Сотворение, Искажение, Разрушение

      

Апрель, 1995 год

Впервые они столкнулись в курилке на «спорной остановке». Спорная остановка означала, что мистер Долленз, отец Киллиан и старший по участку Килкенни будут орать друг на друга и препираться из-за полномочий примерно полчаса, все это под проливным дождем и с огромным азартом. Оперативники «Хеллсинга», явно и не к таким задержкам привычные, быстро сориентировались и устроили курилку в небольшом сарайчике. В тот раз Максвелл был один: Хайнкель умудрилась налететь на стайку пикси прямо в каких-то кустах, ей предстояла еще неделя магического карантина: пока что его «сотрудница» норовила то на шкаф влезть, то всех в округе покусать. Он промок до нитки и был чертовски по этому поводу зол, но старательно не подавал вида. Он где-то хлебнул воды берцами, хреново затянул лямку на амуниции, да и проголодался порядком. В довершении ко всем несчастьям, Энрико обнаружил в кармане пустую пачку из-под курева. Досадливо поморщившись, он громко спросил у всех присутствующих, нет ли у кого сигаретки. К тому моменту к его постоянному присутствию на всех более-менее громких делах привыкли не только «марки», но и эти ребята. Они, всегда красовавшиеся молчаливым профессионализмом перед отцом Киллианом и его подчиненными, при нем даже начали перешучиваться и травить какие-то свои малопонятные байки. И все равно его просьба резко пригасила все разговоры, вызвав тягостную тишину: видимо, ее приняли за неловкую попытку начать разговор. И без того мрачный, Энрико демонстративно вынул пустую пачку, перевернул ее и потряс. Приподнял брови. И тогда один из них молча, будто поколебавшись, протянул ему сразу две сигареты. — Molte grazie, — проворчал Энрико. Оперативник так же молча ему кивнул и отвернулся, отошел в свой уголок: Энрико бросилось в глаза, что остальные, не сговариваясь, проводили его взглядами. Максвелл не видел их лиц: они почти всегда носили спецназовские шлемы с плексигласовым забралом, даже снимая его, они предпочитали оставлять балаклавы натянутыми до самых подбородков. Но их позы выдавали напряжение, малопонятное беспокойство — и с чего бы? Нашивки на его рукаве были простыми, черными — рядовой солдат. Понятно было бы такое беспокойство, если бы куревом угостил тот же мистер Долленз. Тогда Энрико все списал на собственный счет: эти ребята так рьяно оберегали свои секреты и лелеяли свой мистический ореол, будто еще не наигрались этим. В Инквизиции культовая сторона куда быстрее приедалась, буквально пожиралась формализмом и бюрократией, настолько, что Энрико скорее удивлялся, встретив среди коллег кого-нибудь искренне верующего, ну хотя бы как он сам. Позже он понял, что причина была не в нем. И даже не в том, что он католик: много позже ему довелось удостовериться, что вопросы веры, конечно, волновали Орден, но это не мешало ему принимать в свои ряды пакистанцев и индийцев, которые черт знает во что вообще верили, и даже одного африканца-вудуиста. Последнего, напротив, привечали особенно охотно и даже с некоторым трепетом. Но именно это странное напряжение расшевелило любопытство Энрико — что тут может быть за причина? Он решил поприсматриваться к этому оперативнику, этак взять его на заметку. Возможно, где-нибудь между собой эти ребята обсуждали, чем в их непростом деле могут быть полезны католики, а он возьми да и установи неожиданный, преждевременный контакт? Или к католикам, по их мнению, вообще длинной палкой притрагиваться нельзя — а он, выражаясь метафорически, преломил с ним хлеб? Мягко говоря, Максвелл был впечатлен, и в хорошем, и в плохом смыслах: в этом парне угадывался отлично ему знакомый по Хайнкель почерк, только ту вела злобная веселость, а этого — холодная, хорошо обточенная ярость. Высокий, очень приметный в толпе, он был быстрым и удивительно гибким. Хорошо и метко стрелял. Пару раз Максвелл заметил, как в его ладони легкой рыбкой мелькнул метательный нож, и он явно попадал в цель. Дерганый немного, даже нервный, в движениях хватает ненужной суеты — это обтешется, еще пару лет побегает под обвесом и присмиреет. Башкой по сторонам все время вертит — это хорошо. Но вот связь со своими не держит явно — почти не трогает гарнитуру, рацию вообще не достает. Да и в принципе похоже, что… Нет, не показалось. Он действительно почти всегда был один. Насколько это возможно на такой командной работе, разумеется. Он лез вперед, чуть ли не под пули своих же. Он первым ломился на штурм, выбивал с ноги двери, распутывал штурмовую винтовку, кидался в «зачумленный» дом, будто вовсе не разбирая дороги. «Дурачок», — снисходительно думал Максвелл, спокойно входя в дом в арьергарде. Ему сколько, лет двадцать хотя бы сравнялось? И как из него в учебке не повышибали всю эту залихватскую гусарскую придурь? Хочет, по традиции своих товарищей из девятнадцатого века, до тридцати не дожить? Еще страннее, что этого лихого молодчика не осаждали свои же. Там, где Энрико даже Хайнкель хорошенько оттряс бы за уши, они молча смотрели, будто подбирались и чего-то ждали. И так же все хором выдыхали и неловко переглядывались, еще сильнее смущаясь его, Энрико, присутствия. В воздухе повисало этакое: «Ну, вы сами понимаете…» — хотя Энрико ни черта не понимал. Чувствовал в нем что-то странное, что-то неуловимо его тревожащее — что за наваждение? Любопытство его разожглось еще пуще. Доходило до Энрико долго. Окончательно его подозрения оформились в понимающий смешок на восточном берегу Ирландии: в тот вечер они напоролись на диких, совершенно необузданных ши, местных демониц. Пакостные, омерзительные твари, чтоб их во всех адских котлах драли — по рафинированным мифам и легендам они были восхитительно красивыми и веселыми девушками и юношами, но что-то, наверное, изменилось с тех пор. Быть может, на них хреново сказывалась подгаженная экология, но Энрико увидел только перекошенные уродливые физиономии, бледные до синевы, кривые клыки и всклоченные волосы. А главное — ни он, ни оперативники «Хеллсинга» оказались не готовы к тому, что твари эти могут так… воздействовать. Он плохо запомнил, как именно это началось: вроде бы, они только что вошли в подлесок, вот они добрались до венериного холма (а как же иначе), оперативники и капрал Фергюссон долго обсуждали, стоит ли в него лезть и есть ли шансы вернуть живыми трех пропавших накануне маленьких мальчиков. А вот он буквально силой раздирает глаза — все вокруг заливает этот мерзкий зеленоватый свет, возвещающий Высокую луну. И он, Энрико Максвелл… пляшет. Как полудурок, задирает коленки, скачет козлом, дерет глотку и не может остановиться. В крови — восторг, в голове — ледяной зыбкий холодок ужаса, понимания, что он себе не принадлежит. Вокруг него точно так же, дико и разнузданно, кривляются, корчатся, сбрасывают бронежилеты остальные оперативники «Хеллсинг» — именно в тот вечер он впервые увидел, наконец, многих из них без шлемов, и надо сказать, что под ними оказались в большинстве своем совершенно заурядные физиономии. А вокруг них, будто не касаясь ногами земли — фурии, мегеры, твари с пустыми белыми глазами и раззявленными в устрашающем смехе пастями. Максвелл запомнил лишь, что они пели. Громко, разрывающе, чудовищно — дергая какие-то струны в его коленях и локтях, заставляя его извиваться и ползти, пресмыкаться по направлению к одной из них. Все оборвалось так же резко — Максвелл вдруг упал лицом в траву. А пришел в себя уже от выстрелов над головой: Хайнкель изо всех сил тормошила его за воротник, а у него было полное чувство, что он нажрался глины. И что его били палками не меньше часа. Он с трудом встал на четвереньки — и его немедленно вывернуло. В точно таких же позах вокруг него крючились незадачливые коллеги. Все кроме одного — того самого, чрезмерно ретивого. Как и Хайнкель, он методично, не отвлекаясь, отстреливался, стоя на колене со штурмовой винтовкой, бил он на поражение, в отличие от своих товарищей, и результат его был впечатляющим, если судить по уже дергающимся на земле телам. Твари верещали, метались, пытались хоть кого-нибудь из них придушить или расцарапать — тщетно. А Максвелл, замерший в паре метров, как идиот все это время пялился на… задницу этого оперативника. Именно эта задница, в сочетании с самим происшествием, расставила все на свои места: тем же вечером Хайнкель, сосредоточенно прикуривая одну от другой, сообщила ему, что