***
Официант провожает Чонгука в самый отдалённый отсек, выгороженный высокими стенками. Из отсека открывается вид на парк и колесо обозрения, сейчас мигающее разноцветными огнями на фоне тёмного неба. Чимин уже ждёт его. Он нервно вертит кольцо на пальце и скусывает кусочки кожи с губы. При виде Чонгука он будто одёргивает себя и подбирается всем телом. — Привет. Чон усаживается напротив. В ресторане, куда пригласил его Чимин, очень приглушённый интимный свет, а над столом низко висит жёлтый светильник. Пак кивает ему. — Как там в универе? — спрашивает он, — Оглядываются небось? — Ох, проходу нет от поклонников, — не моргнув глазом, весело врёт Чонгук, — Думаю, может послать видео на фестиваль артхаусного кино? Хоть Чимин и явно напряжён, он слегка улыбается краем рта. — Тогда уж сразу на "Оскар", — говорит он, — Ты есть что-нибудь будешь? Чонгук даже не притрагивается к меню. — Не, не хочу. Ты упоминал про кофе, вот его и выпьем, — отмахивается он. — Да брось. Стесняешься, что ли? О деньгах не думай. Я пригласил — я и плачу. Чонгуку так и чешется пошутить про то, что кое-кто, кажется, хочет залезть к нему в штаны этим вечером, но обстоятельства совсем не те, чтобы шутить на подобные темы. И потому он просто повторяет: — Не хочу, правда. Только кофе. Чимин вздыхает. — Какой тогда? Тут делают очень вкусный финка эль инжерто... Чонгук подпирает подбородок кулаком. — Полагаюсь на твой вкус. Мой плебейский язык ничего изысканнее растворимого "три в одном" не пробовал. Чимин вздыхает и качает головой. — Каши с тобой не сваришь, — усмехается он и подзывает официанта, — Делаешь из меня урода гламурного. После ухода официанта они остаются один на один. Чонгук наклоняет голову и рассматривает сидящего напротив Пака. Взгляд пробегается по лицу, шее, рукам с высоко закатанными рукавами. Вроде нет никаких отметин, а сам Чимин не выглядит так, будто завтра его поведут на расстрел. Это вселяет надежду, что ехать в лес, по крайней мере, в ближайшем будущем он не собирается. Ни по своей, ни по чужой воле. — Как ты? — тихо и проникновенно спрашивает он. Чимин укладывает подбородок на скрещённые пальцы. Они оказываются так близко, что Чонгук мог бы взять в руки его лицо, не наклоняясь. — Впервые после столь долгого времени мне кажется, что я могу нормально дышать, — отвечает Пак, — Хотя ещё совсем недавно пережил такой скачок адреналина, что думал, что помру молодым. У Чона неприятно сосёт под ложечкой. — Говори. Чимин бросает быстрый взгляд на просвет в отсеке и наклоняется ближе, понижая громкость голоса почти до шёпота. — Ты же наверняка слышал, что у Муна на ноуте нашли хоум-видео? Не все удалились, некоторые удалось, так сказать, спасти. Чонгук соображает быстро. Его глаза округляются. — Неужели?.. — одними губами говорит он и осекается, боясь услышать страшную правду. Пак подбирает губу и прикрывает глаза, кивая. В груди Чонгука становится тесно и противно, будто там кто-то активно скребётся маленькими когтистыми лапками. — Вот же уёбище, — качает он головой, — Старый извращенец... Чимин снова вздыхает. — Я до последнего надеялся, что его слова про записи — блеф... Ну или что мои были уничтожены программой. Но я оказался среди "счастливчиков". Чон хмурит брови. — А как узнал? Слили? Чимина даже передёргивает от такой перспективы. — Слава всем богам, нет. Его нам заботливо принесла полиция. Нервничая, он вытягивает салфетку из салфетницы и начинает её складывать. — Когда они нагрянули к отцу, он разговаривал с ними один в кабинете. А я сидел в столовой и считал секунды до того, как меня хватит инфаркт... Они побоялись приобщать видео со мной к делу, потому что тогда бы оно пошло как доказательство вины, а значит, его бы предъявили на суде