Видимый-невидимый

Даня Гришин редко серьезно заморачивался по какому-либо вопросу. Человеком он был простым, лёгким, даже самого себя считал в этом смысле «ограниченным», потому что о плохом, как впрочем и о хорошем, долго думать не любил. «Жизнь такая разная, каждый день, да что там, каждую минуту! — говорил он, а его насыщенного цвета зелёные глаза, моховые, глубокие, вспыхивали сочным огурцом. — Если зацикливаться на ней, мы ж столько всего можем пропустить, а!» И он не зацикливался. Радовался или грустил, а потом отряхивался и шел дальше вперёд, в дивный мир, где были люди и хотелось жить. И улыбаться. Только вот после слов незнакомца: «Ты не должен меня видеть», Даня не просто зациклился, он заморочился, да так, что вообще не мог вспомнить, как доехал до работы, как переоделся, как вышел в коридор, сунул блок сигарет Розе в тумбочку, а потом заглянул в палату к Юльке, сидящей на подоконнике и бестолково болтающей ногами. Очнулся Даня только когда она коснулась его плеча, доверительно заглядывая в лицо. — Дань, все нормально? — уточнила девушка с искренней тревогой. Гришин помотал головой, как пёс, улыбнулся натужно, виновато и разлепил пересохшие губы: — Путем, Юлёк! Ты это, не сиди на холодном, давай у сестричек пеленку хоть попросим? Юлька тут же расслабилась, узнавая своего невольного заботливого надзирателя и замотала русой головой. — Не нужно, я Вовку дождусь и пойдем… Погуляем… — она внезапно покраснела с ног до головы, а Даня крякнул. — Нравится он тебе? — спросил он проницательно. — Хороший мальчик, — сообщила деловито девушка, старательно пряча глаза. Даня мягко улыбнулся, посмотрев на нее с хитринкой в глазах. — А вот ты ему очень нравишься! — сказал он как бы ни при чём, а Юлька подпрыгнула всем телом на подоконнике, нервно заправляя прядь волос за ухо. — Правда? — и покраснела. — В смысле… — Да не волнуйся, Юлёк, — добродушно перебил ее Даня. — Я понял. Она посмотрела в ответ внимательными серыми глазами, нахмурила брови и протянула: — Я в десятом, а ему двенадцать, — ее голос звучал обречённо и очень по-взрослому. — И меня Миша ждёт. Я его люблю. Даня наклонил голову, посмотрел ласково и погладил девушку по плечу. — У дружбы нет возраста, Юлёк, — сказал он проникновенно. — А Миша твой никуда не денется. Ты, главное, выздоравливай. Юлька улыбнулась робко, снова сделавшись юной девушкой, соскочила с подоконника и легко чмокнула кривого в спине Даню в щеку. — Ты лучший! — засветилась она словно изнутри, коснулась рукой его пальцев и выпорхнула из палаты, потому что за окном уже второй раз слышалось хриплое Вовкино: «Ю-ю-уль!» Даня проводил ее задумчивым взглядом, порадовался, что у кого-то любовь вот такая, душевная, пронизывающая, а потом вышел в коридор, вновь окунаясь в работу, только чтобы мысли не крутились в голове. Роза была возмущена очередной попыткой врачей уговорить ее на пластику, рыча на дежурного: «Сам себе рожу поправь, это не шрамы, это воспоминания!» Мария Петровна толком не просыпалась, ей в очередной раз вкололи лошадиную дозу снотворного, потому что старушка ночью терроризировала все отделение стонами в духе американских хорроров, хотя в обычное время Даня любил послушать по десятому кругу о том, как она, ещё молодая девчонка, ходила кататься на лодочке с парнем из соседнего дома, нацепив втайне мамино свадебное платье. Которое потом от души заляпала сиропом из автомата с шипучкой, да так и повесила обратно в шкаф. Николай Васильевич, напротив, разошелся не на шутку, был непривычно бодр, весел и добродушен, пока с Даниной помощью не пошел в туалет, где его подстерег поэт Петухов. Тот искусно отвлёк Даню строками: «Тонким кружевом песни весенние Разлетаются птицами по небу. Трепетание или волнение? То начало или завершение?», и пока Гришин усиленно искал в собственной голове ответы на вопросы исключительно риторические, Петухов радостно сунул Николаю Васильевичу заботливо припасенную чекушку с водочкой, от которой гангреновый боец враз захмелел и до самого обеда доказывал грубо Дане, что на берёзе за окном сидит опасный вражеский снайпер которого Гришин просто обязан сбить во славу Советского Союза. Почти до вечера получилось отключиться. Даня уже порадовался, что всё опять как обычно, без заморочек и проблем, даже