ее тоже по мозгам шарахнуло их пением и танцами, да хорошо так, но получилось стряхнуть с себя наваждение. Повезло, что на этой «рейв-вечеринке», как она метко окрестила дикую сутолоку, не нашлось ни одного самца этих ши — или как их там называют? Но ей было тяжеловато стряхивать этот морок с себя — по понятным причинам, не смейся, Максвелл, тебе не идет. О да, Максвелл был лично знаком с одной такой ее «причиной» и как минимум о трех еще — наслышан. С одной из них (с двумя, если верить ее россказням и быть совсем уж дотошным) Хайнкель едва не сбежала из Цеха, решив, что никакое служение не стоит истинной сафической любви. — А вот она — вообще не поддалась, — подметила Хайнкель. — Кремень-девица. Ну или просто больше по членам. Кто я такая, чтобы ее судить, — иронически фыркнула она. Да-да, Хайнкель догадалась гораздо раньше. Выразительно округлила глаза на его «гениальное озарение» и разве что кулаком по лбу ему не постучала: а ты как думал? Что вот это тоненькое гибкое создание — мужик? — Нет, что это очень высокий мальчишка, — честно признался Максвелл. — В этом их бронежилете и стандартном обвесе черт разберет, мужик там под ним или баба. Хайнкель загоготала так, что затряслись стекла: ну конечно, она-то на всяких девчонок, одетых, раздетых и чем попало обвешанных, насмотрелась в Цехе, как раз в том возрасте, когда Учителя так старательно разводили их с парнями, что разве что колючую проволоку между ними не натягивали, особо ревностно охраняя дортуары. А на деле побаиваться им стоило как раз вот таких проницательных, озорных и улыбчивых девчонок, как Хайнкель Вольф. — Чему вас там только в семинариях учат, — проговорила она чуть ли не сквозь слезы. — Разглядывать мужские задницы, — невозмутимо ответил Максвелл. — За неимением лучшего. — Ну, раз уж ты заговорил про женские задницы, — заметила Хайнкель, — и раз уж у тебя такие проблемы с их оценкой, то я тебе доложу, что это чертовски достойный экземпляр, прямо-таки превосходный. Ну и кто бы с ней не согласился? Тем же вечером Хайнкель отправилась к «соседям» на разведку. Отсутствие колоратки и легкость в общении прекрасно располагали к ее персоне, а тут еще и достойный повод сблизиться: какой бы бойкой ни была их девица, в одиночку ей справиться было бы куда сложнее. Через полчаса Хайнкель метнулась в их «ставку», разбитую, на сей раз, в убогой комнатушке сельской гостиницы: они занимали комнату рядом с кухней на первом этаже, «Хеллсинги» заняли весь второй этаж. — Идем, нас на пирушку приглашают, — бодро отрапортовала она и тут же убежала обратно. Максвелл же молча достал из походного чемоданчика бутылку виски. «Четверть пинты» — так это у них тут называлось. Господь, вот в чем Ирландия точно могла бы проявить побольше самостоятельности, так это в выборе единиц измерения. Максвелл не так давно прикупил ее, на всякий случай, в дорожном магазине. Вот случай и подвернулся: хотелось верить, что он купил что-то вменяемое. Сам Энрико в виски не разбирался, он предпочитал вино, но не покупать же его здесь, где виноград разве что на рисунках видели — ту кислятину, которую подавали в местных разливухах, даже на уксус пускать было совестно. Как оказалось, во внешне чопорном и до тошноты правильном «Хеллсинге» к алкоголю после нервного задания относились вполне по-человечески: пили все, что горело и не воняло при этом керосином. Появление бутылки встретили одобрительным гулом. Ну и да, стоило отметить — почти все избавились от балаклав и масок, все дымили, как паровозы, ржали и перекидывались выдающимися сальностями, дурными анекдотами и шутками про королевскую семью, не обходя вниманием какой-то очередной скандальчик вокруг того, с кем предпочитает трахаться леди Ди. В крохотную комнатушку, которую занимал капрал Фергюссон, набилось человек пятнадцать. Недоставало только ее — гораздо позже Максвелл узнает, что на этом самом задании она получила рану: одна из тварей пропорола своими когтями кожу на ее боку. По меркам их профессии — царапина. Но весь вечер она просидела в номере — единственная из всех, она размещалась без соседа. Перевязывала эту рану, прятала ее под одеждой, нервно вертелась перед зеркалом, проверяя — так