и его увидело бы довольно много людей. Отец бы точно рассвирепел. Даже представить не могу, что тогда бы началось. Пак почти не смотрит на Чонгука. Его скулы наливаются румянцем, и он продолжает складывать салфетку. — А я сидел и думал: ну, уж после такого он меня из дома вытурит на все двести процентов. Думал: вот, вот-вот откроется дверь его кабинета, и прощай дом, милый дом... Им приносят кофе. Пак замолкает, пока официант расставляет кружки. Когда его спина в ослепительно-белой рубашке скрывается за поворотом, он говорит: — Ты пей, пока не остыло. А у самого пальцы так и дрожат. — Так что... В итоге? — подгоняет его Чонгук. Он и сам сейчас, как натянутая тетива. — Остынет — будет не так вкусно... — Я люблю остывший, — не прикасаясь к кружке, нетерпеливо бросает Чон, — Чимин-щи, я сейчас сам крышей поеду от твоей интриги. Пак сглатывает. — Полиция ушла, а отец позвал меня к себе. Сначала он долго молчал и смотрел куда-то мимо. Я думал, будет допытываться, как я до такого докатился и вообще... Но потом он так спокойно и ровно попросил меня принести свои тетради... Тетради по физике. Я принёс, и он долго их изучал. У него брови ползли всё выше и выше. А потом... Потом он подошёл ко мне... Чимин осекается, чтобы судорожно вздохнуть. — Он обнял меня. Пак поднимает глаза, и Чонгук видит, что в них застыли слёзы. Но не такие, с какими он привык его видеть. Чимин странно улыбается, будто сам не верит в то, что говорит. — Он не обнимал меня со времён средней школы, — восхищённо шепчет он, — А тут... Так крепко... Гладил меня по волосам... Я будто снова оказался в тех временах, когда не было всех этих... Взрослых проблем... На такого Чимина смотреть одновременно радостно и больно. То, как он счастлив от такого простого проявления родительской любви, не может не ранить. Чонгук кусает нижнюю губу. — Он извинялся? За то, что не верил? — тихо спрашивает он. Чимин улыбается ещё шире и промакивает глаза запястьем. — Он никогда не извиняется. Словами, я имею в виду. Считает это ниже своего достоинства. Но пока он обнимал меня, он сказал: "Этот кусок дерьма больше никогда не увидит белого света". Единственная предательская слеза таки срывается и быстро бежит вниз по щеке. Чимин смахивает её и шмыгает носом. — А уж если он сказал что-то подобное... То Муну предстоит очень долгое и очень увлекательное путешествие. — Он... Прикажет его грохнуть? — осторожно интересуется Чонгук. Улыбка Чимина из растроганной плавно перетекает в злорадно-мстительную. — Нет. Это не его метод, — качает он головой, — К тому же, это было бы слишком быстро и легко. Нет. Он будет жить. И вспоминать меня каждую минуту своей никчёмной жизни. Вспоминать и мечтать о том, чтобы отмотать время вспять и никогда ко мне не приближаться. Пак смотрит на Чонгука своими ясными, омытыми слезами глазами. — Журавлик. Он протягивает ему сложенную салфетку, которую терзал в течение всего разговора. Чонгук чувствует такое облегчение, будто на протяжении этих долгих месяцев своей "охоты" он держал на себе небесный свод, как титан Атлант. Он берёт из рук Чимина журавлика, и уголки его губ против воли ползут в стороны. — Он это заслужил, — говорит Чон. — Заслужил, — кивает Чимин, — А теперь пей. Теперь он наверняка такой остывший, как ты любишь. Кофе оказывается слегка пряным на вкус. Он слегка отдаёт жасмином и приятно ложится на язык. Чонгук старается не думать о том, сколько стоит эта кружечка. — Я, кстати, рассказал отцу о тебе. Чонгук бросает на Чимина взгляд из-за края кружки. — Что именно? — опасливо спрашивает он. — Всё, — просто отрубает Чимин, — Что ты снял то видео из-за меня. — Воу, — Чонгук глотает кофе, — Вряд ли он в восторге от такого сомнительного рыцарства. — Почему