Видимый-невидимый

— …а я ему и говорю, мол, ты совсем дурной или только прикидываешься? — Таня затянулась смачно мятой сигаретой, щуря мутные серые глаза. — Да башкой его о батарею мамка приложила, бля, к гадалке не ходи. Даня посмотрел на дверной проем, неровно выкрашенный в противный зелёный, который принято было назвать больничным, где мелькнула чернявая Вовкина макушка. Покачал головой еле заметно, мол, не заходи, а тот подмигнул и усвистел по своим делам, хотя, как Даня мог предположить, единственным важным делом в его возрасте должна была быть школа. — Может он в тебя просто это… Втюрился? — с надеждой спросил он, переводя внимательный взгляд на женщину. — Кто, Петухов? — она хрипло хмыкнула и закашлялась. — Господь с тобой, Данечка, нахер мне такое надо? Гришин пожал плечами, задумчиво пережевывая тонкие губы. — А чего нет? — удивился он. — Ты ж вдовствуешь уже сколько? Десять лет? А тут он, такой весь… Такой галантный… Стихи читает… Вообще читает, — с лёгким тоскливым вздохом зависти добавил он. — Нормальный вроде мужчина. Лучше твоих… — Ага, знаем таких, — перебила его Таня, с силой вдавливая обгрызенный бычок в побитую временем банку «Нескафе». — Типа парень не плохой, только ссытся и глухой, — она снова засмеялась, хлопнув Даню по плечу. — Ты это, любовь молодым оставь, себе вон, а я уже что… Так, труха, мне только отдыхать и за вами присматривать. Даня улыбнулся ласково. Таня была одной из тех удивительных женщин, которые, несмотря на внешнюю грубоватую отстранённость, могут проявлять себя как истинные матери всего сущего; для нее каждый человек чуть младше автоматически становился ее сыном или дочкой, а каждый пожилой — престарелым родителем. Факт оставался фактом: что бы ни менялось, Таня всегда оставалась верной себе и своим принципам. — Ты-то насчёт своего кента сгрунтовал что? — уточнила она, по привычке переходя на жаргон бывшего мужа, заядлого сидельца, подхватывая Даню под локоток и выводя из туалета в шумный, пропахший чужой болью коридор. — Идём, почирикаешь мне, пока я баб Сашу помою. Гришин послушно кивнул, на ходу пожимая плечами. — Да нечего рассказывать, — он наклонил голову набок, когда прямо там, в коридоре, они подошли к койке на колесиках, на которой под несколькими одеялами лежала с капельницей плотно привязанная старыми бинтами за запястья сухая старушка с растрёпанными седыми волосами. — Доброго, баб Сань! — она не ответила, лишь покосила на него вращающимся дерзко глазом, безмолвно открывая рот. — Я даж не знаю, как подойти… — А чё там знать, Данюш? — пожала плечами Таня, ловко откручивая привязь с одной стороны и тут же заламывая руку пожилой женщине за спину, потому что та, будто ожидая свободы, дернулась резко, начиная вопить: «Убива-а-ают, товарищи!», повторяя слова вновь и вновь. — Подошел, хлопнул по плечу. Ну… сигарету стрельни для понта. — Так я ж не того, не курю… — стушевался Даня, придерживая пациентку за плечо, пока она выкручивалась из сильной хватки Тани, а та с невозмутимым видом обтирала сухое старушечье тело отрезом старой простыни. — Ну ты как маленький, Даньк! — хмыкнула она, отвязывая ногу, которой баба Саша тут же лягнула парня в бок. — Ишь ты! Баб Сань, смотрю, ожила! Тебе там что, витаминки капают, может мне тоже надо? Пожилая женщина продолжала вопить, как сирена, с нарастающим звуком, собирая на себе напряжённые взгляды других пациентов, пока Таня с видом непрошибаемым закинула ее ногу почти себе на плечо, сунув руку под ночную сорочку. Даня торопливо отвёл взгляд. — Ты ж заговорить должен, вот и спроси про сигаретку, — пояснила она деловито. — Ну или про остановку там, про погоду, про этого вашего, Бандитоса… — Банд’Эрос? — Даня понятливо кивнул. — Да я как-то другую музыку слушаю… Таня уперла руки в бока, развернувшись к нему с хмурым лицом. — Так, малой, ты давай мне тут не это, — она мотнула подбородком в его сторону. — Завтра с утра собираешь яйцы́ в кулак, подходишь и бодро ему: мол, уважаемый, позвольте поинтересоваться. Понял? Даня послушно кивнул, получив ещё один больнючий тычок от бабы Сани — словно в качестве одобрения. Заручившись поддержкой не только Тани, но и остальных своих подопечных и знакомых, Даня и сам воспрял духом: то, что ещё в самом начале дня сегодняшнего звучало в его голове, как провальная миссия, спустя целый рабочий день превратилось в подобие неплохого плана. Симпатию по отношению к людям Даня испытывал часто: ему искренне нравилась