Сотворение, Искажение, Разрушение

      

Январь, 1990 год — Март, 1995 год

Интегра собралась, как и всегда, быстро. Распинала собственную лень вместе с одеялом, скатилась с кровати и, зябко ежась, подошла к окну. На улице накрапывало, небо едва-едва серело, предвещая рассвет через полчаса. Самое удобное время в особняке. Самое одинокое. Через пару минут она уже была на плацу, в олимпийке с надвинутым по самые глаза капюшоном, в мешковатых брюках. Разминалась она недолго — очень скоро на другом конце плаца замаячила высокая худая фигура. — Опаздываешь, — выдохнула Интегра. И тут же, с благодарностью, приняла у Уолтера сигарету. Он же дал ей закурить. — Не могу сказать, что я в восторге от мартовского утра, мисс, — церемонно ответил ей Уолтер. Его спортивный костюм, в отличие от костюма Интегры, был форменным, с гербовой нашивкой на груди. За этой фразой скрывалась другая: я лег спать в четвертом часу, но все-таки пришел. Мне предстоит утренняя разводка в половине девятого, и тем не менее, я рядом с тобой. Твой отец оторвет мне голову, если увидит, как ты куришь, и хорошо, девочка, что ты делаешь это исключительно по утрам. Все это с самым безмятежным выражением лица. Интегра докурила сигарету в три затяга, виновато отведя глаза. Нетерпеливо махнула головой: «Погнали?» — и первая сорвалась в легкий, размашистый бег — к западной границе особняка. По пересеченной местности, мимо останков сгнившей техники и заросшего здания старой казармы. Большой круг по владениям Хеллсингов давал почти десять километров, и она пробегала их каждое утро вот уже два года, несмотря на погоду и температуру за окном. Однажды она серьезно повредила ногу, не заметив под свежевыпавшим снежком торчащий из земли кусок арматурной вязки, но бег не прекратила. Домой она дохромала едва-едва — и получила такую взбучку, что еще полгода вспоминала ее с содроганием. Отец тогда приказал запереть ее дома и кормить по часам. Грозился установить в комнате видеокамеру. В тот день он так орал на нее, что у него полопались сосуды в глазах. Расплакавшаяся от чувства вины Интегра целый день просидела под замком, прежде чем решилась сбежать — под окнами, разумеется, стоял патруль, но никто не догадался, что она может пролезть по водосточной трубе до открытого окна на соседнем этаже. Разумеется, этот способ побега тоже предусмотрят в будущем. Разумеется, и от него Интегру охранят. Этот случай был не единственным — он скорее был показательным. К своим пятнадцати годам Интегра превосходила ростом добрую половину солдат, но была отчаянно, беспомощно худа: «Ах, девочку бы отдать в балет!» — всплеснул руками дядя Ричард однажды. Он словно впервые заметил, какие длинные у нее руки и ноги, как быстро и легко она сбегает от любых скандалов с отцом, и отчего-то счел это замечание уместным. Чаще, чем на нее, отец орал только на Ричарда, и Интегра была за это по-своему благодарна дяде: справедливо было бы отметить, что он часто и совершенно добровольно вызывал огонь папиного гнева на себя. Дядя Ричард пытался потакать Интегре: кажется, его немного смущала величина их общей с Интегрой тайны. До тех пор, пока девочка не переросла его, он часто наклонялся к ней, уперев ладони в колени, хитро улыбался и касался ее носа кончиком пальца: вот, мол, наша с тобой маленькая загадка, наша крохотная хитрость. Какие мы с тобой ловкие, правда? Сколько голоса и гнева мы с тобой влили в жилы твоему папеньке — он так и не может замолчать, не правда ли, милая? — Не переживай, золотце. Не плачь, малыш, ну что же ты! — это случилось в конце первой недели после папиного «воскресения». Он протянул ей платок, пропахший тяжелым, душным запахом его любимого «Данхилла», прижал к себе за плечо — моя маленькая подельница, говорил этот жест без слов, мы с тобой далеко пойдем, а? Ох, каких мы с тобой наворотим дел! — Я поговорю с Арти, вот увидишь, он отойдет. Он перед тобой извинится. Но и тебе надо быть чуточку мудрее, — увещевал ее дядя. Интегра заикнулась было о том, что раньше у нее не было никаких проблем с посещением стрельбищ. И она просто хотела узнать у папы, почему вдруг он так яростно, так злостно против этого запротестовал, отчего такая жестокость к ней! Она спрашивала его мягко, она просила, она почти умоляла отпустить ее — но отец не просто был непреклонен, нет. Он начал на нее орать. Таких страшных выволочек он не устраивал даже особо провинившимся солдатам! Да, она даже Уолтера об этом расспросила — он никогда не помнил, никогда не знал Артура Хеллсинга таким… таким… злым. — Это не злость, лапушка, это нервы, — успокаивающе нашептывал плачущей в его плечо Интегре дядя Ричард. — Пойми же его, он буквально только что вернулся с того света. Давай не будем… Он не договорил. Но в воздухе повисло: «Доводить его до крайности». Давай ты не будешь его убивать своими капризами. Эта невысказанная жесткая правда так больно резанула Интегру по глазам, что она расплакалась еще горше, еще крепче уткнулась в пиджак дяди Ричарда, с еще большей надеждой и жадностью слушала, как он обещает, что обо всем на свете поговорит с ее папой, дай только немного времени… И он поговорил. И хоть от папиных криков звенела посуда на кухне, куда Интегра забилась в ужасе, лишь бы не оставаться в своей спальне по соседству с папиной, дядя Ричард по окончании этого разговора был все так же весел и даже расслаблен, разве что самую малость растрепан. — Все в порядке, — бодро отрапортовал он, — Арти больше на тебя не злится. Попросишь у