентиментальным»? Билли пускал слезы при каждом упоминании своей травмы, которая не давала спокойно жить, и Альберт никак на такое не реагировал, будто плакать мальчикам разрешалось. Папаша с детства твердит, что мужчины сильные, а раскисать могут только барышни и сейчас всё это было слишком жутким и неверным со стороны воспитания. — Я… — глаза вновь наполнились слезами, хотя щеки драло от неприятной соли. — Ал... Я… — Успокойся и скажи нормально. Альберт берёт чужое запястье и тащит в сторону кровати, ближе к подушкам, чтобы больше света попадало на рану. Зажав бутылек с перекисью между коленами, старший Мориарти открыл его с характерным звуком откупоривания, намочил бинт и прижал, смотря, как кровь шипит и поднимает белые пузырьки. Билли молча уставился на реакцию, вытирая правой ладонью слезы. Успокаиваться приходилось быстро, уговаривать себя, доказывать, что старший брат ничего не сделает, если и ударит, то точно не убьёт. Альберт молчал, от этого было ещё хуже. Уж лучше бы орал! Бинт ложится аккуратной повязкой, словно это было что-то серьёзное, а дыхание всё ещё тяжёлое. Болезнь то бросала в истерику, не давая успокаиваться, то вновь наполняла лёгкостью и непринужденностью. Билли вновь трет красный нос. — Мне очень стыдно, что я расклеился, — шепчет Уильям, ловя серьёзный, но туманный взгляд брата. — Прости, что снова подвёл… Я не понял, как нож взял. Оно само… — мальчишка шикнул, когда Альберт вновь задел след глупости. — Я просто вдруг запаниковал, схватил нож и просто… Сжал. Альберт, пожалуйста, прости! Я понимаю, что подвёл тебя, ужасно опозорил, нельзя так делать. Я пообещал, что приду, ты не должен больной ходить и обо мне заботиться, воспитывать, я не знаю, как получилось такое! Прости. Я не хотел! Правда! Берти, поверь, всё так глупо вышло, я ведь… Извини, Альберт. Альберт слушал внимательно, хоть весь этот бред сливался в один поток, окончательно путаясь. Парень уже не может злиться, кричать, заставлять кого-то нервничать, вновь говорить Билли всё, что уже было. Мальчишка, кажется, просто не слушает. Альберт выдыхает, а потом бьёт со всей дури, так, что у Уильяма в ушах зазвенело и, кажется, звезды перед глазами затанцевали. Билли шокированный хлопает глазами, прижимает ладонь к больному месту, но ничего не говорит, хотя раньше это могло закончиться истерикой и дракой. Заслужил. Уильям только кивает головой, шмыгает носом, словно готов заплакать, но слезы уже не волнуют. — Это за то, что сразу ничего не сказал, — шипит Альберт, собираясь с силами, хотя горло болит от слов. — Билл, у меня создаётся ощущение, что ты ничего, кроме ударов, не понимаешь. Ты хочешь, чтобы я бил тебя? Наказывал? — Нет… — Так почему ты не хочешь слушать? — Альберт стиснул руку в кулак. Как же это всё раздражает! — Билл, ты пропускаешь мимо любое моё слово, и становишься паинькой после хорошей трëпки. Какой вывод я должен сделать? — Альберт, прости! — Билли хлопает глазками. — А потом снова так сделаешь? — интересуется парень. — Ты меня до нервного срыва решил довести? Или себя? — Нет! — Билли хватает чужие руки. — Пожалуйста, прости! Альберт смотрит на него глазами, полными подозрения, и Уильям ощущает, как стыд вновь колет его рёбра. Всё же, он совершил ошибку, притом, уже не первый раз, и вновь просит прощения. С чего старший брат должен ему поверить? Это звучит так сказочно, словно рассказы о русалках или аванк. — Ладно, — кивнул Берти. — Первый раз прощаю. Билли активно кивает головой. Альберту страшно, смешно и больно, и жалко одновременно. Это раздражает, но сейчас ему вновь нужно собраться. Что-то внутри не даёт орать. Альберт не мог объяснить своих чувств, но болезнь даёт о себе знать, именно потому парень тяжело выдыхает, собираясь с мыслями. Сейчас они отвлекуться, забудут и всё станет хорошо, но, если Билли захочет повторить и не попросит помощи, то Альберт ему пиздюлей даст знатных. — Что у тебя тут? Билли смотрит вниз, на рубашку, когда его щёлкают по носу. Старая