Чужие дети

Боль теперь не проходила. Маэдрос понял это с неожиданной ясностью не так давно. Боль усиливалась или слабела, но никогда не стихала полностью. Он просто научился достаточно хорошо её игнорировать, чтобы порой совершенно не замечать. Временами не замечать становилось невозможно. Он закатал рукав и стиснул покалеченную руку в ладони со всей силы, оставляя синяки на бледной коже — тщетно. От кончиков несуществующих пальцев вверх по руке всё ещё расползался пульсирующий жар, запястье всё ещё охватывал зачарованный наруч. Память упрямо возвращала его обратно, туда, где он был бессилен что-либо изменить и мог только молить о смерти. В сущности, он ведь и теперь мало что мог изменить, разве нет? Разве эти два состояния не были похожи? В обоих случаях он ничего не мог поделать. В обоих случаях боль не прекращалась. Глубоко вдохнув, Маэдрос закрыл глаза и попытался воскресить в памяти другое воспоминание. Солнечный свет в прорехах между листвой. Золотые блики в тёмных волосах. Тёплые пальцы пробегают вдоль предплечья и осторожно сжимают культю там, где виден свежий, ещё розовый шрам. “Больно?” — Финдекано очерчивает пальцем контур, где рубцовая ткань соединяется с уцелевшей кожей. Он касается губами культи, странное покалывание распространяется от шрама вверх по руке, обращаясь пробегающими по спине мурашками. И боль уходит. Но боль не ушла. Маэдрос зажмурился крепче, силясь вернуть радостное воспоминание, но то уже ускользало, утекало из разума, как песок, просачивающийся между пальцами. Память поблекла, утрачивая краски. Образ Фингона в ней вдруг показался не настоящим, выдуманным, словно его никогда и не было. Ужас пронзил его ледяным копьём, вгрызся в тело, заставляя прирасти к месту. Что если память, последнее, что у него осталось, предаст его? Что если воспоминания исчезнут одно за другим, как истлевают покинутые фэар тела, и ничего больше не останется, кроме боли? Раньше Маэдросу доводилось слышать, как люди завидовали памяти эльдар. Бесполезно было объяснять им, что близкая к совершенству память — не благо, а проклятие, потому что всё плохое сохраняется в ней наравне с хорошим. Порой, когда возвращались худшие из воспоминаний, в последнее время чаще, чем когда-либо, он завидовал способности людей забывать. Теперь, почувствовав, как ускользают воспоминания, он начал понимать. Понимание не принесло никакой радости. И боль никуда не делась. Не забывать, твердил он себе, только не забывать. Если даже память о Фингоне его покинет, что тогда? Если он больше не будет властен даже над собственной памятью, что останется? Что вообще остаётся в конце, кроме боли и отчаяния? Повинуясь порыву, а не доводам разума, он вынул из ножен кинжал. Медленно, не торопясь, провёл им по коже на правом предплечье. Острое лезвие скользнуло легко, почти не причиняя боли, и за ним проступила алая полоса. Почему-то так было проще. Проще дышать, чувствовать, ощущать себя живым. Стиснув зубы, он снова взялся за кинжал, прочертив ещё один кровавый след на собственном теле. На это раз лезвие давило сильнее и порез вышел глубже. На этот раз новая, свежая и реальная боль, заглушила старую. Та пока ещё не отступала до конца, упорно цепляясь раскалёнными когтями за покалеченную руку, но зато тугой узел отчаяния где-то в груди понемногу ослабевал. Парадоксально, но это помогало. Переведя дыхание, Маэдрос резанул ещё раз. И ещё. И… — Нельо! Словно очнувшись, он резко обернулся на зов. Маглор стоял в дверях, и в глазах его застыл ужас. Одним прыжком брат пересёк разделяющее их расстояние, и на мгновение Маэдросу показалось, что сейчас тот попытается выбить кинжал из его руки. Инстинктивно он напрягся в ожидании атаки, но Маглор только спросил звенящим от напряжения голосом: — Что ты делаешь? — Я… — начал он, но так и не закончил, потому что не нашёлся, что ответить. Что тут было