него прощения разочек — и все, он обо всем забудет. Интегра попросила прощения, так и не поняв, в чем же провинилась. А потом еще раз — когда спросила у папы за ужином, когда он все-таки разрешит ей учиться вождению. Он ведь давно сказал — как она наберет в росте, он распорядится пустить ее за руль бронированного отцовского «Хамви», она об этом с пяти лет мечтала! А потом еще раз — когда отец застал ее рядом с Уолтером, чистившим свой небольшой табельный «Вальтер». Влетело обоим: Интегре за то, что лоботрясничает, Уолтеру — за несоблюдение техники безопасности и болтливость, и она впервые видела, как Уолтер в прямом смысле слова багровеет от злости. А потом еще раз — когда она выскочила из спальни по тренировочной пожарной тревоге, как всегда бывало прежде, в пижаме, но со спаспакетом на изготовку. Как оказалось, отныне все эти «тренировочные» выгулы ее не касаются, более того, как ей могла прийти в голову подобная глупость — шастать посреди ночи в толпе здоровенных мужиков в обвесе! Ее затопчут — не заметят! Сомнут! Искалечат! Раз за разом Интегра просила прощения. И со временем простого терпеливого «извини, пожалуйста» хватать перестало. Кричащий на нее отец, скривившийся на одну сторону от постоянного использования трости, бледный и устрашающе худой, требовал от нее не просто извинений — он будто хотел, чтобы она захлебывалась в своих извинениях, чтобы молила его о прощении, как о пощаде. Каждый раз после подобных разносов, которые стали повторяться с пугающей регулярностью, Интегра чувствовала звенящее опустошение. Она приходила на кухню и не столько садилась, сколько падала на стул и какое-то время молча, не моргая, смотрела перед собой, пока кто-нибудь сердобольный не ставил перед ней чашку горячего чаю или какао. Она опрокидывала напиток в себя, не приходя в сознание, и долго, крепко раздумывала, как бы склонить папу на свою сторону, как успокоить его. Уолтер говорил: это временное. — Понимаю, мисс, как вы скучаете по фехтованию и по вашим беседам с сэром Артуром, — говоря это, он терпеливо подсовывал ей сахарные розочки и вишневые пирожные, которые Интегра ела без всякого аппетита, просто чтобы порадовать его. — Но и вы поймите, что такие вещи… да, они многое заставляют переосмыслить, — за этой туманной фразой скрывалось что-то, от чего у самого Уолтера на секунду дрогнул голос. — Не беспокойтесь. Все однажды наладится. Дядя Ричард говорил: это к лучшему. — Видишь ли, золотце, — уговаривал ее дядя Ричард на той же кухне, только теперь розочки и вишневые пирожные с ее тарелки ел он, — я всегда говорил твоему папе, что он немного беспечен. Что он раскидывается направо и налево своими идеями о твоем будущем: то ты у него в Итон пойдешь наравне с мальчишками учиться, то служить по военной части, то будешь хирургом, то микробиологом — а я сразу говорил, что этого всего слишком много. Он тебя раздразнил, — снисходительно ронял дядя Ричард, поглаживая ее по холодеющей ладони, — он тебе наобещал с три короба, и лишь теперь понял, что смертен. — Что за глупости? — резко спросила Интегра. Единственный раз она позволила себе резкость в отношении дяди, и впервые буквально обожглась о его взгляд. Он ведь способен на поступки — это следовало помнить. Он может быть очень решительным. И, как выяснилось, непреклонным в отдельных моментах до звона, до тошноты. — Такие, золотце, что твой папенька никогда не предполагал даже в шутку, что он смертен. Вокруг него всегда кто-то умирал, такова наша служба, таково военное воспитание. Он сам похоронил, наверное, целую роту сослуживцев и ближайших своих товарищей во время Войны! Но все это было как будто не по-настоящему, как будто не про него. Артур безрассудно отважен и бросался на смерть, пока она не одолела его. Интегра хотела было поднять голос. Она хотела сказать: нет, дело не в смерти. Папа был к ней готов. Папа хотел ее принять. Он… мы. Мы сделали все, чтобы смерть эта пришла к нему. Но с чего это она вообще взяла? Может быть, прав дядя Ричард? — Эта его болезнь, эта кома — они перевернули его сознание. Он вдруг понял, что это такое, когда у тебя на полигоне бродит девочка-подросток. Сколько неприятностей сразу может настичь ее, сколько бед случиться! Тут ведь где-то на территории валяется неразорвавшаяся бомба, чтоб ты знала! Да, во время Битвы за Англию попала. Не сдетонировала, ушла под землю: тут есть места, где почва такая болотистая, почти вода. Саперы ее так и не нашли. А ты, меж тем, шатаешься по всей территории совершенно без пригляда! — он покачал головой. Интегра не нашлась, что ответить. Наверное, бомба и впрямь была серьезным аргументом? — Побереги его, — вкрадчиво просил дядя Ричард, — уступи ему немного. Он ведь дурачился с тобой чрезмерно, а теперь просто прозрел, осознал, в какие опасные игры он играл с тобой и сколько глупостей заложил в твою хорошенькую голову, милая. Он меньше всего на свете хочет, чтобы эта самая головка валялась где-нибудь оторванной. Порадуй его немного, ты ведь уже такая взрослая! Тебе уже тринадцать… — Четырнадцать, — машинально поправила Интегра, зябко ежась от проницательного и неуютного взгляда дяди. — Тем более. Он всегда любил искусство, поэзию! Китса, Ленгленда, Комба! Чосер его любимый! Интегра вовсе не могла припомнить, чтобы папа хоть раз при ней интересовался поэзией или процитировал самое хилое стихотворение. Если не считать матерных солдатских частушек, конечно. — Как насчет устроить тебе симпатичное увлечение? — вполне серьезно спросил