домой летел, как на крыльях ветра — счастливый, вновь дышащий. Только вот стоило нырнуть в 219-й, как он тут же нашел глазами темную фигуру у окна, а улыбка сползла с лица. — Ну блин, — с досадой вздохнул Даня, понимая, что вновь загудела голова. Он, покачиваясь от движения транспорта, прошел вглубь, примостился у гармошки, скрывшись за пухлым мужчиной, плечами походившим на шифоньер Марии Петровны времён Второй мировой, куда она замызганное свадебное платье спрятала, и зыркая украдкой в сторону незнакомца. Только сейчас Даня отметил, что тот словно и не менял позу, застывший в ней, как и день, и неделю назад. Гришин нахмурился, продолжая настойчиво просверливать в парне отверстие чуть ниже затылка, но тот даже не шевельнулся, хотя многие знакомые и говорили, что глаза у Даньки «колдовские», а взглядом можно «покойников воскрешать». Чем скорее приближалась Данина остановка, тем меньше становилось народу в автобусе. Вынырнули звонкие школьники, возвращающиеся со второй смены домой. Вышла высокая хмурая девушка в наушниках, с черной помадой на губах и с легкомысленным пакетом в розочку в руках. А потом с кряхтением и тяжёлыми вздохами поднялась преграда в лице мужчины перед Гришиным. Даня поежился, покрутил беззащитно головой, отметил спящего в самом конце салона мужика с отекшим лицом и старушку, читающую с прищуром газету. Подышал носом, пожевал тонкие губы, а потом поднялся, одергивая толстовку и решительно подошёл к парню. Автобус тронулся. Данька вцепился в поручень длинными пальцами, откашлялся и выдавил с лёгким «петушком»: — Так тебя как зовут-то? Незнакомец вздрогнул. Медленно повернул голову, а Даня глупо раскрыл рот в удивлённом «О», потому что глаза его были подсвеченного изнутри лилового цвета. Он неторопливо свёл на переносице идеальные черные брови, пошевелился, неторопливо, словно срывающийся с горы оползень, поднимаясь с сиденья, вытягиваясь во весь исполинский рост, с убийственным выражением хмурого лица раздул ноздри. Даня запоздало отметил, как невероятно тот зол: едва контролируемая ярость плескалась за фиалковым фасадом, отчего у Гришина дрогнули все поджилки разом. — Ты. Не. Должен. Меня. Видеть. — процедил парень подрагивающим от бешенства голосом. Даня уже думал отшатнуться, заулыбаться извиняющимися губами, мол, прости, насяльника, обознался, когда лежащая до этого момента на коленях незнакомца шапка соскользнула, шмякнувшись на пол между ними. — Ой, вот блин… — пролепетал тут же Даня, коршуном нырнул между ними и под нервное, приказное «Не трогай!», схватил вязаную вещицу в руки. Он поднял на парня глаза, примирительно улыбнулся, как пёс, который просит подачки, натыкаясь на удивлённо распахнутые красные, как у кролика-альбиноса, глаза. — Держи, — только и смог выдавить Гришин, выпрямляя спину и протягивая шапку хозяину. Тот смотрел на него ошалело, будто Даня только что превратился в Оззи Осборна образца 82-го года и откусил дохлой летучей мыши голову прямо у него на глазах. Даня смущённо сжал пальцами шапку, поднял брови, отчего лоб расчертило глубокими не по возрасту морщинами, а потом снова виновато улыбнулся. — Возьми, — и ткнул шапкой парню в грудь. Тот перевел все такой же шокированный взгляд на чёрную менингитку, упирающуюся в его куртку, рвано втянул носом воздух через рот, когда позади Дани распахнулись двери. — О, моя! — радостно вскрикнул тот, развернулся и сам не понял, как вышло то, что вышло потом: парень железной хваткой вцепился ему в запястье, Даня дернулся испуганно, выпрыгивая из автобуса, а незнакомец вывалился следом, ошалело озираясь по сторонам. — Эй, ты чего? — Гришин попытался выкрутить руку, но парень лишь сильнее сцепил пальцы. — Ты… Как… Это… — пробубнил он растерянно, его грудь вздымалась от глубоких нервных выдохов. — Все норм? — уточнил по привычке Даня, только сейчас вспомнив про свои догадки о его профессии. Тут же в памяти всплыли рассказы о ПТСР, о горячих точках, о нестабильной психике военнослужащих и о тех ужасах, которые им порой приходится пережить. От мыслей этих Дане резко стало стыдно, он ещё немного подумал про «вьетнамские флэшбеки», над которыми, впервые с просмотра «Майора Пейна», не хотелось смеяться, поднял на парня виноватый взгляд и наклонил голову. — Ты как? — спросил он