Сотворение, Искажение, Разрушение

      

Январь, 1996 год

Рождество они с Хайнкель встречали с некоторой тревожностью: межфракционная возня затягивалась таким тугим узлом, что сосчитать всех запутавшихся в ней крыс не представлялось возможным. Дошло до совсем уж гнусных новостей: через свою приятельницу в «Иоанне» Хайнкель получила коротенькую весточку о том, что недавняя гибель отца Тобайаса — не такая уж случайность. Херонимо пытается обуздать всех сорвавшихся с цепи епископов и насадить свои порядки в каждом отделе, кроит буквально на живую. Сидите в Ирландии и не высовывайтесь, только объяснительную черканите, почему вы там так надолго застряли. — Кстати, — отметила она, подливая себе в стакан джина — тоником она его не разбавляла из принципа. — Отец Сантос говорит, что в итальянских деревнях стало сильно неспокойно. Будто бы даже видели оборотней в окрестностях Палермо! — О, пусть им кто-нибудь расскажет об Ирландии, — хмыкнул Энрико. Но меньше от этой новости он тревожиться не стал. Впрочем, стоило ловить свою удачу за хвост: этот наплыв нечисти, что бы ни вызывало его, был ему на руку. Едва ли в Ватикане сейчас найдутся люди, способные переплюнуть их с Хайнкель по части нового боевого опыта. — Да, я тоже об этом думаю, — отстраненно произнесла Хайнкель. — Не знаю, может, это тоннельное зрение? Мечтаешь о слонах — и все вокруг начинают говорить о слонах, петь о слонах, рисовать их, — пояснила она в ответ на его удивленный взгляд. — Это тупо, но поскольку мы с тобой находимся здесь, мне кажется, что эпицентр всех европейских проблем — он тоже здесь. Заметь, местные уже настолько привыкли, что разве что не гоняют оборотней палками со своих лужаек. Походя их с ботинок стряхивают, как куски дерьма. Наводит на мысли? — Да, наводит, — нехотя признал Максвелл. — Но я себе напоминаю басню про трех слепых мудрецов. И, может, просто мы так удачно зашли со стороны слоновьей жопы? — Хайнкель прыснула, Энрико как-то потеплел: что бы там Хайни ни говорила порой о «мужской породе», с ней было очень понятно и просто, спокойно. Что, впрочем, не значило, что он собирается проторчать с ней в дортуаре до самого утра, была у него запланирована одна встреча в городке неподалеку. — Если ее опять будут звать Шейла, ты мне три фунта торчишь, — крикнула ему в спину Хайнкель. Максвелл в ответ показал ей средний палец: третье совпадение подряд было просто невозможно… ну да, оно случилось, конечно, но Максвелл решил приврать: не из-за трех фунтов, а из-за того, что Хайнкель будет еще три года потом задаваться насчет его «привычки выбирать пассию по имени». Отдыхали они буквально неделю: после Нового года нечисть, видимо, тоже изрядно попировавшая в тишине по норам, будто решила взять реванш. Бегать по раскисшим местным дорогам под ледяными проливными дождями и пронизывающим ветром, почти не приходя в сознание, им предстояло до самого лета. И в эти ледяные, неприветливые дни, они все чаще сталкивались с «Хеллсингом», отношения с которым на фоне непрекращающейся который месяц вакханалии стали если не теплыми и приятельскими, то устало-партнерскими уж точно. Хайнкель даже умудрилась пару раз перекурить «в кулуарах» с мистером Доллензом, возвращалась она от него каждый раз задумчивой и какой-то напряженной: — Старик уж точно знает, с какой стороны слона мы зашли, — пояснила она ему свое тяжелое настроение, — и вообще, он знает, что это не слон. Интересно, сколько ему надо выпить, чтобы окончательно разговориться? — Такие не напиваются, у них в башке всегда щелкают шестеренки. И я даже не буду предлагать тебе снять лифчик — не сработает, — произнес Максвелл рассеянно, на что Хайнкель пристально, очень уж недобро на него посмотрела. Но он же не мог врать самому себе: ему на самом деле нравится происходящее. Все эти месяцы они постоянно оказывались рядом. В курилке — она всегда садилась на подоконник, подтянув одно колено почти к самому подбородку, приглашающе указывала взглядом на местечко рядом с собой: все кроме нее старались держаться от окон подальше, ветер и так проедал до костей. А ей как будто так больше нравилось: «Люблю бродить по свежему воздуху». Вот по таким коротеньким оговоркам и фразочкам