Знак поражения

"Мы будем помнить и в летейской стуже, Что десяти небес нам стоила земля". Осип Мандельштам

«У ленинской гвардии нет будущего. Она разбита. Я выучил наизусть всю цепочку контраргументов. Они звучат почти разумно. Да, эта страна слишком бедна. Да, мы окружены и не имеем времени на поиски иных путей. Но я подозреваю, что режиссёр потерял контроль над представлением. Он боится, не понимая масштабов своей трагедии. Смерть, как бешеная собака, снова срывается с цепи. Моё поколение было уверено, что империалистическая война — это последняя бойня одуревшей от безнаказанности Европы. Но ныне “руки, пребывавшие в невольной праздности, снова работают. Они изготовляют снаряды”. У наших границ собираются стаи птиц, предпочитающих падаль. Разведка оглушена донесениями - их смысл не оставляет надежды. Война стоит у порога, и мы не имеем право отдать эту часть мира на растерзание шакалам, которые всё ещё хуже нас. Нам нужно перестать лгать самим себе: позорные телеги на улицах Москвы — это не фантазия старых революционеров».       Погоду лихорадило. Неожиданно спала удушающая жара, и во второй половине дня над дачным посёлком грянул грозовой ливень. Дети, почти весь день игравшие возле дороги, с визгами и хохотом разбежались по домам. Стоял конец августа. В воздухе ощущался призрак осени — он был похож на звучание грустной мелодии на затянувшемся празднике.       Лара выскочила в сад и скоро промокла насквозь, пытаясь спасти сохшее на веревке белье. Вернувшись в комнату, она обругала себя за недальновидность — переоделась, растопила камин. Забывшись и потерявшись во времени, она захотела по привычке подняться на второй этаж и рассказать отцу о своей оплошности, развеселить его, но сразу же пришла в себя и поникла: два дня назад комдив Артур Равель уехал по срочному делу в Москву. Он был вызван телеграммой, содержание которой Лара не знала.       Перед отъездом он сказал, обращаюсь к кому-то незнакомому и далёкому: «Последнее слово ещё не сказано». Дочь комдива испугалась этих слов.       Вчера она срезала в саду несколько роз и поставила их в столовой. В этом году они зацвели раньше срока. Редкий сорт. Пунцовые бутоны горели в полутьме на фоне блеклой мебели и тёмных стен. Всё-таки Артур не любил роскоши.       Равель была недовольна собой. Мысли её были покрыты копотью. Сгущаясь, они распадались на множество незнакомых образов. Сидя за осиротевшим обеденным столом как прилежная школьница, Лара вспоминала Столицу. «Москва слезам не верит» — в начале тридцатых Илья Эренбург издал роман с таким названием. Роман ей не понравился.       После суда над Бухариным Лара перестала доверять книгам.       Её отец был героем Гражданской войны.       Кадровый офицер, внук французского дипломата, сделал выбор в июле 1917 года, когда «русские якобинцы” были в подполье. Петроград жил митингами, скрывая на своих улицах агитаторов всех мастей и расцветок. На одной из случайных и стихийных встреч капитан поразился словами изнурённого пропагандиста: “История за нас. Такие стихии не ошибаются”. Равель слышал подобное много раз, но именно тогда эта звенящая злой правдой мысль схватила его за горло.       Повинуясь поэтическому чутью, Артур вступил в РСДРП(б) и никогда не жалел об этом. Большевики напоминали ему строгих земских учителей — в какой-то момент бывший царский офицер оказался бесповоротно влюблён в них. Монтаньяры в косоворотках, выпускники тюремных институтов и рыцари сибирских этапов. Их способ мысли — молниеносный, новый, подлинно радикальный и прагматичный — был обязан преобразовать наступающий век.       Равель стал командиром РККА. Новая армия — армия крестьян, рабочих и отверженной интеллигенции —, воспитанная голодом и монструозной дисциплиной войны, раскалывала угрюмую землю, хватая окровавленными руками податливую мужицкую утопию о чёрном переделе. Красноармейцы брали на себя первородный грех всех мятежников, чтобы равнодушная к самой себе страна наконец зацвела.       