Сотворение, Искажение, Разрушение

      

Июнь — август, 1994 год

Хайни без обиняков называла их кабинет «конурой». Энрико Максвелл предпочитал — «место, открывающее возможности». Хайни хмыкала, пинала отваливающуюся стенную панель, шутки ради раскладывала на подоконнике всех найденных тараканов, окрестив их «сухпайком». Максвелл терпеливо пытался разместить на четырех квадратных метрах два стола и тумбочку. Весь его жизненный опыт говорил, что отдельный кабинет — это преференция, а казенный кофе в пакетиках — благосклонность. У них есть возможность засветиться и выдвинуться. У них есть возможность себя проявить — как насчет того, чтобы поискать варианты, а? Хайни философски пожимала плечами. Она спокойно объявила Максвеллу, что ее здесь держит одна только личная симпатия к нему, ну и странная любовь ко всему итальянскому: сама Вольф была из Южного Тироля. А еще она легко могла бы сделать себе карьеру где угодно — Хайни была на два года старше и на все двадцать опытнее. Она, как и он, успела подвизаться в охране архиепископа Венского, поработать с итальянской мафией и пройти незабываемый «практикум» у Германской Лиги охотников, что окончательно развернуло ее в сторону Матери-Церкви: послушать ее рассказы, так страшнее лютеранина только сам Дьявол. — Ты не понимаешь, Рико, эти черти в прямом смысле слова поставили религию на службу педантизму, — доказывала она, со значением затягиваясь сигаретой, — где это видано, чтобы священники отчитывали покойников по нормативу в тридцать четыре секунды? Да-да, ни в коем случае не выбиваться, в небесной канцелярии неправильно поймут! А потом рассчитают. Ее помотало по всей Европе, и письмо Максвелла встретило Хайни в гражданском чине: она уже два года не носила плат к тому моменту, «несколько разочаровавшись» в монашеском служении. Что бы она ни говорила о лютеранах, кое-какие их идеи явно не давали ей спокойно спать. Она ответила ему коротенькой открыточкой из Израиля: «Скоро буду». К тому моменту муштра в ЦАХАЛЕ задрала ее еще сильнее бесконечной полигонной возни их отрочества, она устала бродить вокруг святых мест без цели и по одному ловить за шиворот мелких хулиганов, обвешанных пластидом, душа ее просила чего-то грандиозного, и они оба знали, что кроме Церкви ничто не может дать воистину достойной цели в жизни. Энрико просто пообещал ей, что с ним будет интересно. Хайни не могла устоять — Энрико на ее памяти попадал в одни только неприятности, а кому нужен покой, если жизнь одна? Встречал он ее в Термини, у Хайни при себе был один здоровенный рюкзак, набитый всевозможным «кошером» («Под посты вполне сойдет», — бодро прокомментировала она), на лице и руках у нее красовались три новых, незнакомых Максвеллу шрама. Ехала она с пересадкой, самолетом не пользовалась: уже тогда Энрико не без иронии подумал, что причина ее стремительному бегству могла быть куда сложнее обычной скуки и разочарованности. По земле уходить безопаснее — так их учили. На поезде или на пароме любому обидчику куда проще свернуть шею и невзначай выбросить с маршрута. Обедали там же, на вокзале, в самой дешевой забегаловке — Хайни отказывалась слышать о любом деле, даже о спасении Папы, если ей не нальют для начала настоящего, крепчайшего, вкуснейшего итальянского кофе. Даже бурда из пластикового стаканчика куда лучше той дряни, что наливают в Тель-Авиве — о, уж поверь мне, Рико, этим дерьмом даже крыс травить стыдно! — Что за громадье планов? — между делом спросила она, жадно набрасываясь на всю выпечку, какую только подавали в забегаловке и какую Максвелл мог себе позволить. — О, тебе понравится, — заметил Энрико, с удовольствием закуривая: в город по стародавней полигонной привычке он выбирался только в мирском, слабости себе тоже позволял — мирские. Для полноты эффекта, так сказать. — Великий Инквизитор продавил Иоанна Павла. — Так и знала, что Агджу он ему не простил, — фыркнула Хайни, но все-таки в голосе ее чувствовалось недоверие. — Серьезно? То есть, он разрешил… — Да. В ближайшие полтора года у нас появится новый, Тринадцатый отдел Инквизиции, — Максвелл подпер висок ладонью. — Впервые за пять столетий. Херонимо наизнанку вывернулся, но все-таки