он. — Факультатив по истории средневекового искусства? Напишешь небольшую магистерскую, порадуешь старика? Ему будет так приятно! Так из ее расписания постепенно начали пропадать занятия по стрельбе и ориентировке на местности. Их место заняли бесконечные, раздирающие челюсти скукой лекции о символизме раннего изобразительного средневекового искусства и бесконечные разборы особенностей строф. Что было вдвойне больно, ведь со своими вчерашними «педагогами», бывалыми служаками «Хеллсинга», она все еще встречалась в коридорах на первом этаже! Пока и туда ей не закрыли ход. Однажды утром Интегра проснулась и захотела прогуляться на задний двор, но встретила на черной лестнице новенький кодовый замок. Она пробилась с ним почти полчаса, но так и не смогла подобрать комбинацию: дверь ей открыл Уолтер, сдержанно, почти сухо объяснивший, что для основного пользования теперь только главная лестница. С главной лестницы нельзя было попасть в «солдатскую» часть особняка, где располагался арсенал, пункт связи, огромная столовая и святая святых — офицерская курилка. Интегра впервые побывала в ней, едва ей исполнилось шесть лет. Мгновенно застеснявшуюся, ее усадили на «почетное кресло», где обычно сиживал сам Уолтер, вручили ей то ли шоколадные батончики, то ли ириски, все сладости, какие нашлись у ребят по карманам, немедленно научили десятку приличных строевых песен и, поколебавшись, одной похабной. Все это они успели провернуть за те полчаса, что Интегру судорожно разыскивала ее первая надомная учительница. Узнав об этом, папа хохотал, как безумный, он ее даже не пожурил, просто попросил в следующий раз предупреждать, если она уходит куда-то. И каждый раз, как она из любопытства спускалась в офицерскую курилку, она подбегала к его креслу, крепко целовала папу в бородатую щеку, а потом убегала вниз, где старшие офицеры раскладывали какие-то свои бумаги, литрами хлебали крепкий кофе, закусывая его руганью и неизменным домашним печеньем Уолтера. Все они были приветливы с ней, словоохотливы и не стеснялись объяснить, чем они тут таким важным заняты. Понятие широты и долготы она узнала именно из бесед с лейтенантом Фирсом. По маленькому компасу в рукоятке боевого ножа ее научил ориентироваться капрал Финниган. Ну а здоровенный, квадратный, старлей Пилла подарил ей от себя небольшой «талисманчик» — фунт стерлингов, который он просто согнул двумя пальцами пополам, чтобы «повеселить юную мисс». Отец не запретил ей общаться с офицерами. Не запретил ей выбираться изредка на плац, чтобы посматривать на тренировки, но только под присмотром Уолтера. Он запретил им общаться с ней. Даже словоохотливый сержант Эверсманн, который первый из всех подарил ей настоящий боевой нож, торжественно отметив «первый юбилей нашей мисс», теперь буквально через нее перешагивал с каменной физиономией, делая вид, что вовсе не знает какую-то там девочку. А ведь он первый (первый из всех!) пошутил, что она скоро будет ими командовать! И все посмеялись тогда беззлобно! И Пилла сказал, что он первый отдаст ей честь, когда она придет принимать у него отряд с задания! Нож Эверсманна исчез так же, как расположение его бывшего владельца. Интегра не сразу его хватилась, а когда перерыла все свои вещи в его поисках, поняла, что уже слишком поздно. Взамен своей драгоценности, завернутой в три носовых платка со всем тщанием, Интегра нашла альбом с итальянскими гравюрами эпохи «низкого» Возрождения. Уолтер сказал ей: у всех есть свои обязанности, мисс. — Не думайте, что только у вас возникли проблемы с новым… стилем руководства, — подобрал он слово потоньше. — Однако мы не можем повлиять на сэра Артура. «Никто не может», — договорили его глаза. Интегра знала это — «Хеллсинг» был не просто кучкой вооруженных до зубов вояк, их могущество зиждилось на том, что могла сотворить магия в крови Артура Хеллсинга. И кровь эта диктовала предельную, параноидальную осторожность. Дядя Ричард сказал ей: он слишком часто вспоминает своего папеньку. — Не имел чести знать деда Абрахама, но что-то мне подсказывает, что он любил приключения, — фыркал в усы дядя. — Ловил на живца, знаешь ли. Сделал собственную кровь приманкой для всего, что беспокойно в полнолуние. Артур теперь из-за этого вбил себе в голову, что ближайшие годы нам предстоят сложными. Будто мы можем не справиться с ними! О, это древняя история, золотце мое: грядет конец Великого Тридцатилетнего Цикла, я уже все проверил по асценденту Меркурия, раскинул кости, все подтверждает его правоту насчет его Покровителя. В конце этого цикла сходит с ума все, что подвержено магии. Альбион — особенное место, не просто так дед Абрахам стремился сюда. Здесь средоточие всего магического, столько кровей, столько знамен и столько артефактов. От Рима до раджпутов — кто только ни отметился здесь, кто только ни привнес свою лепту. Эта земля искрит, наступишь — сквозь нее прорастает что-то неживое, но с памятью. — Нашу кровь они чуют особенно хорошо, — усмехнулся дядя, — поэтому твой папенька начал беспокоиться сильно загодя: по моим расчетам, последний коллапс был двадцать лет назад, но тогда ведь не случилось ничего особенного, но ты посмотри, как он расстарался: он даже твое зачатие подстроил так, чтобы оно выпало на нижнюю часть Цикла! Молодец, старик! Но я думаю, что нужно просто быть немного более внимательными, вот и все. Будет больше нападений, больше истерик. Вампиры начнут резать скот или, чего доброго, выходить на демонстрации. О, и не такое бывает, золотце, и