сказать? Всё казалось предельно ясным. Кровь, заполнившая порезы, по капле начала стекать на пол. — Нельо, — попросил Маглор негромко, — убери кинжал. Он так и сделал: вытер клинок о рукав и убрал в ножны. — Кровь и тьма! — прошипел брат, словно не в силах поверить в то, что видел своими глазами. — Нельо, что ты натворил со своей несчастной рукой? Можно подумать, ей и так мало досталось! — Это просто царапины, — попытался объяснить Маэдрос, но Маглор, не слушая его, уже сжал порезанную руку в своих. Он вздрогнул, когда предплечье словно окатили кипятком. Кровь перестала сочиться из ранок и свернулась в них тёмными струпьями. Окровавленные пальцы Маглора скользнули выше по предплечью, оставляя за собой коричневато-красные разводы, пока не закрылся последний порез. — Обещай мне, что больше так не сделаешь, — прошептал Маглор, пристально глядя ему в глаза. — Нельо? Пообещай. — Я не… — начал Маэдрос, но слова застревали в горле сухим комом. — Не могу этого обещать. Маглор смотрел на него почти с отчаянием, продолжая сжимать изувеченную руку. — Я постараюсь, — выдохнул он в конце концов. Казалось, после этого Маглор немного расслабился. Убедившись, что никаких других опасных поступков брат совершать не собирается, он отпустил руку, сказав только: — Надо перевязать. Маэдрос покачал головой. — Нет нужды. Это просто царапины. — Мелким всё равно не стоит их видеть, — резонно заметил Маглор, и, пожалуй, он был прав. Маэдрос позволил брату смыть кровь и перевязать порезы чистым полотном. Пока Маглор возился в повязкой, он молчал, но, когда поднял взгляд, в его глазах блестели слёзы. — Просто скажи мне, зачем? — спросил он тихо. — Почему ты так стараешься причинить себе боль? “Потому что иногда всё, что может заглушить боль, которую устал терпеть — это новая боль, сильнее прежней”, — подумал Маэдрос. Но его его разум был надёжно закрыт, и никому не следовало знать этих мыслей. По крайней мере, Маглору. Особенно ему. Поэтому он просто обнял брата здоровой рукой и сказал: — Не важно. Тебе больше не придётся об этом беспокоиться, обещаю. Маглор вздохнул и обнял его в ответ, пряча лицо на плече. Должно быть, принял эти слова за обещание больше не причинять себе вреда. Но Маэдрос не мог этого обещать. С некоторых пор он завел привычку не давать заведомо невыполнимых обещаний. Он имел в виду ровно то, о чём сказал: брату больше не нужно будет беспокоиться. Он не мог сказать "я больше этого не сделаю", потому что знал — сделает. Просто будет лучше скрывать. Не поддаваться внезапным порывам, не забывать запирать двери. Маглору не придется волноваться, если он ничего не узнает. Вот и всё.

* * *

Первые дни после разгрома, после отступления к горе Долмед, больше похожего на бегство, Маглор проверял его во сне. Сон был нечастой роскошью в то время, но даже эти короткие передышки не внушали ему доверия. Он просыпался, разбуженный болью от потревоженных ран и чувствовал, как сердце сжимают ледяные щупальца страха. Обычно это случалось днём, потому что ночами было не до сна. Тогда, проснувшись, он первым делом проверял, как там Маэдрос. Стоял чуть поодаль, чтобы случайно не потревожить, и с замиранием сердца прислушивался к дыханию спящего, каждый раз боясь услышать тишину. Больше всего он боялся тогда, что брат однажды решит не просыпаться. Просто перестанет дышать во сне и уйдёт — навсегда. Это началось, когда пришли страшные вести о гибели Верховного короля — с запозданием, теперь все новости приходили, опаздывая на многие дни. Маглор сам вызвался быть тем, кто скажет Маэдросу. Решил, что ему нечего терять, и самое страшное он уже видел. Сильно же он тогда заблуждался. Он ждал любой реакции, совершенно любой, но Маэдрос просто кивнул и сказал: — Я знаю, — и вот это вот “знаю” ранило в самое сердце. У Маглора не хватило духу спросить, откуда, как, почему. Больше они об этом