своего добился: с перевесом в один голос. Епископы бесновались так, что даже ты в Тель-Авиве, наверное, слышала. Я думал, глотки порвут, но Агджа — он все решил окончательно, местные епископы до сих не могут простить такое явное потворство террористам, и до того хватало всех этих призывов «жить дружно», ты вспомни, что было в Индонезии пару лет назад. Папе предъявили «излишнюю мягкость». Необходим контролирующий орган, псы над псами, для решения «спорных политических моментов» и местных экзекуций. — А кто у нас был раньше за них? — деловито спросила Хайнкель. — Не у «нас», а у «вас», сестра Вольф, — педантично поправил Энрико. — Кто попало. Этому геморрою уже лет пятьдесят: до Войны все было проще, там казнили свои же, прямо внутри отдела. Но после некоторых эксцессов Великий Инквизитор решил, что поводов для сведения мелких счетов и так предостаточно, братьям только дай волю друг другу глотки перегрызть, а тут еще с каким-нибудь «Черным сентябрем» сраться? Нахрена? — Херонимо — мудак, но мудак стратегически мыслящий, — резюмировала Хайни, а потом проницательно, почти до боли, на него посмотрела. — И когда у тебя рукоположение в чин епископа планируется? — В течение трех лет, — скромно усмехнулся Максвелл. — Я бы повременила хотя бы до тридцати, — проворчала Хайнкель, — а еще лучше — до тридцати трех. Раздразнишь ты их. Максвеллу льстило, что она ни секунды не сомневалась в том, что он на такой «проход в дамки» способен. Собственно, из-за этой ее веры Максвелл и набрал ее спустя двадцать минут, как узнал о решении по вопросу Херонимо: только она могла оценить масштаб его мысли и полностью им проникнуться. Ее душа просила не меньшего простора под сенью родной Церкви, и, конечно, немного места для ее жестокости. Это он готов был ей обеспечить. — Где двадцать восемь, там и тридцать. Пока будут утрясать все технические моменты, десять раз переголосовывать и осаживать доминиканцев: эти рвутся хоть завтра всех по очереди казнить, а потом благородно посамоубиваться. Но для рукоположения мне нужны реальные достижения. Мало просто зарекомендовать себя хорошими меткими стрелками. Нужно что-то большее. Нужно хорошенько поторговаться. Хайнкель выслушивала его еще минут десять, не переставая курить одну от другой: только это и выдавало некоторую ее взбудораженность, даже нервозность. Чувствует перспективу под тонким льдом, умница, просчитывает варианты. Разумеется, она не была согласна на монашеский сан: черта с два, она еще кое-что помнит о том, для чего ей вот эта штука между ногами и с какой стороны бутылки употребляется виски. Ну и ему будет проще, если у него будет наймит, а не очередная скромная монашенка: пока все срутся за право возглавить новый карательный отдел, нечего драконить начальство проделками подчиненных, а то еще чего доброго возьмутся на них же и проверить все тридцать три новых экзекуции. — Наймиты за деньги работают, Хайнкель, — веско произнес Максвелл. Водить ее за нос было бессмысленно, да и, скорее всего… — Койку обеспечь и довольствие. Об остальном я сама позабочусь, — его догадки насчет «послужного списка» фройляйн Вольф были верны. Хайнкель сильно проштрафилась и, как пить дать, наследила в ЦАХАЛ. И наверняка где-нибудь еще. Она никогда не обольщалась на собственный счет, не стесняясь аттестовала себя «припадочной сукой» и спокойно предъявляла охреневшему начальству трупы вместо заложников, объясняя это простым «мне так захотелось». Они оба вышли из одного Цеха, у них был один Учитель, но на Вольф он явно повлиял критически. Максвелл прошел свое «мирянское» послушание настолько гладко и невыразительно, что даже у своих вызвал подозрение: все, кого воспитал отец Андерсон, говорили, вели себя и поступали так, будто Ад уже их сжег, жизнь — маленькая формальность на пути к Преисподней, никакого здравого смысла, никакой практической пользы. От воспитанников отца Андерсона в Инквизиции шарахались, их с трудом брали на работу в «серьезные» отделы Инквизиции и искали любого повода сбагрить их куда-нибудь на Ближний Восток, чтобы портили жизнь американским коллегам. Ко всем вышеперечисленным замечательным качествам у Хайнкель было прекрасное чувство юмора и