это? — Ну... Наверняка я в его глазах — одна из тех рыб-прилипал, что присасываются к таким, как ты, с целью получить какой-нибудь профит. Чимин наклоняет голову вбок. — Ни одна из моих, как ты выразился, рыб-прилипал не совершала ради меня ничего подобного. Я и раньше влипал в истории, хоть и не настолько стрёмные, как эта... Но что-то никто не стремился подставить свою щёку вместо моей. Даже просто словесно заступиться мало кто решался, не говоря уж о том, чтобы позволять вылизывать себя жирному старикашке с потными ладошками. — Он это тоже видел? — Разумеется. Чонгук закрывается лицо ладонями и страдальчески стонет. — Ох, чёрт... Стыд-то какой... Чимин смеётся. — Надо же. Застеснялся вдруг. А когда тебя весь интернет полоскал, не стеснялся? Чон роняет руки на стол. — Да что там тот интернет, — фыркает он, — Покукарекают и успокоятся. А тут... — Он хочет с тобой лично познакомиться. Чонгука будто окатывает холодной водой из ведра. — Со мной? Зачем? Чимин пожимает плечами. — Выразить свою благодарность. И уважение. Поверь, уважение такого человека, как мой отец, дорогого стоит. Чонгук растерянно трёт лоб ладонью. — Да я и не сомневаюсь... Да только я столько о нём слышал, что если увижусь лицом к лицу, боюсь, что буду только и думать, как не обосраться самым фееричным способом. Чимин смеётся, запрокидывая голову. — Ну ты уж постарайся, — сквозь смех говорит он, — Не надо изображать из себя невесть что. Достаточно просто не мямлить и не отводить глаза. А отказываться от встречи не стоит, поверь. Чонгук касается языком краешков верхних зубов. — А он в курсе, что... Ну... — он дёргает бровями, — Что я полез в эту историю, потому что у меня к тебе... Совсем не дружеские чувства? Чимин гоняет по кругу остатки кофе. Он уже совсем остыл. — Я не стал с ним так откровенничать, — деликатно говорит Пак, — Думаю, он может догадываться, но я не стал его раздражать лишний раз. Поэтому будет лучше, если эти подробности ты придержишь при себе. Ладно? Чонгук пожимает плечами. — Без вопросов. Остаток вечера они больше не поднимают эту тему. Чонгук рассказывает, как профессор Ли вернулся в универ, как Тэхёну понравилась блузка Чимина и как тот вынимал ему линзы. Чимин расспрашивал Чонгука о его семье, потому что накануне встречи с ужасом обнаружил, что знает о нём чуть более, чем ничего. Город за окном и не думал засыпать — жучиные спины машин сновали туда-сюда, по тротуарам брели поздние прохожие, а колесо обозрения всё так же мигало яркими неоновыми всплесками. Слушая Чимина и глядя в его умиротворённое впервые за долгое время лицо, Чонгук чувствует, как когтистая лапа, сжимавшая его сердце, отпускает и втягивается куда-то внутрь. Весь тот холод, та горделивая неприступность, с которой Пак ходил по коридорам университета, оказались просто бронёй, под которой плоть разъедали чувство вины пополам со жгучим унижением тела и духа. Не мог гордый отпрыск семьи Пак жаловаться и просить помощи у кого попало. Особенно после того, как не получил её в собственной семье. И не случись на пути его прилипчивый парень с физмата, неизвестно, насколько печально могла бы закончиться вся эта жуткая история. Сложенный Чимином журавлик из салфетки остаётся в нагрудном кармане Чонгука. Милый пустячок, который из-за собственной хрупкости долго не проживёт... А всё равно как-то приятно греет то место на груди, к которому прислоняется.***