тогда не разговаривали, но с того дня он начал проверять брата во сне. Однако Маэдрос всякий раз дышал, пусть далеко не всегда его дыхание было спокойным и ровным, как полагается спящему, и постепенно страх отступил. Маглор всё реже просыпался от внезапного беспокойства, а потом перестал вовсе. Решил, что самое худшее позади, и опасность миновала. А потом это случилось — много позже, когда уже начали заново укреплять Амон Эреб. Маглор тогда зашёл к брату средь бела дня по какому-то делу и нашёл его, одетого, лежащим поверх аккуратно заправленной постели. Глаза у него при этом были открыты, пустой взгляд сверлил потолок, и Маглор, как ни старался, не мог расслышать его дыхания. Вот тогда он испугался не на шутку. Казалось, он безнадёжно опоздал, расслабился, когда расслабляться было рано. Кажется, он тряс Маэдроса, забыв об осторожности, с которой обычно будил его спящего. Звал по именам, умолял не оставлять его, пожалуйста, только не сейчас. Маглор впоследствии плохо помнил эти несколько минут. Ему-то показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Маэдрос моргнул и обратил на него уже вполне осмысленный взгляд. — Кано? Что случилось? От невероятного облегчения из глаз хлынули слёзы, и Маглор, поминутно смахивая их тыльной стороной ладони, рассказал обо всём. О своих страхах, ночных бдениях и о том, что боялся опоздать. Маэдрос обнял его, словно он до сих пор был ребёнком, напуганным страшными снами, и молча гладил по спине до тех пор, пока не стихли глухие рыдания. — Тебе не нужно обо мне беспокоиться, — сказал он в конце концов. — Я не уйду. После этих слов Маглору стало почти стыдно за то, что он усомнился. Конечно же, Нельо никогда не оставил бы их, как бы ни было велико горе. Он справится, он раньше всегда справлялся, значит, сможет и на этот раз. Они все обязаны справиться. А Маэдрос продолжил: — Я не смогу, даже если бы захотел. Клятва держит меня надёжнее любых цепей, — и, помедлив, добавил совсем тихо: — Если я отступлю от неё, мы и в Мандосе уже никогда не встретимся. Глаза у него при этом были абсолютно сухие. Эту битву назвали Битвой Бессчётных Слёз, но Маэдрос так и не проронил ни слезинки. Не мог. Маглор поначалу был уверен, что просто не видел. Свои чувства брат научился скрывать виртуозно, закрываясь от всех так, что ни тени подлинных эмоций не просачивалось наружу. А лучше всего прочего он умел скрывать боль. Некоторые до сих пор верили, что он её просто не чувствует, но Маглор знал правду. А потом Маэдрос признался сам — почти случайно, вскользь. Нолдор, бежавшие из разорённого Хитлума, искали укрытия в лесах Оссирианда. Конечно, им бы, наверное, хотелось уйти к Тургону, но где он, этот Тургон? Некоторые тогда остались среди верных Маэдроса. Кто-то ушёл, когда принято было решение идти на Дориат — но не все… Не все. Они и принесли с запада плач о гибели верховного короля. Маэдрос обронил тогда: — Блаженны те, кто могут его оплакивать. Маглор заглянул в его совершенно сухие глаза и понял. Сказать было нечего. — Это похоже на поднятых приспешниками Моргота неживых тварей, — рассказывал потом Маэдрос. — Ты рассекаешь их клинком, но кровь не течёт из мёртвого тела, она давно свернулась в сосудах. Думаю, со слезами то же самое. Когда умирает какая-то часть души, их просто больше нет, они высохли прежде, чем смогли пролиться. — Это пройдёт, — уверенно ответил Маглор. — Я знаю, это очень больно, но потом обязательно будет легче. Все раны, которые не стали смертельными, заживают со временем — кому, как не тебе, это знать. — Заживают, — согласился он. — Только отрезанное обратно не отрастает. Он был прав и не прав одновременно. Не прав — потому что в дальнейшем, когда новые потери и новая скорбь заглушили прежние, Маглор убедился, что ещё не всё потеряно. Для братьев у Маэдроса нашлись и слёзы, и слова прощания. Но только для них.