проницательно, заглядывая тому в лицо, сунув на автомате шапку в карман толстовки. Парень нервно хмыкнул, хотя даже не изменился в лице, посмотрел в ответ внимательно, перебегая взглядом из одного Даниного глаза в другой. — Ты меня вытащил. Прозвучало это, Даня сам не понял как, то ли с осуждением, то ли с восхищением, а на лице парня отражалась такая растерянность, что Гришин невольно занервничал. — Так… Ты ж это… — Даня посмотрел на незнакомца, потёр лоб и выдохнул: — Сам… Тот вскинул на него сосредоточенный взгляд и покачал головой. — Я не мог. Это все ты. Гришин окончательно скис. Почувствовал себя не просто виноватым, а тем, кто обидел ребенка или высмеял карлика, на языке защипало досадной кислятиной, а желудок скрутило. Он нервно потоптался на месте, повертел головой, пытаясь найти поддержку в жёлтых фонарях и мокром асфальте, но те оставались бессовестно безмолвными. Парень все так же стоял, молчал, поэтому Даня почесал затылок, кашлянул и протянул неуверенно: — Ну раз замяли, то я пойд… — он не успел договорить, потому что незнакомец вскинул руку и снова вцепился в Гришина, на этот раз сминая пальцами толстовку. Даня зажмурился, ожидая удара, обмер весь от страха, а потом распахнул глаза, потому что почувствовал, как одна за одной отключаются в его голове лампочки. — Ой, ё-ё-о, — только и сумел выдохнуть он, оседая кулем на землю. Вокруг была темнота. Привычная такая, до боли знакомая с самого детства, только впервые в ней был звук: далёкий, неясный, похожий на крик птицы где-то в глухом лесу, когда ты вертишь головой и не можешь понять, откуда он. Раньше такого не было, все было глухо, тихо, мрачно и темно, Даня просто терпел и ждал, когда вновь загрузится мозг. Теперь же было ещё что-то, эта удивительная, еле заметная трель, звенящая где-то далеко и везде вокруг одновременно, из-за которой ему не было одиноко, как раньше. … Даня мучительно медленно включался, глаза открыл только после того, как вновь начали слышать заложенные уши, чувствуя, как сочится из прокушенной губы кровь. -… Ты как? Ты меня слышишь? — крик птицы приобрел другую тональность, обзавелся звуками и медленно превратился в слова, которые решительно произносил склонившийся над ним незнакомец. — У… У тебя глаза… Белые, — просипел Даня, медленно приподнимаясь на локте, с лёгкой растерянностью смотря в большие пятна зрачков, окружённые снежной белизной. Парень нахмурился. — А у тебя все лицо в крови. Даня усмехнулся, подтягивая коленки к груди и чувствуя, как неприятно намокают трусы под широкими, уже сдавшимися луже джинсами. — Да я губу прокусил, такое бывает, — отозвался добродушно он и глянул на парня ласково. — Подсоби, а? — и протянул ему руку. Тот ещё сильнее нахмурился, глаза его словно затопило виноградом, будто фиолет вытекал из черного зрачка. Заворожённый Даня не мог отвести взгляда, когда почувствовал, как крепкая ладонь обхватывает его чуть выше кисти и тянет с силой наверх. Чертыхаясь и кряхтя, как старый дед, Гришин поднялся, все ещё чувствуя, как дрожат колени, наклонив голову. — Чаю хочешь? — спросил он доброжелательно. Парень тут же пронзил его острым взглядом. — Я не могу. Уголки Даниных губ тут же опустились, он торопливо кивнул и отступил на шаг в сторону. — Ну тогда бывай! — махнул рукой он, даже не дав парню ответить, засеменил с мокрой задницей домой, радуясь, что высотка — вот она, сразу за сиренью. Не придется оправдываться, не нужно будет предлагать проводить или, чего хуже, идти в неловкости вместе. Дома было тихо и привычно одиноко, родители редко освобождались на неделе раньше полуночи, предпочитая после работы разнообразить жизнь походами в театр и на светские мероприятия. Даня поставил чайник, закинул вещи в стирку, с наслаждением натягивая уютную пушистую пижаму, а на лоб — повязку для душа с кошачьими ушками (чтобы челка в глаза не лезла), уселся с кружкой на североевропейский диван конца 1800-х годов в стиле неорококо, погрозив самому себе пальцем за это, после чего с наслаждением втянул носом ароматный напиток. — Почему у тебя уши? — послышался совсем рядом сосредоточенный голос, а Даня завопил, подскочил, расплескивая чай по паркету, а потом, как обморочная коза, застыл, остекленел от пяток до макушки и снова вокруг стало нестерпимо темно.