видно? А так? Бросается в глаза? А если повязку потуже наложить? Но тогда он об этом не знал. И, признаться, был несколько разочарован ее отсутствием: вряд ли бы она стала прятать лицо в такой дружеской обстановке. Но получилось даже очень хорошо: Хайнкель стала «спасительницей», «отважной умницей» и вообще героиней дня, все наперебой пытались напоить ее какой-нибудь своей, фляжной сивухой, подначивали ее на брудершафт и отвешивали скабрезные комплименты, на которые Хайнкель реагировала как полагается — ржала вместе со всеми. Значит, работать наравне с женщинами эти вояки, самый младший из которых был Максвеллу ровесником, точно могли. Дело не в наличии бюста или аппетитной заднице. В чем же тогда? После этого инцидента мистер Долленз сдержанно поблагодарил Хайнкель, предложил ей звать его «просто Уолтером». На Максвелла это щедрое предложение не распространялось, но уже какая-никакая подвижка! Он как будто несколько потеплел к ним и перестал так уж нарочито терпеть их присутствие на одной с протестантами территории. Как-то раз он даже обмолвился, что для «некоторых» это будет «полезным опытом» — не уточнил, правда, для кого и каким. Максвеллу было не привыкать, но порядком раздражать это начинало — этим жителям «Метрополии» порой не помешало бы напомнить, кто в свое время привнес хоть какие-то зачатки цивилизации в это туманное болото. И кого потом французы пять веков подряд возили носом по столу с объедками. Ну а Максвелл продолжил наблюдать. В тот праздничный вечер от него не укрылась брошенная мельком реплика кого-то из рядовых о том, что им влетит за то, что «она всех тварей перекокала», но сосед парня осадил, да так быстро, почти незаметно… именно поэтому Максвелл за эту фразу и зацепился. Очередные животные для чьего-то личного зоопарка? Сложно себе представить натуралиста, который будет держать в клетках настолько опасных тварей — выходит, их все-таки режут и потрошат? И эта девица, видимо, выступает против? Или просто так совпало? Наверное — совпало. При следующей их встрече она никакого милосердия к целям не проявляла: на этот раз они охотились на вампиров. «Балканские стрыги, — снисходительно пояснил им мистер Долленз. — Мрачные учителя всей Европы, опять у них миграция на север. В последний раз они так бесились при лорде Байроне, и к чему это нас привело? Сплошной литературный упадок!» И в тот раз Максвелл, предпочетший вылазке на передовую опорный пункт, понаблюдал за ней издалека. В самом деле, каким надо было быть ослом? Эта грация, эта ловкость… более наглядно было только куртку задрать. Да и то — мало ли что там под ней и насколько оно заметное. Признаться, эта мысль волновала его ничуть не меньше, чем наблюдение за ее действиями, а что до них... Ей бы немного ума и выдержки, самую малость сдержанности — оперативник был бы на вес золота, явный будущий офицер. Максвелл не сомневался, что одно он точно угадал с первой секунды — она молода, буквально девчонка. Ну или просто никак не вырастет, но это было бы странно — по его опыту, девушки морально крепли и взрослели куда раньше парней того же возраста. Он сам в свои восемнадцать годился разве что гальюны драить, Хайнкель в том же возрасте уже ездила в самостоятельные командировки в Марокко и Эфиопию. В этот вечер формального повода для близкого общения с оперативниками «Хеллсинга» не нашлось, но подошел и неофициальный: «гостиница», которую им предлагало начальство, кишела другими кровососущими тварями, не менее гадкими, чем вампиры. Максвелл тонко намекнул отцу Киллиану, что для их общего дела небольшая услуга будет весьма кстати. Отец Киллиан в тот вечер был настолько сильно озадачен какой-то перепалкой между епархией и местными новостными каналами, которые срочно требовали хоть каких-нибудь комментариев относительно очередного педофильского скандала, что готов был подмахнуть любое разрешение не глядя. Максвелл любезно предложил «Хеллсингам» разместиться в церковном приходе, потеснив местных обитателей. Те, поколебавшись, согласились, и в тот вечер были куда сдержаннее и спокойнее. А еще она присутствовала вместе со всеми — на ужине. И вот тогда-то Максвелл впервые ее хорошенько разглядел. Она даже