В целом, знакомство с главой семьи Пак вышло таким же неловким, каким представлял себе его Чонгук. Отец Чимина хотя был и не великого роста, и размахом плеч похвастаться не мог, но его прямая спина, бескомпромиссное выражение сурового лица и пронизывающий до костей взгляд заставлял окружающих чувствовать себя бабочками, пришпиленными иголками к куску картона, на котором их должны были поместить под стекло. Уже с первых секунд их общения у Чонгука быстро высохло во рту, а язык распух и ворочался едва-едва. Но господин Пак, кажется не был настроен на пожирание его заживо. Вместо этого Чона пригласили на обед. Обед проходил в той самой столовой, где Чимин несколько дней назад умирал от ужаса в ожидании, пока отец беседовал с полицией. Сам младший Пак бросал в сторону Чонгука ободряющие взгляды, а разок даже подмигнул, но не пытался прикоснуться или взять его за руку. Старался "не раздражать". — Так Вы, господин Чон, учитесь на физмате? — начальственно спрашивал его глава семейства, разрезая свой сочащийся соками бифштекс. — Так точно, — кивнул ему Чонгук. — Мои старшие сыновья пошли по этой специальности, — с гордостью поведал господин Пак, — Самый старший сейчас аналитик данных. И весьма неплохой, надо сказать. Всё-таки этот университет даёт очень основательные и прочные знания. До сих пор в голове не укладывается, как подобный скандал мог произойти в его стенах. Отец Чимина произнёс это очень сдержанно и отстранённо, но Чонгук заметил, что при слове "скандал" желваки на его лице дёрнулись. Если уж такой человек не даёт своим эмоциям прорываться даже в присутствии самых близких, то что уж говорить о совсем уж посторонних. Чимин бросил на родителя быстрый взгляд и снова уткнулся в свою тарелку. — Пожалуй, это всё из-за нынешнего ректора, — твёрдо резюмировал господин Пак, — Слишком молодой для такой ответственной должности. Больше думает о фирменных часах и спортивных машинах, чем о руководстве университетом. Прежний, господин Хан, такое пресёк бы на корню и не дал бы этой гидре разрастись до таких чудовищных масштабов. — Пап, господину Хану же было восемьдесят шесть, когда он всё-таки решил уйти, — осторожно заметил Чимин. — Увы, — кивнул отец, — Таких глыб, как он, больше не делают. Долг отошёл на второй план, сейчас у всех на уме исключительно нули на счету. Поэтому и происходит вокруг... Такое. Прожевав кусок своего бифштекса, он проглотил его и снова устремил взгляд на Чонгука. — И тем отраднее видеть, что кто-то готов прийти на помощь своему товарищу. Да ещё в такой... Непростой ситуации. Было несколько диковато слушать, как господин Пак такими сглаженными формулировками, как "непростая ситуация" и "скандал" описывал историю, в которой его сына, угрожая плохими оценками, насиловал ушлый старик, да ещё и имел наглость записывать это на видео. Но на лице его невольно, но всё же проявлялась сложная внутренняя борьба. К тому же, произнося эти обтекаемые фразы, господин Пак судорожно набирал воздух в грудь, глаза его на миг стекленели, а руки, держащие столовые приборы, сжимались до белых костяшек. Из-за напряжённости обстановки эти полутона ощущались Чонгуком как никогда остро. И ему сразу верилось, что, как сказал тогда Чимин, Мун действительно "больше никогда не увидит белого света". — Как Вы вообще узнали, что творит доцент Мун? — спросил Чонгука господин Пак, — Мне интересно, почему никто из педсостава этого не знал. Или знал, но покрывал. Чонгук поджал губ и глубоко вздохнул, подбирая слова. — Он был осторожен. Но, как мне кажется, в какой-то момент позволил себе расслабиться. Судя по комментариям его бывших жертв, он занимался этим довольно давно. Видимо, решил, что дальше так и будет, и обнаглел. Глава семьи посмотрел на него испытующе. — Вы застали его... С моим сыном? Воздух над столом опасно сгустился. Чимин воткнул нож в мясо и замер так, не поднимая глаз. Уши его налились краснотой, а лицо, напротив, совершенно побелело. У Чонгука не было достаточно времени на раздумья. Он решил сказать правду... Наполовину. — Я... Услышал, а не увидел, — сказал