неутомимая страсть к жизни — она почти нравилась Максвеллу как женщина. Если бы не восемь лет под одной крышей, он бы непременно задумался об интрижке с ней. Ну и возраст, разумеется — какой резон встречаться с женщиной старше себя? Максвелл обеспечил ее койкой в женском общежитии — знал, что Хайни будет в восторге от возможности попугать до икоты местных бенедиктинок. Паек пришлось отрезать у самого себя: вся эта подковерная возня стала очередным поводом перекроить бюджеты на «помощь братьям», и вот тут никакой проволочки не было, все решалось стремительно и одним днем. Зато у него получилось выбить себе кабинет. И именно в нем они намечали свои грандиозные планы. Два года назад Максвелл был официально зачислен в Четвертый отдел, «Варфоломей», отвечавший за «связи с общественностью» вместе с «Иоаннами». Дурная репутация его Учителя вынудила Максвелла добиваться самой мизерной должности гораздо дольше и упорнее, чем большинства его «однокашников» по полигону: сильнее прочих везло тем, кого пестовал отец Рональдо. Максвелл, впрочем, был уверен, что этих кретинов перестреляют в первой же серьезной заварушке: иногда он ненавидел отца Андерсона, но готовить к суровой борьбе за свое место под солнцем тот умел как никто. Обточить в себе злость и использовать ее как оружие Энрико догадался сам, один из немногих — та же Хайнкель упорно предпочитала спотыкаться о саму себя, самозабвенно изгаляясь в пороках и упиваясь своей жестокостью. Эти два года отчетливо дали ему понять, что внутри самой Инквизиции ему карьеры не сделать: длинная и суровая тень его воспитателя, помноженная на дурные слухи, будет этому только препятствовать, а значит, как нельзя кстати назначение в отдел, располагавший многочисленными источниками информации на всех континентах и новостями из самых захолустных уголков планеты. Максвелл планировал предложить Инквизиции что-то, чем она никогда прежде не владела, были бы средства! Время было самым горячим, самым подходящим! После развала Союза (восславим же Господа!) ереси, чудны́е культы и подзабытые с семидесятых лжепророки вновь напоминали о себе, да в каких количествах! Православные церкви дрались между собой с таким остервенением, какого не могли позволить себе чинные Двенадцать отделов: чистить друг другу рыла им дозволялось только с высочайшего дозволения Папы. Европу лихорадило от новых шальных денег, которые буквально выливались с Востока, только успевай загребать, и с этими деньгами приходили террористы — каждый день новые, не обязательно даже запоминать, какой великой идеей они прикрывались сегодня, завтра будет что-то не менее идиотское. Ну и Ближний Восток — когда он спал? Истерика вокруг нефти затягивалась, на подходе были новые, «совершенно необходимые» меры всех блоков и коалиций, чтобы эту истерику прекратить. И в той мутной водице, в которую превратилась орущая, бастующая, разваливающаяся, перегруппировывающаяся, разоряющаяся и стремительно богатеющая Европа, кому-то ловкому вполне могло повезти выловить огромную рыбку. Поиском возможностей они с Хайни и занялись. «Товарищ, помни, что у тебя всего одна халявная командировка в месяц», — насмешливо напутствовала его Хайнкель, постучав пальцем по карте: мол, даже если тебе ужасно соблазнительной покажется идея смотаться в Бангладеш и спереть что-нибудь там, держи в уме, что обратно добираться предстоит пешком, отмахиваясь от прилипчивых мстительных сикхов — или кто там у них живет? — Кто только ни живет, — отмахнулся Энрико. — Но Престолу не нужны такие редкости. Их никак не применить в нашем ремесле. — Это отчего же? — Менталитет другой, — осклабился Максвелл, — с трудом представляю себе настолько радикальные артефакты на службе Церкви, их вряд ли удастся уболтать и внушить им, что мы с ними растем из одного Авраамова корня, нет. И потом, есть проблема поважнее, — Энрико мгновенно посерьезнел. Хайнкель, лежавшая на «своем» столе, закинув руки за голову, глянула на него искоса. Хмыкнула: — «Матвеи»? Энрико, нехотя, кивнул. Он мог найти хоть Крест Спасителя, хоть Его венец — любой хоть сколько-нибудь ценный артефакт немедленно попал бы к ним, его изъяли бы даже без высочайшего дозволения. Эти «музейщики», эти