шутка, которая всегда вызывала смех. Уильям смотрит удивлённо на улыбку старшего брата и повторяет её, не в силах сдержаться. — Спасибо. Они оба молчат и падают на подушки. Холод проходится по ногам и им бы неплохо забраться под одеяло, но они лежат, не в силах двинуться. Кажется, их мысли исчезли и комната наполнилась звенящей тишиной. — Альберт, — зовёт Билли через некоторое время, собравшись, наконец, для диалога. — Мы с тобой мыслим одинаково, — говорит Берти, повернув голову. — Не буду таить, второго числа мы поедем в Манчестер на несколько дней. Мы с Уиллом решили, что каждому надо провести время с родным братом. Билли удивлённо открыл рот, не найдя, что сказать. Сейчас он не мог осмыслить подарок в полной степени, с жаром, после очередного стресса, но он всё равно был несказанно рад такому повороту событий. — Несколько дней на свободе, — шепчет Альберт. — Нет правил, нянек, уроков… — Можно спать до обеда, — Билли поворачивается на бок, укладывая руку на подушку. — И ходить в ночной рубашке целый день. На их лицах расцвели одинаковые улыбки, предвещающие вкус отдыха и доверия, чая, ночных посиделок, разговоров, смеха, драк подушками, веселья и постоянных воплей. Они смогут расслабиться! Это такое наслаждение. — Что ты хотел сказать? Альберт смотрит в полные доверия глаза. Билли улыбается робко, пряча нос в подушке и Берти знает, что сейчас будет что-то невероятное, секретно. — Ты когда-нибудь влюблялся? — спрашивает мальчишка. — Так, чтобы не любить, а просто взглянуть и замереть? Альберт протянул «ох», а потом заулыбался. Он повторил позу брата. Никогда они не болтали о таких вещах, и сейчас всё казалось таким правильным, что можно было хохотать. Билли уже тринадцать, вполне нужный возраст, чтобы влюбиться в девочку. — Кто она? Уильям совсем смутился, уткнулся лицом в подушку ещё сильнее. Видно, что стесняется до жути. Наверное, и с кем не разговаривал о таком. — Это глупо, на самом деле, — шепчет Билли. — После того случая я боялся чувств, но она мне понравилась, хотя сексе я даже думать боюсь. — Успокойся, не думай, — Альберт чуть двинул затекшую ногу. — Я её знаю? Билли кивнул. Парень начал перебирать в голове всевозможные варианты девушек, которые могли приглянуться брату. — Она дочка лорда? — отрицательно. — Маркиза? — нет. — Виконта? — Билли активно закивал. — Она одного с тобой года рождения? Парень вдруг прикусил губу. Должно быть, это Амелия. Она была милой и робкой девушкой, в светлых платьях, с кожей, напоминающей фарфор, тоненькая и худенькая. Её волосы были похожи на пышные волны ночи, а глаза — отблески каштановых аллей. Амелия была прекрасна в своей походке, танцах и смехе, нежный руках и красивой улыбке. — Амелия? — Она. — Хорошенькая, — соглашается Альберт. — Я даю своё благословение. Билли засмеялся и этот хохот получился чистым, искренним, как весенние ручьи, и их не смутила даже горничная, что зашла в комнату, опустив глаза. — Лорд попросил написать письмо Санта Клаусу и передать ему. — Ой, мы дети, что ли? — фыркает Билли, пытаясь успокоить смех. — На нас пахать можно. — Помолчи.***
БОНУС! Альберт никогда бы не подумал, что за пару дней по праздника Билли пихнет ему в руку книгу про сухоцветы для Льюиса и новую трость для Уилла. Мальчишка просил подарить от себя, не желая преподносить подарки самостоятельно, что напрягло, но Берти, однако, согласился. У Билли появилась договорённость с приемными братьями, о которой Альберт не знал, — в случае ошибки или чего-то ужасного Льюис имеет право вонзить в его руку вилку, а Уилл избить хлыстом для верховой езды. Альберт находит на своей кровати подарок, — бокалы. Рядом красивым мелким почерком выведено: «С праздником, Альберт. Предвижу твои шутки на счёт подарка, нет, я не считаю тебя алкоголиком». Берти улыбается. Что ж, этот подарок точно им пригодится. На столе Билли найдётся завернутую в бумагу рамку, ту самую, из антикварного магазина. Уильям прекрасно знает, что Альберт нарочно ездил за подарком.