он составлял ее портрет. Она курила то «Голуаз», то ядовитый «Житан», запахом ее сигарет можно оборотней из нор выгонять, а ей ничего: «Пристрастилась к отцовским, других было не достать». Значит, не сирота. Хотя Максвелл был абсолютно в этом уверен: слишком уж дикие у нее были повадки. Она совсем недавно встретила свое девятнадцатилетие: вот тут же, в штурмовой палатке под Корком. Узнала у местных отличный рецепт «домашнего десерта»: круто замешать домашний творог с медом, она еще орехов всыпала. Вот и торт получился. Черт подери, покачивал головой Максвелл, она даже моложе, чем ему сперва показалось. А еще она, как ни странно, неплохо разбиралась в искусстве — по крайней мере, в архитектурном. Постоянно что-то походя отмечала про церкви, форму оконных проемов и каменные розетки. Особенно если последние удавалось сбить или еще как страшно изуродовать: экая кровожадность, даже странно. И, разумеется, она не уставала перед ним красоваться. Максвелл был прав в своих догадках: ее не упоминали ни на одной летучке, даже если она успешно захватила или ликвидировала цель, даже если от ее дурацкой, но эффективной выходки зависела судьба всей операции. Девушка всегда на этих разборах сидела с каменным отстраненным лицом, но Энрико видел, чувствовал, как у нее под кожей бурлит и горит желание быть отмеченной по заслугам, которых, стоило это признать, с каждым днем он подмечал все больше. В обычной армии она уже могла бы претендовать на капрала точно, но только не в «Хеллсинге». Заговаривать об этом с кем-то из ее сослуживцев было бы как минимум странно, поэтому Энрико просто продолжал наблюдать за ней на заданиях. Ну и иногда страховать — самую малость. Она лезла на рожон — каждую секунду. И порой оглядывалась на него, чтобы одним взглядом спросить: «Видал? Смотри, как я еще могу!» — и хватала пистолет, и выбивала какую-нибудь дверь с ноги, и выхватывала нож. Максвеллу даже врать и отделываться полуправдами не приходилось: он был в самом настоящем восторге от ее бесшабашности, но восторг этот был несколько раздраженный. Это выпрыгивание из штанов казалось ему немного… ну, жалким. Оно и было таким, если присмотреться. А еще оно было… да, стоило себе это сказать — оно было смешным. Стяжать себе славу и получить похвалу можно было сотней любых способов, но она выбирала самые травматичные. Стоило кому-нибудь хоть вполголоса проронить, что взять точку «Чарли» не представляется возможным, как она, будто призрак, испарялась со своей позиции, чтобы обнаружиться со штурмовым автоматом наперевес уже на самых подступах к точке. Ярче всего это было заметно на «холостом выстреле» — так оперативники «Хеллсинга» называли между собой операции смежников, по которым не было сразу понятно, кто накуролесил: вампиры, оборотни, Высокий народец… или люди. Хайнкель ему рассказала, что это здесь, в Ирландии, у них с миссиями все более-менее понятно, а вот в Метрополии, как господин Уолтер солидно называл свою родину, каждый третий вызов — на самом деле к Скотленд-Ярду. Это не собака-демон воет на болотах, это жена мутузит скалкой нерадивого пьяного супруга. Это не вампир потрошит людей, а бывший афганец поехал крышей после всего увиденного где-то под Карачи и теперь отрывается на невинных лондонских мигрантах. Самое обидное в этих заданиях — они порядком отнимали времени. И — да. Вот на них в полной мере раскрывалась главная особенность «Хеллсинга» — они с трудом себе представляли, как воевать против людей. Килкенни однажды едва глотку мистеру Доллензу не перегрыз за один такой инцидент: все орал, что «эти молодчики» стреляют не просто на поражение, а на растерзание, чтобы от подозреваемого даже шнурков не осталось. А ну как у него не одни только шнурки, но и заряд взрывчатки с собой? И это — у бывших вояк! «Специфика службы быстро перечеркивает прошлый опыт», — так посмеивался за стаканчиком виски Уолтер вместе с Хайнкель. Так было и на том «холостом выстреле». Они нарвались на засаду, как им сперва показалось, из оборотней-перевертышей: эти мрази были втройне опасны тем, что в общем-то плевать хотели на луну, да и мозги во время Оборота они не теряли. Такие перли в сторону Ирландии откуда-то со стороны Советов — ох, у тех и вовсе черт ногу сломит, сколько повылезало всяческих редкостей и древностей. Оказалось, что это были и не оборотни вовсе — какие-то очередные сепаратисты-сатанисты, Господь, что только ни смешивают эти уроды, когда орут о том, как им свободы не хватает! Максвеллу и повезло, и не повезло вломиться в комнату, где заседала «ударная группа». Повезло — потому что он впервые увидел эту девушку настолько наивно-растерянной и почти испуганной. Это неплохо дополняло ее портрет и моральный облик: она аж пистолет опустила, поняв, что в комнате нет никого волосатого, зубастого или хотя бы облаченного в ночь. Не повезло — потому что из-за ее нерасторопности Максвелл едва не угодил под пулю. Она быстро собралась: хватило всего разок на нее рявкнуть. Подобралась, опустилась на колено, открыла прицельный огонь по ногам, быстро исправив собственный косяк. Но Энрико его на всякий случай запомнил. А еще он очень хорошо запомнил, как мистер Долленз после этого задания отозвал ее в сторонку — впервые на памяти Энрико кто-то подошел к ней и заговорил, да еще и так… почтительно, что ли? Он не схватил ее за плечо, как сделал бы любой нормальный командир, не начал ее материть, тряся как тряпку при этом, нет. Он даже телефон ей передал жестом, который можно было обозначить только как «деликатный». Энрико, получивший ссадину через весь лоб, был в тот момент куда сильнее озабочен попыткой остановить кровь, заливавшую ему глаза, но даже за этими попытками он услышал, как кто-то по ту сторону трубки взорвался таким диким криком, что слышно было с десяти метров. Не конкретные выражения и слова, а интонации, скажем так. После этого она проходила остаток вечера еще более мрачная, чем обычно — у Энрико так и не получилось ее разговорить, пока он не бросил мельком: — Но стреляла ты отлично, этого не отнять, — вот, сразу оттаяла, буквально на глазах. Смешная девчонка. И ведет себя смешно, и реагирует, а уж как речь заходит о ее больном самомнении… Максвелл и не задирал бы ее, если бы она буквально не выпрашивала подначки. Энрико знал, что даже очень голодная дворняга легко привыкает к домашнему теплу и уюту, а потому не стоит слишком уж ее разбаловывать, слишком потакать. Небольшие шпильки, эти безобидные шуточки, он позволял себе с самого первого их «разговора», после того самого прыжка с дерева. Какой бы невыносимо крутой она ни была, все равно оставалась молоденькой агрессивной дурочкой и, в конце концов — просто женщиной. Энрико уже успел заметить, что в «Хеллсинге» были и другие оперативницы. У него была Хайнкель. В Цехе на семь парней приходилось три девчонки — не сказать, что так уж мало. И ничего удивительного в женщинах на таких позициях нет, потому что они — ведомые. Эмоциональные, непостоянные, вспыльчивые. Нуждающиеся в постоянном контроле — вот по ней это было особенно заметно. Та же Хайнкель была такой спокойной и уверенной в себе, потому что всегда знала, что за все ее косяки отчитываться будет Энрико. И она пользовалась этим без зазрения совести и лишней скромности, ей нравилось быть под начальством, а не командовать самой. Хайнкель сама посмеивалась, что гуляет на очень длинном поводке, и совершенно не оскорблялась, если кто-то ей об этом напоминал или намекал. У нее же был какой-то пунктик на этот счет. Видимо, мечтала о карьере по военной части, да споткнулась о то, как это делается, быть может, потому и запаковывалась со всей тщательностью в спецназовскую форму, пытаясь спрятаться от самой себя. Глупость несусветная — переживать из-за того, что у тебя нет яиц, и стыдиться собственных сисек, если они вообще есть! Так он ей после ее оплошности на «холостом выстреле» и сказал. А она в ответ… покраснела. Энрико уже и забыл, когда видел в последний раз такой густой, неразбавленный румянец чистого стыда, оскорбленной невинности: все те Шейлы, что приваживали его унылыми ирландскими ночами, тоже выглядели скромненько в своих паршивых домотканых юбках и плохо связанных свитерах, однако под ними эти серые мышки были такими же нагими, как и все дочери Евы, и совершенно этого не стеснялись, даже этим кичились. «О-о-о, как все запущено», — неожиданно развеселился Энрико. Эти ее оскорбленно