библиотечные черви, они становились настоящими дьяволами, если речь шла о подлинных чудотворных иконах или мироточащих мощах. Они же щедро, не жалея сил своих, раскидывали по всему свету тысячные челюсти святого Андрея или очередные пальцы Иоанна Богослова, дабы отвести ненужные взгляды и повысить ценность собственных сокровищ. Нет, работать на побегушках у «Матвеев» Максвелл точно не собирался. Выслуживаться перед кабинетными крысами — какая чертова чушь, он не для того мотался по Палестине и едва не сдох от малярии в Колумбии, чтобы принести кому-то победу на блюдечке. Возможно, искать стоило даже не у соперников, а там, где меньше всего можно было ждать чего-то путного — у еретиков? Тут-то и пригодились старые знакомства Хайнкель. Ну и безлимит на телефонные переговоры «Варфоломея», само собой. Только и нужно было, что немного постоять на шухере, пока Вольф разговаривает со своими «старыми добрыми кретинами» так, будто те ей каждый день задницу нацеловывали. И слава Богу, что со стороны ни черта не понятно — Хайнкель тараторила на немецком с итальянской скоростью и тирольским выговором, что делало ее речь едва понятной даже для «своих». В свое время в Вене Максвелл наслушался, как на нее орали и за ухо трясли, чтобы она «сплюнула свой чертов ломбардский», чем оскорбляли ее вдвойне. Но ребята из Унии привыкли: у них там баварец берлинца без словаря не поймет, проще договориться между собой на русском — так, по крайней мере, утверждала Хайнкель. И чем больше она щебетала на своем диком диалекте, тем серьезнее и внимательнее становилось ее лицо. Кажется, клюнуло. И как быстро. Очень интересно. Расклад был таков, что в Унии Хайнкель готовы были приплатить, лишь бы она вернулась хоть ненадолго. «Натуральная дьявольщина», — так они это охарактеризовали, не хватает сильных рук, настоящий вал нежити, великое переселение народов. К ним на севера заносило даже итальянских Брукс, что вообще большая редкость! От греческих мормоликай никакого спасу! Какие-то новые гибриды поперетрахавшихся оборотней со всех концов Европы — злющие, агрессивные, всем ядам сопротивляются, будто заговоренные! Еще немного — и устроят волчьи свадьбы с сербскими подвидами, вовсе перестанут солнца бояться! Изверги! — Что думаешь? — спросила Хайнкель, протянув Максвеллу блокнотик: за один только разговор так или иначе помянули три десятка видов всевозможных тварей, и это меньше, чем за неделю. — Думаю, что неплохо было бы пробраться в архив «Андреев», — нахмурившись, Максвелл прикурил. — Эти точно много чего знают, но помалкивают. «Андреи», они же — «маги», внимательно отслеживали подобные всплески активности нежити, но их редко слушали в других отделах. Все-таки Инквизиция занималась верой, а не суевериями, тем более такими тяжкими. — Если обходиться без них, то есть некоторая закономерность, — Хайнкель постучала по блокноту и подчеркнула ногтем одну строчку. — Как будто бы есть точка силы — в Ирландии. — В которой из? — В настоящей, — хохотнула Хайнкель, — в той, где люди заняты настоящей молитвой и настоящим делом. Максвелл покосился на Вольф с интересом. Скорее всего, эту брошенную почти с любовью фразу стоило расценивать как признание в сотрудничестве с ИРА. Ну и стоило ли удивляться? — Почему Ирландия — есть соображения? — Только слухи, — пожала плечами Хайнкель, — и все апокалиптического уровня. Грядет если не сам Апокалипсис, то грандиозная война с нежитью, начать решили там… да почему бы и не там? Ирландцы считают себя самой магической страной на свете. Даже самые набожные привечают эльфов у холмов с тремя дырками. Не всегда же Апокалипсису начинаться где-нибудь в Нью-Йорке? Они помолчали. Покурили. Договорились после этого, что Хайнкель съездит на месяцок на разведку боем в Германию и посмотрит на месте, что это за сезонная миграция нежити на север, а там будет видно. По ее возвращении стало только интереснее и запутаннее. — Самая дрянь начинается не в Германии, а в Англии, — отрапортовала Хайнкель: она вернулась похудевшей на пять килограммов, еще более взбудораженной и веселой, чем до отъезда. — Генрих говорит, у них там, за Ла-Маншем, настоящее месиво, будто магнитом всех тянет. Даже