Любовь и свобода, я уже три года,
В зоне сноса стадиона, там давно готова,
Для меня площадка из песка и щебня,
Из осколков брусчатки, из зарытых лопатами грёз.
Всё заасфальтировано, перекрыто,
Стены из бордюра тесным лабиринтом,
Всё, тупая зима, больше не пугает меня.
Утро встречает комнату Трэвиса прохладой. Парень уже давно открыл глаза, но вставать не торопиться. Ещё очень рано. Потолок далеко вверху, белый и в трещинах. Дом — единственная ценность Фелпсов. Он старый, почти развалившийся, но ценный. Здесь многое произошло и произойдёт. Трэвис прикрывает глаза, густые ресницы не дают лучам встающего солнца попадать в глаза. Стоит ему вспомнить о просьбе отца и по телу снова бежит табун мурашек. Он не может. Не сможет. Эти ребята глупые и не понимают с чем связываются. Он может только предупредить. Всё на что у него хватит духу. Уже не важно, что отец сделает с ним, узнай об этом. Совсем скоро всё кончиться. Для всех выключится свет. — Quid faciam mom? — руки, лежащие на животе, сжимают в пальцах ткань пижамной, отбелённой чужими руками, рубашки. Трэвис не знает, нужно ли ждать ответа. Он всегда ждёт пару минут. Как будто надеется, что женщина со старых альбомных фото оживет. Даже не будь она его матерью. Он был бы рад, ответь ему хоть кто-то. Размыкая намокшие от выступающих слёз глаза, парень удосуживается стереть каплю, стёкшую по скуле, попавшую в ухо, противно холодя его. Растрёпанные полу влажные волосы в нескольких местах запутались и стали похожи на колтуны. Подушка намокла за ночь, а сам блондин видимо простыл. Не гоже в такую погоду с мокрой головой и распахнутым окном спать. Но не будь оно открыто, Фелпса бы душила безысходность. Сев на кровати, парень оглядывает полупустую комнату. В окне охотно плещется светло-голубое небо. Редкие облака застыли, как на картине. Сквозь них пробивалось солнце, что только встало и начало нагревать землю теплом. 7.43. Ныряя рукой под ночную рубашку, Трэвис ощупывает ранки, оставшиеся со вчера, кровь на них неприятно собралась и свернулась. Фелпс с особым упоением ковыряет свежие раны, пуская кровь. Скидывает с себя через голову пижаму и бредёт в ванную, что прикрыта массивными дверцами с витражом в маленький зелёно-синий рубец. В комнате, что удивительно, никогда не было «тухло». Рядом с ванной стояла разросшаяся алоказия, рядом с ней письменный стол. На нём красовались неубранные учебники, тетради, набор карандашей и сложенная в плотную картонную папку пачка бумаги, почти каждый лист был разного размера, от чего это больше напоминало склад макулатуры. У изголовья кровати уместился в угол платяной шкаф, дверцы которого громко скрипели при открывании, на одну было прикреплено зеркало чуть меньше размером. На подоконнике расположилась драцена и ещё пара странных растений в горшках, название которых Трэвис не знал. Окна большие, не в пол конечно, но занимали они значительную часть стены, от чего комната не нуждалась в искусственном освещении. Рамы со стеклом растягивались по стенке до балкона, как бы вытекая в не менее старую, открывающуюся с пол пинка, балконную дверь. Холод ванной морозит кожу, заставляя её покрыться мелкими колющими мурашками. В зеркале отражается не просто мальчик, а парень ростом под метр девяносто, заспанный, в одних пижамных штанах. Волосы растрёпанные и особенно короткие торчат из макушки как сено. Кожа ни как не бледная, мама одарила мальчика то ли шоколадной, то ли золотистой кожей, но Трэвис предпочитал просто говорить — смуглый. В смеси с блондинистыми волосами выглядел он крайне нелепо. А карие глаза и вовсе сливались с лицом, превращаясь в смеси с вышеперечисленным в смехотворную кашу. Фелпс вздыхает и, слоняясь над раковиной, опирается о ее бортики руками. Сегодня не простой день. В доме такие дни были днями искупления. Парень озирается на своё отражения, оглядывая раны на животе. Он не устал, но его лимит сил исчерпан прямо сейчас. Когда щётка наконец-то оказывается во рту, а щетинки ёрзают по зубам, избавляя их от неприятного налета, что появился за ночь, Трэвис задумывается о том, что хуже: принести в жертву или стать жертвой? Вопрос очень метафоричный, он точно знает что жертвой не станет, насколько бы сильно не провинился, просто отцу нужен наследник, а других детей он не имеет. Как-то маленький Трэвис-пятиклассник нашёл у отца заметки о покровителе, что прямо сейчас лежат в закромах уже его стола. Говоря прямо, там говорилось о том, что приемника старший себе искать не будет, ведь есть сын. Младший отметил это, потому, когда случилась первая большая провинность, великое непослушание, никто не боялся. Наказание может быть болезненным, даже через чур, но не смертельным, а когда с глухой болью свыкаешься, то боятся совсем при совсем перестаёшь. С возрастом наказания казались все изящнее и изящнее, отец придумывал изощрённые пытки, но