поджатые губы и горячий, негодующий взгляд: помилуй, дорогая, даже итальянские монашки рассмеялись бы над твоим выражением лица, а уж им-то есть, что рассказать о пороках! — Я ничего не стыжусь! — почти рявкнула она. — Я вижу, — хохотнул Максвелл. — И поэтому ты так отчаянно пытаешься сойти за парня? — Ничего я не пытаюсь! — она совершенно не умела постоять за себя в споре. Вот если бы Максвелл предложил ей тур в армрестлинге, она бы была на своей волне, на коне! Но не в перепалках уж точно. Энрико прищурился и поднял руку, начав выразительно зажимать пальцы на каждый аргумент: — Ты утягиваешься до треска в ребрах. Ты ходишь вразвалку, будто тебе мешают яйца, еще и от плеча, чтобы точно «за своего» приняли. Ты даже в профиль за пацана сойдешь, — казалось, она не могла злиться больше, чем минуту назад, но у него получилось ее довести до белого каления. О, Энрико отлично понимал, что несет чушь. Но он делал это с уверенным и спокойным лицом, что сбивало ее, такую яростную и непримиримую, с толку. Она отчаянно пыталась понять, врет он или просто задирает ее, но с этим его лицом — как понять! Господь, какая же она дура — просто загляденье! Та же Хайнкель уже давно просто рассмеялась бы ему в лицо и ушла курить «с кем-нибудь вменяемым», но не она. Она не могла уступить, должна была настоять на своем: что в беготне по огневым точкам, что на оперативных разборах полетов, что в споре. Бедолага, она совсем не чувствовала, что в каждом из этих случаев у нее нет почвы под ногами. Что она проигрывает собственной злости. Энрико почти ждал, что она все-таки развернется на каблуках и умчится в сторону той хибары, в которой «Хеллсинги» ночевали сегодня. Подумает, какой он идиот, побьет кулаком подушку, поорет в нее и успокоится — может быть, до нее даже дойдет, что это неуместная, грубая, но все-таки обычная в их солдафонских кругах шутка. Чего Энрико совсем не ждал, так это того, что она одним прыжком окажется на ногах и быстро, нервно оглядываясь по сторонам, схватит его за запястье и куда-то потащит. Это произошло посреди разбора косяков. Отец Киллиан, постаревший после этой стычки с террористами лет на десять, орал на капрала Фергюссона. «Хеллсинги» пытались возражать и «отбить» своего командира, «Марки» — поддерживали своего. Дело шло к драке стенка на стенку, так что если кто и заметил их быстрое отступление, то это Хайнкель. Но тогда она не придала этому особого значения: решила, что они просто устали слушать препирательства и отошли покурить. А девушка, меж тем, волокла его через какие-то кусты в сторону черного хода в гостиницу. Ту минуту Максвелл запомнил с оглушительной ясностью, она отпечаталась в его памяти во всей своей фантасмагорической прелести: из окна над их головами лился мягкий желтоватый цвет, что-то мурлыкало радио. Из окон густо, аппетитно пахло мясной похлебкой и вареной морковью. Гремели поварешки, в небе остро и холодно светили яркие, далекие звезды, будто прорезанные ножом в черном покрывале неба. А она, прямо на этом холоде, глядя упрямо в его глаза, быстро и решительно расстегивала верхнюю теплую куртку. Песня сменилась — и она, поколебавшись какую-то секунду, расстегнула пуговицы своей форменной рубашки. И с вызовом, с бесконечным упрямством, задрав свой остренький подбородок, посмотрела на него: ну? Чего ты ждешь? Проверяй! Энрико видел в тот момент только ее глаза — такого же густого, до черноты синего цвета, как небо над их головами: в царившей вокруг темноте, в складках разворошенной теплой одежды, все равно нельзя было ничего разглядеть. Машинально, по древней приютской привычке (чтоб никто не увидел!) он сделал широкий шаг вперед, прижав ее к стене, прямо под окном, прямо под бормочущим приемником, закрыв ее собой. Он чувствовал в эту секунду, что на его лице застыла все та же усмешка, от которой она порой так страшно бесилась и начинала спорить с ним. Пыталась спорить. Так же, как пыталась что-то доказать ему, но они оба очень быстро забыли, что же это было. У Энрико замерзли руки, плохо гнулись пальцы, и потому прикосновение вышло поначалу каким-то неживым, скованным, как его усмешка. Но хватило одного касания, одной крохотной искры, разжегшейся от удара его