Жаркое лето на Хоккайдо

      С поцелуя прошла пара дней, в течение которых Юджи не уставал изводить себя переживаниями, как обоснованными, так и совершенно безосновательными. Например, однажды за столом Сатору отказался от гренки, которую ему предложил Юджи, и тот целый вечер искал в его глазах презрение, а в себе — минусы, которых вдруг обнаружилось так много, что он довёл себя до слёз, которые, правда, быстро остановились, когда в комнату постучал Сатору, чтобы спросить, всё ли в порядке. Тогда Юджи ровным голосом ответил ему, что — да, в порядке, и он немного занят тем, что пишет музыку, так что просит Сатору не заходить и не отвлекать его. Мужчина понимающе отвязался, а Юджи стал чувствовать себя только несчастнее оттого, что не дал ему честного ответа и отверг его интерес.       В другой раз он сам решил зайти к Сатору, чтобы поговорить. Он надеялся одним недолгим разговором развеять все свои страхи и сомнения насчёт Сатору и определиться, наконец, с тем, кто они друг для друга. Конечно, ему хотелось одного конкретного ответа, и он не знал, как примет другой, если Сатору вдруг не захочет встречаться с ним, не станет даже обсуждать это. Ему хотелось правды, но если правда будет слишком болезненной, то не хотелось. И вообще, этой самой неприглядной возможной правды он боялся больше всего на свете.       Он зашёл к Сатору, когда тот на машинке печатал отчёт по проведённым за предыдущие дни опросам. Подводил итоги первому этапу своей работы. Никакого разговора не получилось, Юджи просто постоял у него над душой, посмотрел ему в спину задумчивым озабоченным взглядом и ушёл, так и не добившись разговора, хотя он не очень-то его добивался. У себя в комнате он исписал целую страницу нотной тетради мыслями о том, что Сатору ненавидит его, что он противен Сатору, что Сатору найдёт кого-то получше, Сатору-Сатору-Сатору, Сатору, Сатору!!!       А всё-таки Сатору был так близко, что протяни руку — и ухватишься, такой достижимый, что даже при всех тревогах у Юджи не получалось переживать по одному поводу слишком долго, и тревоги были совершенно разнообразны, сменяя одна другую. Он терзал этими переживаниями не только самого себя, но и маму с папой, постоянно спрашивая их, какое у Сатору настроение и не говорил ли он чего о нём, Юджи, родителям. Те, конечно же, отвечали, что не говорил, но Юджи умудрялся и в этих ответах находить признаки лжи и тайных помыслов и нервничать вдобавок из-за этого.       Таким образом, спустя пару дней после поцелуя он просто с ума сходил от переполненности странными мыслями, которым не давал выхода, кроме как в музыке или в беспорядочных записях на полях страничек с нотами. “Он не знает, что делается у меня на душе. Он не знает, как сильно я мучаюсь его молчанием. Он не знает… Он не понимает…”       И до вечера третьего дня Юджи был уверен, что Сатору и правда не понимает. Они всё так же не говорили друг с другом наедине, и общались только в присутствии кого-то третьего, своеобразного буфера, который смягчал все фразы, сказанные между Сатору и Юджи, делал их гладкими, как галька на море, и безликими. Как будто говорили между собой два персонажа очень плохого романа. Разговор не клеился, и они бросались фразами, как будто понятными только им двоим, такими, чтобы дать друг другу что-то понять, хотя Юджи так и не смог догадаться, что же он должен был понять.       Но на третий день что-то неуловимо изменилось. С самого утра Сатору был с ним нежен, нежен и приветлив, и сказал: “Какое сегодня яркое солнце”, — и Юджи ответил: “Ага. Можно сходить искупаться на пруд. И персики, должно быть, совсем поспели”. И они улыбнулись друг другу и прошли так близко, что Юджи почувствовал запах его тела, пота и одеколона, и почти коснулся рукой его пальцев, слегка напряжённых, как будто в руке у Сатору была папка с документами. Юджи вздрогнул и покраснел так сильно, что даже уши и плечи закололо жаром, и поспешил скрыться в ванной, сделав вид, что умывается и чистит зубы. А за завтраком он просто не мог смотреть на Сатору, и ему повезло, что мужчина сел рядом, а не напротив, поэтому их взгляды не так уж часто пересекались. И когда Юджи уже доел и собрался встать из-за стола, горячая ладонь Сатору вдруг коснулась его руки под столом и… вложила ему между пальцев свёрнутую маленьким свиточком записку.       