старался, видимо, сократить из до критически низкой отметки. Во рту остался мятный липкий вкус. Сегодня день искупления. Прейдёт ли тот парень? Как его там… Терренс. Он наверняка лучше знает о том, что это за закорючки. Трэвис качает головой в согласие мысли и выходит из ванной, оставляя дверь широко раскрытой. — Domine pater rogavit te quam primum venire. — девушка стоит в дверном проёме, не входя внутрь. Руки услужливо сложены и опущены вниз. Трэвис застывает посреди комнаты. Неловко. Особенно когда на тебе ничего, кроме штанов нет, а на несчастной сектантке ряса в пол и скуфья на голове, скрывающая волосы и часть лица. С одной стороны печально, с другой сама виновата. Пришла сама, здесь и закончит. Так всегда говорил отец. Потому что поменять своё мировоззрение из такого в другое, сложно, почти не возможно, человек предаётся вере в неизвестное, что, по его мысли, может дать ему счастье. Вечную жизнь, например. — Noli me dominum vocare, non es servus. Dic patri tuo ego ero usque. — вздыхает Фелпс, желая избавится от чужого присутствия как можно быстрее. — Dolemus, id quod pater tuus iussit. — девушка виновато опускает голову. — Dic mihi, tantis vulneribus in stomacho non sentis dolorem? — Nec. Haec est propitiatio pro peccatis meis. Si dolor est, peccavi et mereor. — Трэвис надевает рубашку свободного кроя, кажется что и без того большой мальчик утопает в ней. Девушка решает удалиться, прикрывая за собой дверь. — Вот же богохульники, даже стучаться не научились, как она вообще в комнату вошла. — бормочет блондин, натягивая на руки митенки, скрывая их концы за закатанными рукавами рубашки. Отец не должен увидеть такое искупление грехов. Он не простит этого сыну. За рубашкой идут брюки, носки и ботинки. Стало привычкой носить обувь в доме, обычно так не принято, но раз дом — проходной двор, то и обувь снимать не будут. Торопливо оглядываясь на часы, Фелпс ищет ключи от собственной комнаты. Не охотно, что кто-то, кроме него самого, был тут. Особенно без Трэвиса. Ключи звенят, когда блондин тянет их со стола вниз за рукой. А дальше всё как обычно: коридор, коридор, лестница, коридор, зал, столовая. Обычно обедают там только Фелпсы, к великому счастью их всего двое. Сегодня странный день, потому что на привычном трэвисовском месте кто-то сидит, а рядом с отцом материализуется второй стул, на который он учтиво приглашает сына. Как мило. — Ты можешь воздержаться от латыни в разговоре со мной, так как я её не понимаю. — темнокожий парень делает пару кругов вилкой в воздухе, привлекая внимание только что севшего. — И да, можно просто Терренс, без мистер Эддисон. Я ведь всё-таки друг твоего отца. — Как скаже…шь? Правильно понимаю? — Трэвис склоняет голову. — Да, конечно на ты. Ты ведь Трэвис, можно по имени кличить? — парень напротив пережёвывает что-то с тарелки. — Как будет удобнее, я не люблю настаивать на чём-то. — дрожащие руки младший прячет под стол. Отец еле ощутимо проводит по коленке, касаясь руки. Сжимает аккуратно, не стараясь причинить вреда. Успокаивает, мол тебе нечего боятся. — Ах, весь в отца. Но всё-таки мама дала о себе знать, ты сама несуразность. — в голове каждое слово отдаётся эхом. Трэвис всегда знал о своей несуразности, сам её констатировал, но никогда прежде от чужого человека подобного не слышал. Парень опускает взгляд к столу. Перед ним расположилась кружка чая. Было ли это замечанием? Стоит ли за подобное извиняться? Пылить сейчас не к чему, Трэвис это знал, отец ждёт выдержки и правильных решений, от этого зависит его отношение к сыну, чем правильнее решение, тем лучше отношение, простая истина. Кажется промолчать было одной из лучших стратегий, старший сам берётся за разговор с сидящим напротив, что всего за пару секунд стал самым бестактным человеком, с каким был знаком Трэвис. Никто в школе не позволял себе чего-то подобного. Наверное менталитет другой. — Терренс, взгляни на себя, ты не сильно ушёл дальше. Не делай ребёнку глупых замечаний, с ним всё в порядке. — старший щурит глаза, походя прямо сейчас на змею в нападении. — Хорошо-хорошо, ребёнок я ввёл тебя в заблуждение? — Эддисон опирается локтями о стол. — Не то чтобы, мистер Эддисон. — на лице появляется лёгкая улыбка, сопровождающаяся усмешкой. — Я много о чём думаю, об этом тоже думал. Или вы считаете меня достаточно глупым для того, что бы я не смог понять какова моя внешность? Хочу обрадовать вас, девушкам нравится, а к бо́льшему я и не стремлюсь, я здесь для другой цели. — младший мельком смотрит на отца, он согласно и особенно медленно моргает, осторожно кивая. Отлично, интеллектуальная бойня пришлась ему по вкусу. — Конечно нет, что ты. Я считаю тебя довольно умным. — неловко пожимает плечами Терренс. — Ну раз так, разрешите удалиться. Я пока не собирался прогуливать учёбу. — блондин кивает старшему в знак прощания и следует к входной двери.