не такое, некоторые из них готовы наизнанку вывернуться, лишь бы сойти за самых плохоньких людей. — И как, он думал, человечество справится с этим после его смерти? — почти зло спросила Интегра. Злость ее питалась от того, что о Цикле она и так знала. И дядя мог бы считать ее дурочкой чуть менее явно! И злость эта съежилась, когда дядя вновь внимательно, остро на нее посмотрел. Холодная, металлическая искра — как на том ноже, которым он пустил кровь им обоим. — У твоего папы, — ответил он с расстановкой, — всегда был я. И, как видишь, он на меня ставил. Интегре нечего было ответить на это. Отец ничего не обещал ей, он… он просто… Он просто делал все для того, чтобы она с рождения, едва начав ходить и разговаривать, ощущала себя на своем месте. И ее с этого места теперь буквально выталкивали. Всеми силами. За год гайки затянулись до треска, до излома. Интегра потеряла право на поездки в город — только с Уолтером или с дядей Ричардом. Немногочисленные ее дружеские связи с «обычными детьми», на которых папа так настаивал каких-то три года назад, сошли на нет сами по себе — переменчивая юная дружба не готова была терпеть ужасных препятствий в виде редких и коротких встреч, а о длинных и речи быть не могло. Ей даже закрыли ход в библиотеку! А раньше для нее запретными оставались два или три дневника дедушки! Мало того — отец запретил ей посещать его кабинет в рабочие часы. И этот удар оказался для Интегры самым болезненным, самым подлым. Она ведь выросла в тени папиного письменного стола. Она не помнила в своих детских воспоминаниях ни кроватки, ни пледика, ни кресла-качалки, которые до сих пор пылились в ее спальне, но почти всегда в этих воспоминаниях был отцовский кабинет. Одно из самых первых ее воспоминаний: она, совсем крошкой, пряталась за портьерой, зажав рот обеими ладошками, а Уолтер очень серьезным тоном сообщал Артуру, что они потеряли маленькую мисс, нигде-нигде не могут ее найти, а папа отвечает ему — вот дела! Какая хитрая у нас растет малышка! Интегра сидела в кресле для посетителей, забравшись в него с ногами, слушала, как папа разговаривает по телефону, тихонько рисовала на «черновиках», гораздо чаще с интересом читая их: в основном это были накладные на довольствие (одних консервов двадцать штук!) и длинная сдержанно ядовитая переписка по спецификациям на модификацию патронов. Пару раз она важно, старательно повторяя за папой, отвечала на телефонные звонки: «Сэра Артура сейчас нет на рабочем месте, перезвоните попозже», — когда папа выходил на балкон, чтобы там украдкой покурить, думая, что она не видит. Он со смехом рассказывал потом Интегре, как удивился «Бобби Уолш», и что старикан теперь надеется зашутить его до смерти, подзывая «миленького секретаря» к телефонной трубке, а вообще кланяется и передает малышке Хеллсинг привет. Иногда к ним (к ним!) приходили посетители, и они всегда здоровались сначала с папой, но потом, обязательно, говорили свое «как поживаете, юная мисс»! Сэр Айлендз и вовсе жал ей руку, как пожимал бы взрослому, хотя ее ладошка была в пять раз меньше! Интегра быстро приучилась сортировать папину корреспонденцию по цветам конвертов и срочности, она вскрывала их, чтобы ему было легче — последние годы это было для папы настоящим спасением! А сколько раз она его слушала! Раньше не проходило дня, чтобы папа не предлагал ей «посекретничать». Он рассказывал ей какую-нибудь жуткую историю с выезда. Или еще более жуткий «кабинетный триллер», в котором непонятно, от кого из сэров ждать беды, а от кого — помощи. «Времена, милая, непростые, — вздыхал он, — если бы я не услышал это сам, то не поверил бы, что эта сучка Тэтчер всерьез поговаривает перевести нас на самоокупаемость! Нас! Как она себе это представляет?! Что я буду приторговывать своими ребятами на Ближнем востоке?!» Интегра яростно кивала, поддакивала. А иногда артачилась, мотала головой и спорила — когда считала, что папа не прав. Кажется, последнее нравилось ему даже больше. Кабинет был ее настоящим домом, их общей вотчиной. До тринадцати лет в своей комнате она исключительно ночевала, ей было там скучно. И вот теперь — ей буквально отказали от дома! И под каким предлогом! — Ты мне мешаешь, — сказал ей папа, будто похоронив сразу все ее возражения. В ту ночь она рыдала едва ли не горше, чем в ночь, когда папу соборовали. Еще три дня она отказывалась от еды, пока папа, через Уолтера, не передал ей скупую записочку, что ей стоит пообедать, если она не хочет питаться через назогастральный зонд. Что это такое, Интегра уже успела насмотреться, пока папа лежал в беспамятстве. Ей пришлось пойти на уступку в этот раз и кое-как залить в себя полмиски куриного бульона. А потом еще одна уступка. И еще одна. И так до тех пор, пока не случилось то, что должно было произойти. Интегра спряталась на чердаке. Только некоторые техники да Уолтер, наверное, знали особняк лучше нее, кроме того, она легко подгадывала моменты, когда нужно сменить позицию с «еще не проверили» на «уже посмотрели». В своих прятках она провела почти сутки, и если бы не чудовищная усталость, она продолжила бы. С ног сбились все к тому моменту, и она была особенно благодарна Уолтеру: сердце подсказывало ей, что дворецкий догадался, где она прячется, если не сразу, то в какой-то момент точно. Однако он ее не выдал. Он ровным громким голосом, ровно с необходимого ей расстояния, возвещал о прибытии поисковой группы, давая Интегре время на «перегруппировку» из-за одной отходящей стенной