он, — Меня попросили отнести журнал на кафедру. День был выходной, а у нас случился форс-мажор. В тот день никого на этаже не должно было быть, и доцент Мун... Тогда и расслабился. У Чимина было такое выражение лица, будто его резко затошнило. И было от чего. Мало того, что его отец своими глазами видел на записи, как похотливый доцент надругался над его наследником, так ещё он прямо сейчас выяснял щекотливые подробности у того, кто видел всё это непотребство вживую. Будто его положили на хирургический стол и принялись препарировать без наркоза. — Мерзавец. Подонок. У господина Пака на миг расширяются ноздри от того, как он вытолкнул из лёгких горячий воздух. Но он быстро взял себя в руки и отправил в рот очередной кусок мяса. — Я позабочусь о том, чтобы такую гниль изолировали от общества, — проговорил он, — И я очень надеюсь, что Вы, господин Чон, будете и впредь присматривать за моим мальчиком. Он у меня... Более беспечный и легкомысленный, чем его братья. Чонгук оторвал взгляд от сереющего лицом Чимина и обратил его в сторону главы семейства. — Вы уж простите мне мою дерзость, господин Пак, — проговорил он, — При всём уважении, но ни одному из его старших братьев не приходилось принимать настолько тяжёлых решений, чтобы обеспечить собственное выживание. Ему пришлось выбирать меньшее из зол и подвергнуться испытанию, которого не пожелаешь и врагу. Господин Пак наклонил голову вбок. Точь-в-точь, как это обычно делал Чимин. — Боюсь, в Ваших словах есть резон, — вздохнул он, — Страшно сказать, что я и сам, того не ведая, поставил перед ним некоторые заслоны... Если бы я мог только вообразить, что за бесовщина творится в стенах этого заведения... Чимин поднял глаза. В них теплилась та же робкая благодарность, как и тогда, на кровати в квартире самого Чона. Сын будто отчаялся уже убеждать отца хоть в чём бы то ни было, и такая помощь от постороннего человека ему была как глоток свежего воздуха в той тесной камере, в которую он загнал себя сам своими прошлыми ошибками. — Думаю, нам следует выпить, — прервал их многозначительные переглядывания глава семейства, — Господин Чон, Вы пьёте красное вино? — Пожалуй, — кивнул ему Чонгук. Острить на тему того, что пьёт он едва ли не всё, что можно поджечь, он благоразумно не стал. Бутыль им поднесла экономка. Она разлила кроваво-красное вино по пузатым бокалам. Глава семейства поднял свой первым. — Выпьем же за друзей, что познаются в настоящей беде, — провозгласил он. — Выпьем, — согласился Чонгук. Чимин же промолчал и лишь сдержанно приподнял свой бокал. Вот так Чон Чонгук и прикоснулся к тому запретному, о котором прежде очень много слышал. Повидав господина Пака и послушав то, как он говорит о своём сыне, между строк он уловил, как отец в самом деле беспокоится за сына. Он пытался воспитывать его своими жёсткими методами, чтобы слепить из него такого же, как он сам, как его старшие братья. Видимо, с ними это сработало, а с младшим что-то пошло не так. Знай он, на какую участь обрекает его, ставя такие узкие рамки и натурально угрожая лишением крыши над головой, он бы ни за что не сказал таких горьких слов. И несмотря на всю внешнюю непоколебимость господина Пака, выслушав его, Чонгук подумал, что тот не смог бы выгнать Чимина из дома или уж тем более отказаться от него. Но это были лишь его предположения и ощущения. А пока он всё-таки мог порадоваться, что отец и сын сделали какие-никакие шаги навстречу к пониманию друг друга. Вытаскивая Чимина из этой ямы, Чонгук и сам не заметил, как привязался к нему настолько, что стал переживать его невзгоды как свои собственные. И ему придётся положить всего себя на то, чтобы эта страшная страница его биографии была перевёрнута и подвергнута забвению.