и Таня с ее хриплым прокуренным до основания земли смехом, и ее добродушный дерзкий сиплый сын Вовка, сложная на первый взгляд, но куда более простая при подробном рассмотрении Юлька, рисующая в маленькой тетрадки страшные рисунки лишь для того, чтобы привлечь к себе внимание, и многие другие, в ком Даня находил вдохновение для своей собственной жизни, воодушевляясь от чужих улыбок и счастливого блеска глаз. Но в загадочном незнакомце из автобуса было что-то такое, что тянуло к нему Даню, будто магнитом. Так хотелось раскрыть, разгадать, познакомиться, порадоваться или погрустить, а, быть может, разочароваться и больше не разговаривать вовсе. Но знать это Даня хотел наверняка, чтобы не мучиться в томительном сомнении, чтобы не жалеть о том, что так и не узнал, какого же цвета у него глаза. Преисполненный решимости сделать первый шаг, он тщательно подбирал одежду, придирчиво осматривая свое тощее непропорциональное тело в зеркале, с маниакальной придирчивостью укладывал прическу, хотя совсем недавно постригся коротко, а Роза, смачно жуя жвачку, выкрасила ему волосы в пронзительный блонд с желтизной, от которой его маменьке было дурно целых три дня. Он даже песню свою любимую напевал под нос, растягивая слова и смешно высовывая язык, когда снова касался взглядом зеркала: «Я маленькая лошадка, но стою очень много денег…» Подхватывая рюкзак с новой партией сигарет, газет со сканвордами и несколькими банками соленых огурцов (он таки выяснил, как зовут старушку с перчатками из всех карманов, любезно помогая ей с сумкой на колесах, за что она поделилась с ним соленьями), Даня выпорхнул в сырой, мельтешащий дождем апрель, бодро шагая к остановке. Сердце колотилось в горле, он даже подумал было, что снова начнет заикаться, когда заскочил в автобус, взглядом выискивая знакомые лица. Улыбнулся Кенге и Ру, кивая на место, которое специально для них придержал, потом протиснулся дальше, сцепившись языками с тетей Зиной, той самой старушкой, чьими закрутками и планировал сегодня угостить поэта Петухова (чтобы тот все же не оставил попыток очаровать Таню стихами), выяснил, что она уже в третий раз совершает рейд на дачу, на этот раз договорившись поехать туда с лучшей подругой Тамарой Владимировной, «то ли дело, внук должен довезти прямо на машине, чудный мальчик!» Наконец, порывисто вздохнув, Даня выкатился в самый центр автобуса, робко подходя к сиденью, на котором привычно дремал парень в черном. Гришин дал себе мгновение: полюбоваться упавшей на лоб черной прядью волос, длинными трепещущими ресницами, аристократичным носом, не чета его, и упрямыми, жёстко сжатыми губами. Даня откашлялся, потолпился рядом ещё немного, а когда двери распахнулись и за спиной у него началась привычная суета с выходом и входом, подался чуть вперёд, повисая на поручне. — Пивет… — прозвучало смазанно и стыдно, отчего Даня тут же покраснел, прочистил горло, повышая громкость ради смелости. — Пр-ривет! Я тут это… Ты с конечной, да? — он почувствовал, как вместе с жаром на щеках сыплется, словно старая штукатурка, вся его продуманная речь, запаниковал, голова закружилась, а руки вспотели. — В смысле… Мы почти до конца едем, может… Ну, познакомимся? — парень продолжал демонстративно делать вид, что не замечает его, из-за чего Гришин занервничал ещё сильнее. — Я… Мне… — он порыскал взглядом по непроницаемому прекрасному, скульптурному лицу, когда кто-то позади торопливо толкнул его в спину с грубым «Проходите, не задерживайте!», из-за чего горе-знакомца повело, и он невольно коснулся плеча сидящего. — Меня Даня зовут, — успел лишь примирительно добавить он, убирая влажную руку. Незнакомец мучительно медленно оторвал лоб от стекла, развернул голову, а лицо его вмиг помрачнело, из-за чего Гришин испугался не на шутку: а вдруг он его обидел? Вдруг вторгся в личное пространство, может у него вообще с этим проблема? А вдруг, ещё хуже, он парня разбудил? А тот после сложной смены, может он вообще пожарный или полицейский, едет с работы, где спасал людей, а тут Даня со своими знакомствами… Он уже было рот открыл, чтобы оправдаться и извиниться, когда парень распахнул глаза, посмотрел исподлобья. Даня мог поклясться, что радужки его глаз, мерцающие из-под черных ресниц, были отчаянно жёлтого цвета. Гришин так и застыл с разинутым ртом, не в силах пошевелиться, когда парень нахмурил брови и произнес глубоким, полным подземельной мрачности, голосом: — Ты не должен меня видеть.