шлем снимала кинематографичным, уверенным жестом — Максвелл наконец увидел, какие тонкие и красивые у нее пальцы, какие они длинные и драматические, будто у пианистки. И он оказался прав во всех своих догадках: она действительно была совсем еще юной, едва-едва вышагнувшей из отрочества. Лицо ее дышало той свежестью, которая редко остается после двадцати, оно буквально изнутри светилось молодостью и силой, бешеной нерастраченной энергией, из-за которой на ее лбу уже проклюнулась первая злая вертикальная морщинка, которая удивительным образом делала ее только интереснее, слегка сглаживая сногсшибательный эффект от ее внешности. Энрико, большой ценитель женской красоты, быстро разглядел, что она станет еще лучше с годами. До этой встречи Энрико считал необычным сочетание своих светлых волос и загорелой кожи, но она была еще краше: почти смуглая кожа против светлых, отливающих настоящим серебром волос, заплетенных в две тугие косы от самого лба. Удивительная, экзотическая даже, красота ее еще расцвет — все ее черты еще немного заострятся, когда с них сойдет вот эта очаровательная пухлость. Но останутся потрясающие глаза. И губы — волнующие воображение губы. — Матерь Божья, — вполголоса произнес Максвелл, ни к кому конкретно не обращаясь, — Хайнкель, тебе придется держать себя в руках, — говорить он решился только по-итальянски. — Да я уж вижу, — ответила Вольф. — Но она все равно не в моем вкусе. Слишком брутальная. Максвелл фыркнул: с тем же успехом брутальным можно было назвать его самого. Разве что рост — редко он встречал девушек, которые были ненамного ниже его самого. Можно было легко представить, как это ее преимущество давит на мозги всем сослуживцам. Свое восхищение они оба в тот вечер выдали только этим небольшим диалогом: во время него они даже не смотрели особо в ее сторону. Как, впрочем, и все остальные: девушка сидела наособицу, пила чай из термоса и жевала какой-то батончик, почти не поднимая глаз. В те редкие мгновения, когда она смотрела на какого-нибудь сослуживца, взгляд ее был почти ощутимо недобрым. От нее натурально веяло холодком, который очень легко было принять за спесь: может быть, от нее поэтому так нарочито держались подальше? Ну тогда мистеру Доллензу (или кто у них там за нанимателя) можно было прописать ядреного пистона за непроработанное боевое слаживание. Ну или всему отряду так не терпелось от нее избавиться, что они готовы были буквально гнать ее на флажки, чтобы она расшиблась о какой-нибудь угол? Господь свидетель — она совершенно искренне пыталась это сделать. Максвелл поприсутствовал еще на трех совместных выездах с «Хеллсингами», где-то наблюдая со стороны и фиксируя для «Варфоломея» некоторые детали (опуская самые важные, разумеется, для внутреннего пользования), а где-то принимая непосредственное участие в стычке. С юношества Максвелл выбрал для себя экономный, расчетливый принцип ведения боя в городских условиях. Его шестнадцатилетнего дразнили за это трусом. Те, кто дразнил, не дожили до двадцати пяти. Максвелл же довел свои навыки до совершенства. Он не разменивался на широкие и глупые удары, прыжки и чрезмерную пальбу. Он не чурался отступать и перегруппировываться. Во всем он предпочитал эффективность эффектности — любая дурь на поле боя однажды заканчивается, и тогда ты оказываешься носом в луже, без сил и с голой жопой в самом прямом смысле слова. Несколько подобных эксцессов приучили его к двум вещам: никогда не выбирать в бою красивые жесты и хорошенько, плотно завтракать, игнорируя всю эту чушь про пулю в полных кишках. Еще вопрос, поймает ли тебя пуля, а вот голодный обморок под снарягой приходил к каждому второму салаге, точнехонько ловя «углеводное окошко». Она будто не чувствовала всех этих мелочей. Слишком крепкая, слишком бесшабашная сила юности — ох и наплачется же она, когда коленки или шея впервые скажут ей свое «фи» на этот счет. Максвеллу особенно запомнилось, как легко и без видимого усилия она в одиночку волокла связанного, но активно брыкающегося волколака — прямо за заднюю ногу. Лишь теперь он припомнил, что именно этот гибкий и подвижный силуэт он видел во время охоты на кельпи — он единственный не вел свою «добычу» в поводу, а как-то ухитрился ее оседлать и провести под ногами. Чертовски, умопомрачительно длинными ногами. Быть может, все и закончилось бы на этих наблюдениях, если бы не одно маленькое, но довольно символичное событие: однажды на привале, пока ее сослуживцы перешучивались и обсуждали, когда их уже отправят из «этой сраной Ирландии домой», Максвелл обратил внимание, что у нее закончились сигареты. Она единственная из всех сидела и молча щелкала колесиком зажигалки, но ни к кому не обращалась и ничего не просила. Энрико по себе знал, что «в полях» порой легче обойтись без еды и воды, чем без курева, поэтому решил вернуть ей маленькую услугу. Она, как и всегда, сидела на отшибе, на поваленном бревне, к бедру прислонена винтовка, у ног лежит рюкзак, она даже разгрузку не расстегнула. Максвелл деликатно покашлял, привлекая ее внимание — и умудрился при этом не привлечь внимание всех остальных. Девушка подняла на него глаза: после целого часа пробежки по лесу она была потной и слегка чумазой, но это даже добавляло ее суровому личику обаяния. Он усмехнулся и протянул ей три сигареты: мол, возвращаю должок с процентами. Поколебавшись, она кивнула и взяла их, немедленно, с явным облегчением закурив. Совершенно неуместная для полевого специалиста гордость — стоило так терпеть, если проще попросить? Из Максвелла и всех его однокашников приютскую привычку попрошайничать буквально вышибать пришлось, но она нет-нет да поднимала в нем голову. Можно сказать, что он ушел еще более заинтригованным. И наладил очередной маленький мостик. После этого случая они, наконец-то, разговорились. Им случилось пересечься в лесу, в котором Максвелл бродил четвертый час, отстав от своей боевой тройки. И совершенно неожиданно рядом с ним захрустели кусты: если бы он не знал, что нечисть крайне редко издает такие звуки, то пальнул бы не глядя с бедра, Господь отвел его руку: из кустов вынырнула теперь уже хорошо ему знакомая фигура с черными нашивками на плечах. Максвелл ей кивнул. В ответ она приподняла забрало и впервые, на его памяти, подала голос: — Можете возвращаться на базу. Вашим тут ничего не осталось. Голос у нее был удивительно низкий и хриплый, бархатный. А у Хайнкель вот от курения был только басовитый утренний кашель. — Отец Киллиан будет в восторге, — без особого энтузиазма отозвался Энрико, прихлопнув напившегося крови комара на своей шее. — Последние четыре месяца он только и делает, что подписывает отказы от претензий на ваши исследования. Она неопределенно повела плечами и окончательно подняла забрало шлема, чтобы вытереть ладонью лоб. Кивнула: мол, давай двигать на точку сбора, нечего кормить собой насекомых. Курево на этот раз у нее было при себе — он поделился зажигалкой. Разговор клеился странными урывками: Максвелл готов был поклясться, что девчонка совсем не привыкла общаться… да о чем угодно общаться. На заходы «о погоде» она односложно мычала. На замечание о местных долбоебах в администрации — пожимала плечами. А вот на его ворчание о том, что не иначе как у Мидиана врата разверзлись, раз такое творится в Ирландии — вовсе вздрогнула и замкнулась в себе. Тогда Максвелл решил зайти с козырей: запомнил он одну вещь, случившуюся с месяц назад. — Никогда не видел, чтобы кто-то так ловко лазал по деревьям в снаряге, — совершенно серьезно произнес он. Хотя ситуация эта, признаться, изрядно его повеселила: она единственная догадалась охотиться на оборотня из такой вот верховой засады. Но, как говорится, если это сработало — это не глупость, а тактика. Она посмотрела на него холодным, чуть ядовитым взглядом: о, как знакомо. Злость на весь мир авансом, и пусть никто не уйдет не оскорбленным. Максвеллу был хорошо знаком такой тип — набрасываются еще до того, как о них плохо подумают. Он переболел этим после двадцати. И после того, как за одно такое оскорбление ему пришлось натурально драпать от Сицилийской мафии. Это немного ставит мозги на место. Противоядие от этого взгляда он тоже знал: достаточно было выдержать этот взгляд без усмешки. Мол, что пялишься? Правду ведь говорю. — Так было удобнее, — поколебавшись, она ответила без какой-нибудь колкости. Хотя Максвелл и