Марионетка

Когда-нибудь родители заткнутся. Со стороны гостиной снова доносятся вопли матери: она кричит и бьет посуду, грохочет мебелью, а вслед за ней повышает голос отец. Но когда-нибудь они заткнутся, и Ларри это знает. Крепко сжимает в руках карандаш и намечает на бумаге человеческую фигуру — руки, ноги, голову. Крики в гостиной нарастают. Толстые карандашные линии выглядят грязно и неаккуратно, и он недовольно кусает нижнюю губу. Рисование не приносит удовольствия. Не помогает успокоиться, не позволяет отвлечься от криков. Еще немного, и родители разойдутся в разные стороны. Мать уйдет из дома, как делает всегда, а Ларри останется один на один с отцом. С этим противным пропитым уродом, которому хочется вонзить карандаш в глаз. Однажды Ларри даже попытался, но что может сделать тринадцатилетний подросток здоровенному амбалу? Рядом с ним он выглядит просто смешно. Как тонкая фигура с его рисунка — только руки у него еще не переломаны, а шею не пересекает косая линия. Судя по звукам, отец толкнул в сторону матери диван. Ларри качает головой, поднимается с пола и отбрасывает в сторону альбом. Нужно смыться из дома раньше, чем кто-нибудь из них спохватится. Пересидеть в подвале или у соседей — у Симмонсов, кошка которых совсем недавно умерла. Задохнулась, а перед этим показала ему, почему люди так упиваются своей силой. Он вовсе не сильный, но кое-что все-таки понял: можно быть слабым и незаметным, но достаточно сообразительным, чтобы другие подчинялись. Слушались и делали ровно то, чего хочется ему. С родителями такой фокус пока не работает. Но только пока. Осторожно, не создавая лишнего шума, Ларри крадется к входной двери, однако не успевает пройти всего пару шагов: мать ураганом проносится мимо, ей вслед летит початая бутылка пива. Разбивается о голую бетонную стену, пиво уродливым и вонючим пятном стекает вниз. Таким же уродливым, как десятки других пятен — от алкоголя, крови или блевотины. Их дом выглядит как поганый клоповник, и оттого свалить отсюда хочется еще сильнее. Только никуда уже не деться. Раз мать вышла за дверь, значит, отцу понадобится новая груша для битья. И кричать на сына он не станет — знает, что тот никогда не ответит. Шаг, второй, третий, и когда Ларри кладет ладонь на дверную ручку, отец бесцеремонно хватает его за плечо. Болезненно. — Куда это ты намылился, Ларри? — спрашивает он, и язык его заплетается. — А ну, давай дуй обратно. Помнишь, что я сказал тебе в прошлый раз? Эта потаскушка может валить хоть на все четыре стороны, но ты мой сын, а значит, принадлежишь мне. Ты же понял? Ты не дурачок, Ларри. Да, он не дурак. Поэтому скрипит зубами и напрягается всем телом, но не двигается. Если помолчать минуту-другую, отец может отвлечься, забыть о нем и приложиться к новой бутылке, а там и задремать. Пьяный он едва ли способен себя контролировать. И в голове его нет ничего, кроме слепого желания напиться до чертей перед глазами или как следует начистить кому-нибудь морду. И обычно этот кто-то — Ларри, которым мать прикрывается вновь и вновь. Ребра только-только срослись с прошлого раза, дыхание перестало отзываться болью в груди, а мать снова ушла. Сбежала, потому что знала — отец не пойдет за ней, если ему на пути попадется сын. Она могла бы позвать одного из своих ухажеров на помощь, криками разбудить соседей, чтобы те вызвали полицию. То ли дело Ларри — никогда не кричит, никогда не жалуется, только иногда пытается дать отпор. Бесполезно. Он слишком хилый, слишком слабый. И слишком сообразительный. Жаль только, недостаточно, чтобы обставить мать в ее же игре. А ведь когда-то он думал, что она заботится о нем. Когда-то казалось, что матери есть до него дело. Лет в десять Ларри многое бы отдал за ее яркую улыбку и искрящийся взгляд серых глаз. Теперь ему и слышать о ней не хочется. И когда-нибудь она заткнется — вместе с отцом-уродом. — Чего молчишь? — Отец отвешивает ему ощутимый подзатыльник, ерошит спутанные длинные волосы. — Язык проглотил? Где ты шлялся на прошлой неделе, уродец? Карга Симмонс жаловалась, что ты ошивался у них во дворе, как раз когда у них кошка пропала. А ну, признавайся, твоих рук дело? Только тебе такое могло в