Революция гремела, жила в чужой памяти.       Всё детство Лары прошло среди теней, незаживающих ран, тревожных сновидений и мертвых, шагавших рядом с живыми. У поколения победителей были хрупкие кости и память, переполненная статистикой, многотомными трудами, датами, именами, ландшафтами европейских городов и тоскливых российских окраин… Для Лары, так и не ставшей комсомолкой, все старые революционеры и командиры Красной армии были очень уставшими, рано поседевшими людьми, измученными историей. Она думала, что им — палачам и героям — был необходим покой, естественное затишье после бури. Но вместо покоя вокруг них собирался мрак спецотделов и раздавался гром постановлений нового политического курса.       Несколько лет назад в маленькой квартирке на Большом Черкасском переулке часто собирались сослуживцы и товарищи комдива. Поздними вечерами они спорили до хрипоты, но никогда не теряли веры, связавших их крепко в самые первые месяцы революции. Лара тогда отказывалась замечать смерть, ходившую вокруг её семьи кругами. Враждебное рисовалось грубыми штрихами — возможная гибель виделась несерьёзной. Эпоха неслась вперёд, как полыхающий огнём и дымом поезд, управляемым немилосердным машинистом. Она чувствовала, что попала вместе со всеми в момент неопределенности, но, в отличии от отца, Лара не знала, зачем живёт. Ей хотелось упростить мир — сжать его до нескольких знакомых комнат.       Последние годы отвращение разъедало душу комдива Равеля, как ржавчина — металл. Убийство Кирова вызвало новый катаклизм — бюрократизированный мор, совершенно не похожий на всё, что происходило в прошлом.       Лара с тревогой наблюдала за тем, как крепкий и спокойный характер отца терял былую стойкость. Она, убедив себя в том, что все её переживания были надуманными, видела себя частью массовки на сцене, где главные роли исполняли люди-гиганты в опаленных шинелях. Они отбрасывали длинные чёрные как смоль тени. И если бы жизнь Лары случайно оборвалась, то никто бы этого не заметил…       В Москве что-то происходило. Что-то неведомое. В начале лета комдив уговорил Лару уволиться из конторы и уехать из города. «Так будет лучше. Это на время», — говорил он, хмуро просматривая газеты.       Ей не хватало рано умершей матери, ясности, обыденного спокойствия.       У Лары была своя небольшая драма — незавершенное объяснение со старым товарищем отца, корвоенюристом Александром Блоком. Год назад у комдива случилась с ним ссора — он больше не подавал Александру руки, велел не приближаться к дочери. Блок был влюблен в неё какой-то несуразной любовью. Это замечали все. Лара решила для себя перестать о нём думать. Она ясно знала, что замужество не даст ей никаких ответов. Не даст покоя. И всё же чувства Лары к Александру были застрявшей в сердце сломанной иглой — одной неосторожной мысли было достаточно, чтобы ощутить глупую боль и недоумение.       В последний раз они говорили о будущем. — Скажи мне, Саша, случится ли война? — спросила Лара почти легкомысленно. — Случится. — Когда же? — Трудно сказать, но она будет.       Она думала, что Александр станет её обманывать, чтобы не портить новогодний вечер и общее настроение. Он опоздал и пришёл, чтобы только увидеть её. Зима была пепельная, скрипучая. У Лары мерзли руки. — Мне кажется, если она действительно произойдет, я её не переживу, — сказала она неожиданно для себя, пока Александр дыханием грел её пальцы. — Глупости.       У него был выразительный взгляд человека, переживающего скрытую битву. В тот день было особенно заметно, что он не мог выбраться из своего кабинета, бумаг, коридоров, запутанных дел, статей законов, путанных формулировок, странных свидетельств и неграмотных доносов. Александр пришёл к Ларе, чтобы забыться. Когда она осознала это, праздник сделался для неё гадким, пустым.       «Почему победители выглядят как побежденные?»