Жаркое лето на Хоккайдо

      — Ну, что-нибудь из Гайдна… — предложила Каори, усаживаясь на подлокотник кресла и обнимая мужа. Юджи сидел за фортепиано, перелистывая большую сшитую тетрадь нот.       — Сонату номер тридцать восемь в фа мажоре? — протянул парень, глядя на маму. На самом же деле взгляд его искал Сатору, который стоял, привалившись к арке, соединявшей гостиную с кухней. На нём была расстёгнутая фиолетовая рубашка с пальмами и белые шорты. Он вертел в руке карандаш — тот самый, которым Юджи за несколько часов до этого писал ноты у себя в комнате.       — Или Рахманинова? — спросил Юджи, начиная играть. Он играл сонату номер тридцать восемь Гайдна, но мысли его были далеки от клавиш. — Итальянскую польку?       На несколько секунд он сменил темпоритм, заиграв Рахманинова посреди тридцать восьмой сонаты. Руки забегали по клавишам, поднимаясь и опускаясь с такой скоростью, что уследить за ними было невозможно, и вернулись к Гайдну, когда Юджи краем глаза заметил улыбку на лице Сатору.       Соната номер тридцать восемь являла собой произведение минут на пять, и он вскоре заскучал, потому что знал её наизусть. На третьем после репризы такте он без объявления перескочил на Шопена, что не осталось незамеченным: Каори притворно закатила глаза и улыбнулась при этом одобрительно, покачивая в такт его музыке ногой и как бы дирижируя пальцем правой руки. Юджи играл вальс, не помня номера и названия, и чувствовал, как в груди становится тесно от желания закричать. Ему нравилось, когда за ним наблюдали, пока он играл на фортепиано. В такие моменты он чувствовал себя особенно значимым. Никто в его семье не владел каким-либо музыкальным инструментом, Юджи был как бы самородком. Родители, однако, никогда не пытались похвастаться им перед гостями, и ожидали только, что он сам захочет проявить свои навыки в присутствии чужих людей.       С Сатору всё было несколько иначе. С самого начала зная, что Юджи пишет музыку, он сразу же попросил его сыграть, и первым же вечером это случилось. Тогда Юджи не поясничал и играл с нотного листа, прилежно проверяя самого себя, хотя сонату номер одиннадцать в ля мажоре Моцарта он знал наизусть. Эта музыка идеально подходила для первой встречи, робкая и осторожная, не слишком яркая, не слишком тусклая, не стремительная, но и не медленная, и Юджи играл её, глядя в ноты, которые были отпечатаны на его черепной коробке ещё лет с четырнадцати. Сатору понравилось. Но Сатору нравилось всё в тот первый день, нравилась даже ветвь дерева, которая стучала по подоконнику в комнате, нравилось даже солнце, которое на закате обжигало щёки. Он был в восторге от самого своего пребывания на Хоккайдо — со всеми составляющими такового.       А сейчас Юджи пытался впечатлить его.       После Гайдна он заиграл вальс номер девятнадать в ля миноре Шопена, чуть медленнее, чем было нужно, как бы растягивая удовольствие представать перед гостем в свете образованности и таланта. На самом деле таланта как такового не существовало, Юджи понимал, что “талант” его — это ежедневная практика. Однако сейчас ему даже хотелось иметь некоторый мистический флёр, быть загадочным пианистом с Хоккайдо, о котором Сатору будет думать как о человеке за фортепиано, могущем сыграть абсолютно всё, что угодно.       Сатору стоял по-прежнему у арки, наблюдая за ним. Удачный угол: сейчас Юджи был виден ему в профиль, величественный и превосходящий любые ожидания, как думал сам парень. Ему хотелось бы увидеть себя глазами Сатору, узнать себя в его сознании, понять его чувства. Пока пальцы его перебегали с клавиши на клавишу, ложась так правильно и легко, голова его была освобождена от забот, и он удивительно ясно чувствовал собственное единение с Сатору, даже если единения как такового и не было.       После ещё нескольких композиций он встал из-за инструмента и сладко потянулся, разминая плечи. Сатору вздрогнул, как будто только что проснулся, и отошёл от арки. Он сел на диван, широко расставив ноги, и закинул руки за голову, глядя прямо на Юджи, который под этим взглядом краснел от странного смущения, ничем реальным не обоснованного.       — Понравилось? — обратилась Каори к гостю, подходя к Юджи и взъерошивая его волосы. — Он, правда, немного намудрил. Вставил пару других композиций в бедного Гайдна, кстати, моего любимого.       — Мы простим ему эту маленькую шалость, если вечером он сыграет нам что-нибудь собственного сочинения, да? — улыбнулся Джин, а Юджи вдруг почувствовал, как почва ушла из-под ног. Он любил сочинять музыку, а играть её — это совсем другое. Как дать кому-то почитать личный дневник.       — Я совсем в этом не разбираюсь, — ответил Сатору, засовывая карандаш за ухо. — Но он обещал мне сыграть кое-что из собственных композиций ещё в первый день…       Юджи хотелось ударить себя по лбу. Вспомнил-таки!       — О, Сатору, ты не представляешь, как часто мы с супругой просим его сыграть нам. А он всё отказывается.       — Почему? — удивлённо спросил Сатору.       Ему, как человеку, далёкому от музыки, было не понять. Не понять, что музыка — универсальный всемирный язык, с помощью которого могут общаться знающие его люди. Ему было не понять, что музыка иногда — и довольно часто — выражает чувства гораздо лучше, чем слова. Он и представить себе не мог, каково это — открывать свою душу сразу нескольким людям и бояться, что они поймут, что было заложено тобой в ноты. Юджи думал даже о том, чтобы играть намеренно неправильно и сбить родителей с толку. Ему казалось, что музыка делает его чувства к Мегуми очевидными, а теперь ещё и непонятные чувства к Сатору, которые заставляли его переживать ещё больше. Ему хотелось назвать свою музыку “Теперь я не люблю его, теперь мне нравишься ты”.       — Он стесняется. Думает, мы что-то поймём. Что-то такое, чего нам не следует знать, — ответила Каори и удивительно метко попала в точку. Юджи захотелось скрыться в своей комнате и не показываться до самого вечера. Под разговор, перешедший с музыки на другой предмет, он удалился, чувствуя на спине пристальный взгляд Сатору.       Несколько слов о пляжном волейболе: слишком активный вид деятельности, травмоопасный, потный, грязный — хотя, скорее, пыльный. Юджи был достаточно крепко сложен для любого вида спорта, но никогда не был преданным поклонником физических нагрузок. В Томакомай у Юджи и Нобары было несколько друзей, которые с регулярностью звали их играть в пляжный волейбол у океана. Капитанами двух команд всегда были Маки и Аой. Маки, не любившая раздельные купальники, и Аой, который, как казалось Юджи, никогда не носил футболки. Команду Маки традиционно составляли: Нобара, Тоге и Юта. Команду Аоя составляли Май, Мива и Юджи. Несколько человек из томакомайской компании были зрителями.       Матчи проходили на пляже Томакомая, в часе езды от дома Юджи, и самым любимым моментом таких товарищеских встреч было купание после игры. Когда море прохладой смывает с тела пот и грязь, и душа как будто очищается. Хотя у Юджи рядом с Аоем были некоторые комплексы относительно собственного тела, ему всё-таки нравилось встречаться вот так. Это были времена пронзительной юности, которая наполняла его до краёв и выплёскивалась радостными криками и объятиями.       В этот раз к участию в матче был приглашён Сатору, успевший положительно наследить в Томакомае. В небольшом городке, где нечасто что-либо менялось, он стал глотком свежего воздуха. Всем он казался другом, все хотели побыть с ним подольше. Он стал чем-то вроде местной знаменитости.       — Он мог бы сыграть вместо меня… пару сетов, — предложил Юджи, стараясь не выглядеть при этом обрадованным. На самом деле он только и ждал избавления.       — Правда можно? — заулыбалась Мива. Ей явно нравился Сатору, и нравился, скорее всего, так же, как нравился он Юджи. И даже более открыто: она махала ему, подпрыгивая на песке, когда они парковали велосипеды около пляжа. — Ты не расстроишься?       “Тебе ведь будет всё равно, если даже расстроюсь”, — подумал Юджи, но ответил только:       — Конечно, не расстроюсь. Со мной вы ещё успеете наиграться.       Сатору стянул футболку с надписью “Я ♥ Хоккайдо” и, всунув её в руки Юджи, побежал к сетке, где его уже ждала команда Аоя. Он пожал всем руки, приобнял Миву, которая так и напрашивалась на физический контакт, и, когда все приветственные церемонии были выполнены, встал на своё место на площадке. Юджи не разбирался в позициях. Он просто играл, когда его просили сыграть, и играл вполне неплохо для человека, максимально в этом не заинтересованного.       Он держал слегка влажную футболку Сатору, прижимая её к своему животу, и сдерживал порыв поднести её к лицу, чтобы почувствовать его запах. Запах его пота, потому что это часть его, и такая интимная, до которой Юджи иными путями никак не добраться. Он закинул футболку на плечо и сел на шезлонг под зонтиком, укрывшись от солнца. Игра началась.       Юджи повернул голову, как будто чтобы почесать шею, и уткнулся носом в футболку Сатору.       