сердца, от ее тепла: под всей этой одеждой, за всеми невысказанными словами и ругательствами, она была горячее адского пламени. Максвелл сжал ее под рубашкой обеими ладонями — налитое, упругое, невидимое тепло, подрагивающее от его напора. Ладонями, вслепую, он безошибочно нащупал края ее белья: судя по всему, самого простого, лишенного украшений и кокетства, хлопок на широких «бабушкиных» лямках. Или вовсе спортивный лифчик. Последнее, судя по всему, ведь пробраться под эту резинку обеими ладонями оказалось не так легко — проще было задрать. Ее грудь быстро, пугливо пошла мурашками от холода, но куда больше — от веселого, дерзкого страха. Глаза ее пытались врать, что она совсем его не боится, что вот, вот какая она отважная — к этому ты тоже не был готов? Но он чувствовал, как от его ладоней к груди, а оттуда — к шее и щекам поднимается волна удушливого тепла, ее в самом деле душил стыд, настолько, что она готова была вот-вот оттолкнуть его, но — не смела. Не смела, потому что Энрико все еще спокойно, испытующе на нее смотрел, хотя в голове у него была полная сумятица — что еще за выходку можно ожидать от этой особы? И как, как было не воспользоваться ее глупостью, ее откровенным подначиванием?! Под спортивным лифчиком, за отпечатавшимися в коже тугими резинками бретелей, была кожа, нежнее которой ему не доводилось касаться. Полная, восхитительно мягкая, упругая и высокая грудь — ах, молодость! Как она бывает восхитительна во всех своих проявлениях! Большими пальцами он нащупал соски — твердые от испуга и от шалого возбуждения, от упоения собственной храбростью. В мягком свете из окна Энрико видел, что мурашками обсыпало даже ее щеки. А руками он чувствовал, как сбилось, отяжелело ее дыхание — оно касалось его подбородка. Оно было таким говорящим, таким истерическим… оно подсказало ему, когда нужно остановиться — когда правильно остановиться, чтобы… Чтобы не спугнуть ее окончательно? Чтобы дать ей время все оценить и взвесить? Все его пассии, даже бесконечные Шейлы, не уставали восторгаться тем, насколько нежные у Энрико прикосновения, хотя руки такие мозолистые. И она, как пить дать, тоже это почувствовала, хотя грубая кожа его ладоней против мягкости ее груди… хоть огонь высекай и прикуривай. — Убедился? — ее голос, прозвучавший глухо, едва не заставил Максвелл подпрыгнуть. — Доволен? Кажется, они так простояли не меньше минуты: прижавшаяся к стене девушка, упрямо задравшая подбородок, и он, хищно над ней нависший, с обеими руками у нее под рубашкой. Было бы глупо — если бы не возбуждало так сильно. И не его одного — иначе почему она не подавала голос так долго? Он внимательно посмотрел на розовый от смущения кончик ее носа. И усмехнулся: черт знает, чего она добивалась, но добилась лишь того, что на секунду он стиснул ее грудь обеими ладонями, жадно, сильно… по-мужски. И, ей-богу, ему не послышалось — она от этого тихонько пискнула. — Да и да, — этот звук вернул ему не напускную, а настоящую уверенность. Он отпустил ее и быстро отступил на полшага назад, чтобы все еще прикрыть ее от возможных чужих глаз, деликатно отвернулся, давая ей возможность привести себя в порядок и застегнуться на все пуговицы, и пока она быстро шуршала тканью, его фантазия будто закипела с новой силой: Энрико стоило огромных трудов угомонить себя. Что это он как мальчишка, в самом деле. И вот она встала рядом с ним, как ни в чем не бывало, только румянец на щеках выдает, что между ними только что случилось… что-то. Либо он совсем ничего не понимает в женщинах, либо у нее не то что не было отношений — она в принципе видела мужчин в основном издалека или в исключительно рабочей обстановке. Максвелл готов был на свой сан поспорить, что так откровенно даже она сама никогда себя не трогала — а ведь это такая мелочь! И в силу этой своей наивности, почти глупости… Она ведь искренне считала, что они продолжат говорить по-старому. Так, будто он сегодня всего лишь спросил ее, сможет ли она прострелить подброшенное яблоко или выбить ударом ноги сигарету у него из губ — смогла и то, и другое. Будто эта маленькая демонстрация чего-то стоит против их высоких отношений. Что же, видимо, в первое время так и будет.