чувствовал, что колкости ее будут слабые и почти бессильные — злость плохой советчик уму, особенно если расти приходится в казарме. Но если он попробует как-нибудь покритиковать ее, то непременно напорется на весь ее «ассортимент пятиклассника», он же «кто так обзывается — сам так называется». Зрелище почти умилительное, даже трогательное в своей тупости. — Проверять не тянет, — сказал он, — но на будущее запомню. Кому-нибудь из моих служащих понадобится. Сколько ты лезла на него, кстати? Минуты две? В английском языке с этим туговато, но он попытался отчетливо обратиться к ней на «ты», как в итальянском. Кажется, она почувствовала, посмотрела на него искоса, как будто удивленно. — Полторы минуты, — но ответила так же, коротко и рублено. — У меня был кусок парашютной стропы. Удобно. — Это как? — Обматываешь вокруг дерева, поднимаешься, перекидывая стропу вверх, — она изобразила руками, — удобно. Так альпинисты делают. Максвелл покосился на нее. И вдруг его что-то кольнуло изнутри. Чувство приятное, хоть и несколько злое: ну и что с того? Почему бы и не дать этому чувству волю? — Покажи. Она, кажется, немного опешила. — Что показать? — Как ты это делаешь. Покажи, — вот теперь Максвелл позволил себе усмешку. — Не верю, что так можно за полторы минуты. Сколько было в этом дереве метров? Семь? — Двадцать футов, — о Господи, они на этом острове и впрямь не умеют мерить нормальными величинами. — Какое дерево? Показывай на любое. В это трудно было поверить, но она повелась. Там, где кто угодно покрутил бы пальцем у виска — она повелась! Что за чудное в своей невинности создание — может, она перед деревом войдет в разум? Недолго думая, Энрико махнул рукой в сторону сосны — она явно была повыше того дерева, на которое девушка вскарабкалась на том задании. И ствол был более гладкий. Со всех сторон опасное задание. И она решительно направилась к нему, как была, вместе с автоматом, всеми обвесами, в бронежилете и в шлеме. На ходу она отцепила от пояса плотную полоску брезента. — Засекай, — рубанула она. И с той самой почти нечеловеческой ловкостью, упрямо сжав губы, принялась карабкаться на дерево. Даже снизу и сквозь шлем Максвеллу отлично видно было, как от злости покраснели кончики ее ушей. Она влезла быстрее, чем за полторы минуты, дотянувшись до первой более-менее крепкой ветки, вышла на подъем-переворот и ловко уселась на нее сверху, уставившись на него с мрачным торжеством. Максвелл демонстративно ей похлопал. Это ее акробатическое упражнение впечатляло не только своей ловкостью, но и своей бессмысленностью. — А спрыгнуть оттуда ты сможешь? — громко и почти насмешливо спросил Энрико. Что ж, тогда он действительно плохо ее знал. Она ведь спрыгнула. Его, конечно, тоже учили правильно падать, но в основном Учителя в Цехе имели в виду, что если ты падаешь при оружии — постарайся не ранить винтовку. Казенный воспитанник был гораздо менее ценным, чем новенький М-16. На этом поприще Максвелл считал себя в некотором роде экспертом: падал, кувыркался и уходил от ударов он куда ловчее, чем наносил их, но с трудом представлял себе, как бы он умудрился не переломаться, грохнувшись почти что с высоты трехэтажного дома. Она только чуточку прихрамывала после этого. И то — быстро расходилась обратно, и будто так и было, будто она не кувыркнулась чуть ли не лицом вперед и башкой вниз. Максвелл до того охренел, что даже не среагировал, когда она… ну — упала. Упала, по-другому не скажешь. И еще больше — когда она встала и ехидно на него уставилась — будто с табуретки спрыгнула. — Черт подери, — сумел он, наконец, подобрать хоть какие-то слова, — это было круто. «И невероятно тупо», — додумал он про себя, однако не сказал этого вслух. И надо было просто видеть, какой наивной, почти детской радостью на секунду вдруг осветилось ее лицо: этакое «ой, правда?», высказанное всем телом. Но вслух она несколько самодовольно хмыкнула и подобрала упавший в прыжке шлем. — Идем? — спросила она расслабленным, куда более мягким голосом. А Энрико понял, что больше в разговоре неловких пауз не повиснет точно. Всегда можно попросить ее сделать какую-нибудь детскую трюковую ерунду и… И что-нибудь да получится.