панели за другую. Он же намекнул ей впоследствии, что она могла бы быть еще более жестокой и спрятаться в казарме, например. Или под самым носом у папы, чтобы послание ее было более внушительным. Хватило и этого. Сутки спустя Интегра появилась в своей комнате: грязная, насупленная, упрямо сложившая руки на груди. Она готова была сражаться со своим отцом, готова была к тому, что он закатит очередную безобразную истерику. Не готова она была к тому, что папа будет смотреть на нее с такой болью. Что он будет бормотать себе под нос, что он не этого хотел и не для этого жил. Именно это смирит ее пыл — ненадолго. Между ними на несколько месяцев установилось шаткое, потрескивающее нервными искорками перемирие, которое держалось исключительно на нежелании Интегры еще больше калечить отца. А потом она попросила возобновить свои тренировки — хоть какие-нибудь. Можно хотя бы бег. Да даже чертов балет, о котором столько ахал дядя Ричард! Уж Интегра-то знала, что у балерин очень сильные ноги и спина, все лучше, чем шататься от одного иллюстрированного альбома к другому! Все лучше, чем гнить от скуки там, где раньше ее считали человеком! «Война за тренировки» продлилась у них почти год. Интегра сбегала в спортивный зал на первом этаже, пробираясь туда всеми правдами и неправдами — отец быстро находил на нее обидную управу. Она чувствовала себя крысой, которая мечется в стеклянном лабиринте, и пока она раз за разом тычется в новые тупики, чья-то опытная и беспощадная рука переставляет перегородки. Закончилось это все новым побегом — на этот раз взаправдашним. Она могла лишь предполагать масштабы выволочки, которая последовала для Уолтера — едва ли без этого небольшого «недогляда» она смогла бы покинуть периметр. Дальние территории особняка выходили сразу же в местные «болота» и в небольшой лес, куда нечего было и соваться по темноте: останутся следы. У основного поста всегда было по трое дежурных и собака. А вот у запасного выезда, которым пользовались только грузовые фургоны, доставлявшие довольствие, в тот вечер служащий был только один. И Интегре нужно было всего лишь улучить минутку, когда служащие логистической компании пересчитывали паллеты: она забралась в один из опустевших ящиков в самом конце фургона. И уехала в Лондон, понадеявшись, что «ее» коробку не заставят сверху чем-нибудь тяжелым. Обошлось: не пришлось даже резать пол. Достаточно было шмыгнуть прочь на очередной погрузке. Разумеется, у нее не было ни плана, ни страховки — одно только упрямство и десять фунтов стерлингов мелкой наличкой. Ее бегство было криком о помощи, но оно же было гнусным шантажом, выходкой, которая намекала на ее безграничные возможности по распоряжению собственной судьбой. Едва ли Артур Хеллсинг поверил бы, что его дочь мечтает провести остаток жизни на каком-нибудь вокзале или на теплотрассе, но одной только перспективы было для него достаточно. Свои десять фунтов она прогуляла по кафешкам в тот день, терпеливо попадаясь на глаза всем полисменам в окрестностях. Терпения ее отца хватило почти на двенадцать часов: она почти наяву видела, как он, сгорбившись и скрипя зубами, сидит в своем кабинете, а с коммутатора ему один за другим приходят сообщения о том, что мисс Хеллсинг без сопровождения заметили в районе Сохо. Сохо, господин Артур! Вспомните кошмары и радости собственной юности, возрадуйтесь и придите в ужас! Он не хотел ей уступать — так ей скажет потом Уолтер. Разумеется, он приехал забрать ее из кафе, в котором Интегру уже тошнило от всего съеденного мороженого и другого сладкого. — Он полагал, что будет гораздо лучше, если вы позвоните сама, поплачете и будете умолять, чтобы вас спасли, — рассказывал ей Уолтер светским тоном. — Но он решил не испытывать судьбу на прочность. Лондонские улицы редко бывают снисходительны к юным красавицам. — Меня сложно убить, — мрачно заметила Интегра в ответ на это. Уолтер странно посмотрел на нее, но ничего не сказал. А Интегра вдруг решила попросить у него сигарету: просто так, просто чтобы проверить, насколько далеко он готов зайти со своим потворством ее слабостям. Как оказалось: очень далеко. Стоило ей попросить, как он добыл бы не только сигареты, но и любую выпивку, даже самую экзотическую. У него были ключи от всех дверей: если бы Интегра пожелала, он уже давно оказал бы ей содействие. Он готов был развращать ее вседозволенностью на собственную беду — ох, Интегра давно уже поняла, каким жестоким может быть ее отец, а Уолтер словно пытался быть его противоположностью. А значит, стоило его ценить и беречь. Не стоило бросаться в омут с головой. Одной этой диверсии на ближайшее время должно было хватить — так она подумала, и так в итоге вышло. Отец, конечно, был чудовищен в тот день. Он бушевал в ее комнате, потому что, как сам признался много лет спустя, боялся за кабинет. Он разорвал и разломал все, до чего смог дотянуться, он отвесил Интегре звонкую оплеуху, от которой она едва не лишилась зуба, он тряс ее, как младенец погремушку — и откуда только сила в теле, которое стало таким немощным! В какой-то момент Интегра всерьез испугалась, что он ее просто убьет, и та ее часть, которая все еще смертельно любила папу, готова была разразиться слезами в этот момент. Готова была проиграть. Готова была запереть себя в этой келье, без доступа к свежему воздуху. Но она все-таки решила бороться. И впервые наорала на отца в ответ, да так, что тот на минуту опешил. А потом разъярился с новой силой. Победа в том раунде была