Юджи вспорхнул на второй этаж и так быстро забежал в свою комнату, что не заметил даже, как ужасно громко хлопнула дверь, когда он шлёпнулся на кровать, подняв столб пыли. Он боялся и хотел развернуть записку. Боялся, что там будет написано: “Всё кончено” или что-то типа того. Но по жару ладони Сатору, когда тот передавал ему записку, Юджи понимал, что там что-то особенное, что-то такое, чего он давно, давно ждал.       “Повзрослей. Встретимся в полночь”, — было напечатано милыми угловатыми иероглифами на чуть помятой бумажке, оторванной явно по линейке. Юджи как будто даже припомнил тот момент, когда из комнаты Сатору сначала прозвучал стук клавиш, а потом — рывок бумаги. Или это только казалось ему, и воспоминание было ложным.       Однако записка явно была настоящей, и сомневаться не приходилось в том, кто её написал и передал ему за завтраком, так что Юджи сразу же, мгновенно, начал готовиться к полуночной встрече. Он чувствовал — или ему казалось, что чувствовал — приближение новых ощущений, переживаний, мыслей, которых предстояло так много, что хотелось испытать их то ли все сразу, потоком, то ли по одной капле вкушать их и наслаждаться каждым чувством по отдельности. Ему хотелось полуночи прямо сейчас, и он понимал прекрасно, что будет мучаться, пока долгожданный разговор не случится, а случится он тогда, когда этого пожелает Сатору, и Сатору уже сказал своё слово. Полночь. Значит, полночь.       До обеда Юджи пытался развлечь себя тем, что слушал музыку и пытался даже сочинять свою, но композиция никак не получалась, хотя он уже придумал ей название: “Полночь”. Конечно, “Полночь”, а как он ещё мог назвать своё произведение сейчас, когда в голове это слово пульсировало красным, как мишень, и он бил по ней много-много раз, но так ничего и не получал в качестве выигрыша.       К обеду они с Сатору оба запоздали. Как будто ждали друг друга, и спустились в сад оба взъерошенные и какие-то помятые, как будто занимались чем-то неприличным вдвоём. Юджи от таких мыслей краснел, как рак. За столом сидели тихо и как будто притаившись, не глядя друг на друга, и когда нога Сатору случайно легонько задело ногу Юджи под столом, он сразу начал извиняться и вскоре ушёл, так и не пообедав нормально. Казалось, у обоих крышу снесло от утреннего безмолвного разговора, результатом которого должна была стать полуночная встреча.       За ужином Сатору сел рядом. Выглядел он уже более здоровым и более опрятным, и, кажется, даже рубашку отгладил. Юджи тоже держал себя с ним более уверенно, не прятал глаза и не дрожал от лёгких соприкосновений. Когда подали десерт, Сатору спросил, как бы невзначай, глядя на Юджи вполоборота:       — Сколько на твоих? — он имел в виду наручные часы, которые Юджи надел только сегодня, чтобы отсчитывать время до полуночи. Обычно он не носил их: натирали руку.       — Без двадцати восемь, — ответил парень.       — Ну, бывай, — бросил Сатору и ретировался, даже слишком быстро для человека, который только закончил ужин и даже к десерту не притронулся.       А от мыслей о том, что Сатору тоже волнуется перед полуночью, у Юджи голова шла кругом. Его любимый, его милый Сатору тоже ждёт этого, тоже жаждет поговорить, наконец, нормально… Или нет. Или это всё Юджи выдумал, чтобы успокоить себя перед сильнейшим ударом судьбы.       Когда сумерки сгустились, он смотрел на часы, не отрывая взгляда. Минута за минутой приближали полночь. Минута за минутой стрелки прокручивали в его голове одну мысль. Одну и ту же мысль.       В одиннадцать часов он вышел, чтобы принять душ.