от «транзита» по территориям ошалеть можно, просто жуть! В Унии за три месяца такого дерьма потеряли четверых, столько, сколько за три года ранее. — В Англии с этим что-то делают? — уточнил Максвелл. — Ага, наблюдают, — фыркнула Хайнкель. — Какие-то местные. Властям это не так интересно, вроде как. Обсасывать очередное платьице леди Ди им куда интереснее. — Что за местные? Хайнкель покачала головой. — Когда я начала расспрашивать, Генрих заткнулся, как отрезало. Пробубнил что-то, мол, частный семейный подряд, то ли оккультисты, то ли еще какие сектанты. — Кто бы говорил, — философски хмыкнул Максвелл. Он надолго замолчал, перебирая известные факты в уме — известно было примерно нихрена. За месяц отсутствия Хайнкель ничего путного у более-менее знакомых «Андреев» у Максвелла выяснить не получилось. Затевавшаяся вокруг новой должности подковерная возня отбирала все время и силы остальных отделов: то ли «коллеги», то ли само провидение решило, что Инквизиции не стоит расслабляться. За один только месяц два покушения на архиепископов, посвященных во все тонкости инквизиторской политики! Назревала натуральная бойня, в ходе которой из-под земли будут выпрыгивать обвешанные динамитными шашками мальчишки, в автомобиль Папы прилетит граната (о, разумеется, всего лишь муляж — ласковое напоминание обо всех вероятностях), а все более-менее видные деятели той или иной «клики» непременно будут пойманы с порнографией наперевес или за телефонным разговором с проституткой мужского пола. Следовало ли во всем этом участвовать? Едва ли, ковыряться в свином навозе — и то продуктивнее, чем драться за право постоять за левым плечом у архиепископа Мадридского, пока тот будет наливаться риохой и дрожать у себя на вилле, надеясь на сохранность своего личного чемоданчика с компроматом. Что могла им дать эта самая мутная водица? Кому вообще кроме чокнутых «Андреев» могла сдаться нечисть? Мало ли ее шныряет по Европе! Мать-Церковь привыкла просто пинать ее походя. И тем не менее… — Что-то в этом есть, — пробормотал Максвелл, закуривая, — я нутром это чую. Нечистое дело. Хайнкель выжидающе помалкивала: если ее и интересовало что-то в этой ситуации, так это возможность поразвлечься, а уж в подковерной возне в Ватикане она ее точно не могла разглядеть. Могла от скуки даже засобираться и махнуть от Максвелла куда-нибудь в Венесуэлу, подвизаться на очередной гражданской войне чистильщиком за скромный гонорар. — Уже думала, — ответила она, стоило только Энрико открыть рот, — они не берут людей со стороны, особенно наемников без прошлого, — пояснила она, — только действующих и бывших кадровых военных, отбор суровый, чуть ли не в зубы заглядывают. И без рекомендаций соваться не резон — думаешь, я не проверила? — хмыкнула она. — Как все серьезно. — Понты, — наморщила Хайнкель носик. — Значит, у них не так уж много работы, как они изображают. У занятой компании всегда дефицит опытных кадров. — Может, они просто женщин не берут? — Максвелл спрашивал почти без иронии, что Хайнкель по-настоящему злило. Не мог он ничего с собой поделать: они еще в детстве ругались до хрипоты о том, что можно девочкам, а чего нельзя. Взросление показало, что девочкам как минимум нельзя делать в Церкви полноценную карьеру. А с учетом воспитания и муштры, даже шлюхи из них получались так себе. Ну или можно было работать в поле без малейшей перспективы подняться по карьерной лестнице — умереть за себя Церковь позволяла, но чтобы себя возглавить? Хотя бы дойти до епископского чина? И, по чести, Максвелл считал, что это даже хорошо: сама Хайнкель, на дух не выносившая монахинь, едва ли стала бы с ним спорить. Слишком много в них было суетного, слабого и ломкого, на одну Хайнкель приходился десяток истеричных куриц, и лучше иметь одного такого золотого оперативника, выбившегося наверх сквозь пот, кровь и слезы, чем перебирать бездарных клуш сотнями. — Берут, — дернула Хайнкель уголком губы, с этаким предостережением. — Но тоже только с понтами. Так что нет, «в командировку» скататься не получится. И этак выжидательно на него уставилась: что делать будем, шеф? Это обращение ее искренне забавило и развлекало. — Давай-ка начнем с