за Интегрой, хотя далась она ей ценой опустошения и долгими, тихими рыданиями после. Отец все-таки рявкнул свое: «Делай что хочешь!» — и выскочил из ее комнаты. Чтобы следом, несколько часов спустя, в комнату просочился дядя Ричард — напоминание всем победителям, что недостаточно лишь завоевать земли, их предстоит еще удерживать. Дядя Ричард налил в ее свежие раны своего яда — яда укоризны. Он долго и горячо поддерживал ее, тискал ее ладонь в своих, говорил то самое, тошнотворное «ты права, но…», от которого у нее волосы вставали дыбом. Ты права, что просишь себе капельку свободы, золотце, но отчего такие методы? Ты права, что ратуешь за свои интересы, милая, но ты подумала о собственной безопасности? Ты права, что хочешь заниматься с кадровыми военными, но как ты себе представляешь это? Ты, такая юная, такая… такая… — В «Хеллсинге» достаточно женщин, — жестко отрезала Интегра. И если дядя Ричард с ними не знаком, она может напомнить имя каждой из них: благо, каких-то полтора года назад они частенько пили чай на одной кухне! И они даже учили ее плести тугие косы, которые так удобно будет прятать под забрало спецназовского шлема! Уж среди них-то ей место найдется? — Право, милая, — говорил ей дядя Ричард своим бодрым, но каким-то виноватящимся тоном, — я бы на твоем месте подумал о том, какие отобрать курсы для продолжения учебы, хотя бы и дистанционно. И о том, как можно было бы… разнообразить твой досуг, скажем так. Не подумай, что я имею хоть что-то против ФИЗО, золотце, гибкость, сила и здоровье — что может быть лучше, но не переусердствуешь ли ты? Как насчет небольших… уступок? Скажем, твой внешний вид? — Не пойми меня превратно, Интегра, но ты ведь сорванец сорванцом, — с упреком произносил ей дядя Ричард. — Я уверен, что Артур так бесится в том числе из-за того, что ты не можешь найти в себе сил на приличный костюм! Красивая юбка, отглаженная блузка, милая прическа — у тебя вот вечно один носок сбился, а юбка вся в пыли, да и цвет… позволишь мне немного помочь тебе? И кстати, как продвигается твоя магистерская? Клочок свободы был дан ей большим авансом. А сражений стало еще больше, теперь не с одним только отцом. К ней вернулись Дигби и Солсбери, старые ее знакомцы и учителя, с которыми прежде она могла бы сказать, что дружила. Теперь же они были отстраненными и задерганными. Всем своими видом бравые вояки показывали ей, что у них дел невпроворот, чтобы еще возиться с какой-то девчонкой, которая не может пробежать нормально кросс в полной выкладке! И если уж юная мисс не может управиться в полтора часа, то стоит ли ей продолжать попытки? Интегра продолжала. Ей было гораздо милее глотать любую пыль, кашлять до надрыва, будто легкие вот-вот лопнут. Лучше уж кровавые мозоли под лямками рюкзака, лучше уж разбитый нос и отбитые колени, лучше вывихи и саднящие почки. Им не нужно было оправдываться, не нужно было извиняться. По их изменившимся позам, по набыченным головам, по тяжелым взглядам она понимала самое главное: они были с ней ласковыми и такими ожесточенными по одной и той же причине — им приказывали такими быть, и она, наверное, впрямь была слишком маленькой и глупой, если верила в искреннее расположение всех вокруг себя. Урок был усвоен Интегрой на отлично, как и то, что она не может позволить себе слабины: если она будет падать, травмироваться слишком часто, ее признают совершенно негодной к ФИЗО, а значит… А что это значит? Это значит, что ей предстоит жить так же, как ее тетке Саре? Прицепиться грустным бледным грузом в кружевном платье к какому-нибудь обеспеченному бюргеру? Сгинуть где-то, не оставив о себе ни одной записи в чужом дневнике? Черта с два! Она не просто так прочитала все эти дневники! И не просто так планировала сама делать в них записи! Так помимо ежедневных тренировок с Дигби и Солсбери появились в ее расписании ежеутренние пробежки с Уолтером. Однажды он просто появился из росистой дымки рядом с ней, галантно тронул ее за плечо, намекая, что мисс стоило бы застегнуть олимпийку в такую ужасную влажность. А потом он побежал вперед, неспешно задавая темп, и Интегра, благодарно выдохнув, подстроилась под него. А потом начала задавать его сама, жертвуя часом сна каждый день. Этих часов с каждым днем становилось все больше, ведь цена ее подготовки все возрастала. Поначалу папу не устраивали ожидаемые и, в общем-то, банальные травмы. Он костерил ее за каждый вывих и любую гематому. Однажды, увидев, что она умудрилась сломать мизинец (и благополучно скрывать это почти неделю), он лишил ее ужина. Когда Интегра, набравшаяся сноровки и техники, перестала получать травмы, его перестали устраивать ее достижения: если сегодня она не пробегала хотя бы на метр дальше, чем вчера, значит, она просто издевалась над отцом и напрасно тратила его время на свои капризы! Еще и нервы ему трепала своими выходками! Когда результаты Интегры в полной боевой выкладке начали опасно приближаться к морпеховским нормативам, а подтягиваться она стала лучше и легче, чем многие парни в отряде, Артур окончательно взбесился: теперь безвозвратно пострадало ее женское начало. Юная мисс должна была отчитаться о последних менструациях и немедленно посетить гинеколога, что выглядело откровенно садистским начинанием с папиной стороны, а когда врач осторожно доложил о «небольших проблемах», Интегра едва не потеряла право на занятия вовсе. Выручил снова дядя Ричард. — Я сразу сказал тебе, золотце, что ты должна хоть немного потакать своему