Вдох, выдох, беглый взгляд в сторону сетки — не заметили — и он скинул футболку с плеча на шезлонг, откинувшись на руки назад.       Нравился ли ему Сатору? Очевидно, нравился, только вот Юджи предстояло понять, как именно нравился и что он собирался с этим делать. Как с Мегуми не получится. Он не хотел, чтобы было как с Мегуми. Не хотел снова страдать от неразделённой любви, не хотел томиться и робеть в присутствии человека, не хотел скрываться. Скрываться — это самое болезненное. Чувство, как будто ты сделал что-то плохое, как будто то, что ты скрываешь, никто и не должен узнать, иначе от тебя откажутся. Юджи больше не хотел такого.       Однако он уже ступил на эту дорожку. Только что, когда пытался незаметно напитаться запахом Сатору.       Он смотрел на играющих и не понимал, выигрывает ли команда Аоя или проигрывает. Ему, в общем-то, было всё равно.       Чуть ближе к площадке сидела компания ребят из Томакомая, с газировкой и чипсами, расслабленные и полураздетые. Солнце стекало по их загорелым телам, словно мёд, и Юджи, глядя на них, становилось жарко. Он отпивал понемногу из большой бутылки воды, которую они с Сатору привезли с собой.       Кажется, команда Аоя забила, потому что по их сторону сетки все вдруг начали обниматься и восторженно вскрикивать. Юджи смотрел на Сатору. Сатору без футболки, Сатору с удивительно светлой кожей, которую он оберегал от солнца. Юджи залез в карман и проверил, на месте ли его SPF-крем. Он представил вдруг, как будет проводить по плечам и спине Сатору ладонями, размазывая крем, и щёки вдруг налились краской. Он спрятал лицо за ладонью, делая вид, что закрывает глаза от солнца. Глупо, ведь он и так сидел под широким зонтиком.       Юджи не заметил, как Сатору приблизился к нему быстрым шагом и остановился, протягивая руку.       — Дашь попить? — спросил он, пробуждая Юджи.       — А… да, держи, — парень резко поднял голову и протянул ему бутылку воды.       Губы Сатору прикоснулись к горлышку. От глотков адамово яблоко на его шее двигалось вверх и вниз, и Юджи следил за этими движениями пристально и неотрывно. В его голове пульсировала мысль о том, чтобы прикоснуться губами к горлышку, когда Сатору уйдёт. Ощутить его вкус, его нежную слюну на резьбе бутылки…       — Ты какой-то напряжённый, — рука Сатору на плече Юджи, давит чуть вниз и разминает неподвижные мышцы. — Делаешь зарядку?       Юджи не успел ответить.       — Знаю, что не делаешь. Ты просыпаешься позже меня и сразу идёшь завтракать. А зарядка — это полезно, между прочим.       Юджи хотелось вырваться. Не потому, что это было неприятно, вовсе нет, просто возбуждение в его теле нарастало и грозило вскоре стать заметным Сатору. Раз уж он такой внимательный.       — Хочешь бегать со мной по утрам? Я обычно бегу через вашу деревню, поворачиваю к полям, там обегаю рощу и возвращаюсь через мостик.       Юджи кивнул, потому что ему казалось, что, открой он рот, и раздастся что-то вроде стона. Рука Сатору ещё лежала на его плече.       — Тогда завтра я разбужу тебя, как сам встану, — заключил Сатору, улыбаясь. Он всегда улыбался, чёрт его дери.       Он уже шёл в сторону площадки, когда обернулся и произнёс:       — Какой-то ты молчаливый.       Не дожидаясь ответа Юджи, он побежал к сетке, где обе команды уже стояли на своих позициях и ждали только его.       Когда игра возобновилась, Юджи коснулся губами горлышка бутылки. Несколько больших освежающих глотков. Он не мастурбировал уже пару недель и чувствовал, как никогда раньше, что это — единственный выход. Его фантазия теперь не могла остановиться, подкидывая ему бесчисленное множество картин поцелуев с Сатору, а место, где Сатору касался его плеча, горело и пульсировало. Юджи казалось, что “тудум” бывает только в манге и книгах, но сейчас он этот самый “тудум” отлично чувствовал. Без сомнений, непонятные чувства к Сатору теперь стали самыми понятными, и Юджи мог бы даже с уверенностью сказать, что влюблён в него. Не так, как был влюблён в Мегуми, а совсем иначе. Чувства к Сатору были пламенем, в которое он кидался и начинал гореть вместе с ним. Ему хотелось больше, больше, больше, он хотел переполниться чувствами настолько, чтобы не оставалось места для переживаний и сомнений, хотел слиться воедино с ощущением огромной сверкающей эйфории, которая вся была Сатору и вся с ним связана.       Когда они ехали домой, Нобара рассказывала Сатору про Юту, Маки и Тоге. В голове у Юджи играла соната номер тридцать восемь в фа мажоре, перебиваемая бойким мотивом Итальянской польки Рахманинова.