новостей по нашей линии, — Максвелл оттолкнулся от своего стола, вытянулся во весь рост, с удовольствием прохрустев спиной. — Должен же «Варфоломей» нам хоть чем-то помочь. Максвелл был готов, что придется искать любые зацепки, в волосок толщиной. Натягивать сову на глобус, так сказать, изобретать поводы, но все было им на руку: что бы ни было тому причиной, но нечисть в Ирландии действительно буйствовала. Да и в принципе в Британии, если судить по заголовкам новостей и донесениям, было как-то неспокойно, «с обратной стороны луны». Настолько неспокойно, что на прикрытие и шифровку событий просто не хватало времени и средств — новости просачивались, давая новую почву для слухов. В Британии буйным цветом цвели «Теории Миллениума», шли жаркие, до хрипоты, споры о том, когда закончится все живое: в девяносто девятом году, на линии смены дат, или все-таки с началом две тысячи первого, когда наберется полных два тысячелетия. Посреди всей этой вакханалии новости о подрыве Хитроу выглядели сущим пустяком, стыдливым и почти ребяческим. Интересно было и то, что «Иоанны», подразделение «по связям с общественностью», явно свое недорабатывало — полевые сводки были скупыми, информация подавалась крохотными кусочками, будто что-то мешало им развернуться в полную силу, сдерживало их. Возможно, вот она, причина его подспудного беспокойства: Максвеллу за этими недомолвками мерещился едва ли не сговор внутри Инквизиции. В преддверии грядущей реформации это выглядело подозрительно вдвойне: что такое могли они прятать в Ирландии? На самой границе с Лондонской сферой влияния? — У «Марка» есть подразделение в Дублине? — спросил Энрико. — У этих дуболомов подразделение есть везде, думаю, на луну они тоже смотались, — кивнула Хайнкель, — и воткнули там штандартик, чтобы десантироваться было удобнее. «Марк» вел довольно мирную, миссионерскую, на первый взгляд, деятельность — поддерживал на местах маленькие церквушки, помогал с деньгами самым нищим приходам… и подогревал те элементы внутри враждебных территорий, которые и так готовы были полыхнуть в любой момент. Все демонстрационные выходки ИРА были практически их родным детищем. — Поработаем по обмену опытом, — задумчиво произнес Энрико. — Напишем прошение о временном переводе в ирландскую юрисдикцию «Марка». Напишем докладную о недостаточной отработке полевых донесений. — Чушь, — емко констатировала Хайнкель. — О, еще какая, — решительно поддакнул Энрико. — Но уж поверь мне, они с радостью отпустят нас на месяцок-другой, и даже командировочных отсыплют с горкой. Он выразительно усмехнулся, и Хайнкель многозначительно приподняла брови: ну да, стоило догадаться. Надвигается тотальный передел власти, полетят головы… и сколькие из их общих знакомых, вчерашних однокашников, предпочтут, чтобы такой пробивной и даже жестокий человек, как Энрико Максвелл, был в этот момент подальше? Про себя Хайнкель рассудила, что с его стороны это было более чем разумное решение: иначе у него были вполне реальные шансы потерять свое место и без каких-то выпадов в адрес коллег. Под него даже копать бы не пришлось: выразительная блядоватая физиономия Максвелла сдавала его с потрохами, интрижки все на поверхности, только пальцем помани — толпа брошенок примчится под ватиканские стены, размахивая трусами. Сам Энрико, наверное, таким мыслям в свой адрес оскорбился бы: он, разумеется, хотел быть в центре бури и попрыгать по головам особо «любимых» коллег. На счастье, идея о тотальном величии через сомнительные достижения и поиски завладела им куда сильнее, чем этого можно было ожидать. Командировку им и впрямь оформили феноменально быстро. Продолжительность два месяца и ласковый пинок под зад, чтобы еще желательно подзадержались там же по любой надуманной причине. В самолете Хайни мирно дремала у Энрико на плече, предвкушая разборки со всеми подряд, от сепаратистов до оборотней. Энрико задумчиво поглядывал в иллюминатор: проплывавшая под ними Британия и Ирландский остров виделись ему с такой высоты центром огромной спирали, которая покрывала всю Европу. И от ощущения, что магические бредни германских приятелей Хайни могут быть не бреднями вовсе, ему становилось не по себе.