отцу, — укоризненно произнес он, колдуя над ее лицом большой пушистой кисточкой. — Приоткрой губы, чуть-чуть… вот так. Теперь сомкни их — во-о-от. Смотри, какая получилась красавица? Интегра хмуро разглядывала себя в зеркало. Макияж не мог изменить ее слишком сильно — она отлично видела и шрам у себя на левом виске, и огромные синяки от недосыпа под глазами. Чтобы успевать на занятия по медиевистике и истории Итальянского Возрождения, ей приходилось жертвовать тремя часами сна. А на занятиях по культурологии ее «драли» так же остервенело, как на ФИЗО в учебке. Ее чаще прочих вызывали на «показательные» выступления среди молодняка. Ничьи ошибки не костерили с таким же удовольствием, никому не влетало за малейший промах на позиционировании и стрельбах. Никого не полоскали с таким упоением и никому не доставалось столько же матерщины. Ее подкалывали мальчишки, которые были на три года ее старше, над ней издевались те самые миссис Перкс и миссис Адамс, на которых она, в самой глубине души своей, смела надеяться! И из-за этих нападок она заставляла себя становиться жестче, еще жестче, еще! Тем более только занятия на плацу давали ей хоть какое-то понимание… места и времени? Пожалуй, так. С того самого дня… как только они с дядей Ричардом (братом Ричардом, помни об этом, малышка, помни, это важно). С тех пор, как отец выздоровел, ее положение в собственном доме стало причудливым и подвешенным. Словно все те люди, что годами видели в ней законную маленькую хозяйку, вдруг разом оторопели: экая маленькая напасть, откуда она здесь? Что делать с ней? Как она вообще тут оказалась? Кто-нибудь помнит мать этой девочки? А кто-нибудь помнит, как эту девочку вообще зовут? Разболтанность и расшатанность ее положения выручали только бесконечные тренировки. Им было время и место, потому что… Потому что эта неопределенность, расшатанность, пугающие сдвиги — они будто пронизали все существо организации. Интегра потеряла доступ в папин кабинет, но не утратила своей природной любознательности. Она продолжала слушать все, что происходило вокруг нее. А происходило нечто… тревожное. Ее папу всегда называли «крепким старикашкой», и это аттестовало его в глазах приятелей и коллег, таких же ядовитых и богатых на колкости, самым лучшим образом. В свои почти семьдесят,наедине с товарищами, пока дочь его не видела, он курил, как паровоз, ядрено ругался и держал управление организацией так крепко, как не смог бы человек в два раза его моложе. Интегра хорошо запомнила один диалог с дядей Айлендзом, который она подслушивала, придремав за папиным столом: дядя Айлендз укрыл ее собственным пиджаком, а сам сказал: «Не хотелось бы это признавать, но дела организации поставлены безупречно». Почему не хотел признавать? Потому что даже в таком возрасте оставался разгильдяем! В облаках витал! Был сущим мальчишкой, ей-богу — ты бы хоть запретил Робби курить при ребенке, она от него нахватается, будто это здорово! И где, черт подери, Уолтер с его сахарными розочками? Была ли тому причиной «низкая» фаза Цикла, а может, просто несравненное мастерство Хозяина Северных ключей, умело переключавшегося между алхимией, асцендентами планет, тревожными знамениями птичьих внутренностей и самыми современными достижениями оружейной науки? Быть может, это было обычным везением или закономерным подарком судьбы — на долю его поколения выпала самая разрушительная война в истории человечества, должно же было им хоть немного воздаться за пережитые ужасы? Все говорило о том, что последние пятнадцать лет были самыми мирными и самыми результативными в истории «Хеллсинга». Никогда прежде нежить нельзя было назвать настолько же покорной человеческой воле, успехи следовали за успехами, а метафорические «головы», которыми было украшено личное дело Артура, внушили бы уважение любому поколению охотников древности. Однако никакая удача не могла длиться вечно. Интегра начала слышать разговоры своих учителей. Тревожные шепотки, непонимание, повисающие в воздухе закономерные вопросы: что за идиотские решения? Какого черта совершенно ненужная перегруппировка отрядов? Зачем усиливать патрулирование особняка, если на северной лондонской границе вторую неделю подряд буйствует какой-то чокнутый упырь: уже второго салагу порешил на этой неделе! А сколько штатских положил — считать замучаешься! Почему его решения стали такими осторожными и сонными? Почему всем оперативным сводкам они теперь предпочитали, мать их, сводки Скотленд-Ярда, который жопу от хуя не отличит даже по трезвяку?! Какого дьявола разнарядки спускает этот хлыщ — кто он там ему, сын незаконнорожденный, племянник? И что он предлагает взять им на вооружение?! — Ты вообрази, — втолковывал Дигби рядовому Стюарту, — он нам предложил использовать селенитовые камешки в качестве оружия! Я в рот ебал, что такое селенит — это во-первых! И во-вторых — он себе это как видит? Из рогатки ими пулять?! — Ебаный насрал, — с содроганием прокомментировал Стюарт, — и чем объясняет хоть? — Тем, что селенит — ебаный лунный камень! И он самолично распишет каждый такой камешек рунами! Он еще приказал всем ребятам лично ему доложиться о точном дне и часе рождения! Желательно с указанием широты и долготы. — Пиздец, — веско констатировал Стюарт. — Ага. Он пообещал каждому личный гороскоп! И чтобы носить его на одной цепочке с жетонами — что за цирк! Сказал он тут Смитти, буквально вчера, что Смитти через три недельки умрет — каково?! У него то ли Марс выебал Венеру, то ли Венера трахнула козла, Смитти так ржал, что и не понял. Интегра слушала все это от самой двери, ни звуком не выдавая своего присутствия. И хотя она знала… она так много слышала, читала… и все равно отчего-то густо, стыдливо покраснела. Все равно дядя Ричард ошибся: рядовой Смитсон (для друзей Смитти) умер в перестрелке не через три, а через четыре недели. Справедливости ради, это могло быть просто совпадением. Или причиной тому была небольшая ошибка Смитти в датах — он не помнил точный час своего рождения и назвал его наугад. Гости из смежных ведомств теперь наведывались в особняк не с привычными Интегре просящими физиономиями: в них появилось что-то хищное. За дверями кабинетов, в которые ей не было более хода, они договаривались о чем-то неправильном. Она представляла себе Организацию, как огромного зверя, настоящего исполина, вокруг которого скачут шакалы. И хоть куски мяса, которые они вырывают, совсем крохотные, шакалов этих день ото дня становилось все больше. В один из дней разразилась настоящая буря: тогда в особняк пожаловал сэр Уиллоби, щеголеватый, высокий, совсем еще молодой по меркам Круглого стола — он был на пять лет моложе дяди Ричарда. Интегра умудрилась перехватить его на главной лестнице, и отвести в сторонку для «небольшого тет-а-тет», как это назвал сам сэр Уиллоби. Он не позволил себе ни единого предосудительного слова или жеста: рассыпался в полагающих ее возрасту и статусу комплиментах, похвалил ее новую прическу и признал, что она «прекрасно выглядит». Интегра скрежетнула зубами и вернула ему полагающуюся порцию светских глупостей, прежде чем вцепилась в его локоть и жестко спросила, зачем он пожаловал. За Круглым столом сэр Уиллоби отвечал за связи по линии церкви: он происходил из лютеранской семьи, с обширными связями на территории Германии, через него налаживался обмен опытом с Лигой, которая организовала весьма успешную охоту на ведьм еще в послевоенной ФРГ, а там и расширили сферы своих интересов до всех немертвых, не исповедовавших открыто хотя бы католичество. И сэр Уиллоби начал с жаром отвечать Интегре, что от их немецких коллег поступают странные сигналы, что немецкие вампиры отчего-то потоком хлынули мигрировать на север: они оценивали это по «загрузке» подконтрольных банков крови. О, разумеется, немертвые уверены, что люди ничего не подозревают. Тем лучше для людей, правда? Колоссальная нагрузка на пункты по пути к Дании, просто удивительно! А что там прет с востока! — Никак не можем договориться с Польской Унией, есть подозрение, что это не одни только немецкие вампиры. Слышали, что происходит на Востоке? Ох, знать бы нам, что полезет оттуда, из СССР! Одному Господу известно! Интегра не успела даже ответить: ее будто по затылку огрели. Папин взгляд, с недавних пор такой холодный и жесткий, она приучилась чувствовать кожей с тех пор, как он лежал в агонии. И взгляд этот не предвещал ничего хорошего. Кажется, даже сэр Уиллоби немного струхнул: он так резко отдернул руку, будто испугался, что его сейчас обвинят в совращении симпатичных юных девиц. Интегра была уверена, что примерно с этими словами папа и устроил сэру Уиллоби выволочку: выскакивал из кабинета тот красный, как помидор. Но Интегра знала настоящую причину. И сэр Уиллоби никогда больше не заговаривал с ней, даже здоровался с ней нервным кивком. Он стал держать дистанцию. Именно этого папа и добивался. И боялся он не прикосновений, а вот этих брошенных слов, от которых Интегра начала изнывать с новой силой. Она начала читать все газеты, до которых смогла дотянуться. Пыталась втиснуть в свой сумасшедший график еще и просмотр вечерних новостей, хотя бы на кухне, где телевизор всегда что-то бубнил для горничных и обслуги. Она начала чувствовать кожей, что в их организации что-то сдвинулось, что-то надломилось. Будто в фундаменте их дома пролегла трещина: пока незаметная, но достаточно глубокая, чтобы здание не выстояло. Чтобы однажды оно просто развалилось по этой самой трещине. Именно тогда в ней созрело упрямое, твердое решение: она не может позволить всему этому развалиться. Она не может все это бросить. И если уж отец не позволяет ей прикоснуться к собственным делам — что ж! Возможно, ее непосредственное участие в операциях слегка добавит всему происходящему в организации ценности? На то, чтобы выбить себе право участия в специальной подготовке для бывших военных, Интегре пришлось сбежать из дома всерьез и провести почти неделю у ошарашенной бывшей «подруги», которая за два с половиной года успела забыть о ее существовании, а для закрепления результата она доехала до самой границы с Францией, умудрившись обойти все пограничные посты, ловко изображая члена то одной, то другой экскурсионной группы. Домой ее возвращали под конвоем, и эти переговоры она вела куда жестче прежних, уже почти не слыша отцовских угроз: куда больше ее тревожило папино здоровье, ведь за неделю ее отсутствия он буквально посерел. И готов был выцедить сквозь зубы свое: «Поступай как знаешь», — но Интегра уже поняла, как дешево стоит это его разрешение и как легко он будет готов забрать его обратно. Впрочем, она готова была идти до конца, не оборачиваясь, упрямо пробивая себе дорогу там, где никто не желал ее видеть. Только это и добавляло ей хоть какой-то устойчивости в доме, который разваливался у нее на глазах. Только это и не позволяло ей чувствовать что-то черное, мрачное и смрадное, что ворочалось у нее за спиной. И буквально держало ее когтистыми лапами за плечи.