голову прийти. Ларри молчит. Кошку Симмонсов он видел не так давно, в подвале. Когда душил ее садовым шлангом. И глаза ее сверкали так ярко, что несколько минут он смотрел на нее, как завороженный. У людей он видел такой взгляд лишь однажды — это был взгляд матери, такой яркий и отвратительный одновременно. Правильный. Отцу знать об этом не обязательно. — Ты оглох, Ларри? — рычит тот, замахивается и наотмашь бьет его по лицу. — Господи, даже родить нормального ребенка не могла, клуша! Толку от такого, как с козла молока. Чего отворачиваешься? Стыдно стало, что придурком родился? А это что за хрень?! Он хватает сына за запястье и тянет за руку с такой силой, что плечевой сустав сводит нестерпимой болью. Ларри жмурится и шипит, отступает и делает лишь хуже — хватка у отца стальная, при всем желании не выбраться. Как жаль, что карандаш остался валяться в комнате. Глаза отца так близко, но они пустые — подернутые алкогольной дымкой, мутные и неинтересные. Каждый раз, заглядывая в зеркало, Ларри благодарит небеса за то, что родился ни капли не похожим на этого урода. У него глаза матери — яркие, искрящиеся, живые. А на запястье красуется свежий ожог. — Тебе же тринадцать, на тебе все должно заживать как на собаке, — выплевывает отец с отвращением и давит пальцами на вздувшуюся кожу. Пузыри ожога лопаются, но Ларри терпит. Заткнуться, не отсвечивать — этого достаточно, чтобы пьяный урод потерял к нему интерес хотя бы на несколько минут. — Сигаретами балуешься, небось? Наверняка мамашка приучила, что еще с нее возьмешь. От его зловонного дыхания подташнивает, хочется отвернуться. Вырвать руку из цепкой хватки, поставить подножку, уронить амбала и опрокинуть на него канистру бензина, а потом поджечь. Точно как Ларри поступил со свалкой за чертой города. Бутылка бензина, который он стащил в гараже, всего одна спичка — и пламя полыхало до самых небес. Он смотрел на него минут пятнадцать, представляя, как однажды огонь поглотит собой и отца, и мать, и их поганый дом, а может, и его самого тоже. Ему до тошноты надоело торчать в этом доме. В доме, где никому не было до него дела. В доме, где противное имя «Ларри» означало только одно — боль, унижение и предательство. В доме, где самые страшные, навязчивые мысли становились реальностью. Его собственные мысли. — Нет, — произносит Ларри спокойно, холодно и безразлично. Отец тянет его на себя, от него несет алкоголем, потом и прогорклым маслом. — Только спичками. — Только спичками, значит? Я тебе сейчас покажу спички, засранец малолетний. Стоило промолчать, и Ларри об этом знает. Держать рот на замке и наблюдать, анализировать, запоминать, — первое правило в доме — а он так глупо его нарушил. И если он не в состоянии контролировать себя, как собирается дальше жить в этом мире? В мире, где стоит хоть раз пустить ситуацию на самотек, как все полетит в тартарары. Прямо как сейчас. Отец тащит его на кухню, оставшиеся пузыри на запястье лопаются и горят огнем. Ларри упирается изо всех сил, хватается свободной рукой за дверные косяки, диван и покосившийся шкаф, но все без толку. Слабый. Он еще слишком слабый. Его удел — кусать губы от боли и смотреть исподлобья, мрачно и агрессивно. Как загнанный зверь, что копит злобу внутри, чтобы однажды выпустить наружу. Всю разом. Утопить в своих эмоциях всех и каждого, до кого только сможет дотянуться. — Раз мать тебя не воспитывает, этим займусь я. — Отец хватает ложку с кухонного стола, щелкает конфоркой газовой плиты. Нет, только не снова. Пусть распускает руки, лупит Ларри до потери сознания или орет так, чтобы уши закладывало, только не трогает больше ложки. Его пробирает дрожь, страх — настоящий, животный страх — поднимается откуда-то изнутри и накрывает с головой, как океанская волна — берег. Он дергается, вырывается и толкает отца в сторону. Бесполезно. Бежать некуда. — А ну, щенок, не дергайся, — пьяно, глуповато хихикает отец, и ухмылку его хочется размазать по лицу. Ларри оглядывается вокруг в поисках чего-нибудь тяжелого или хотя бы ножа, но рядом валяется только половник — старый, кое-где уже проржавевший. Он нервно сглатывает, чувствуя, с какой частотой грохочет в груди сердце. — Иначе хуже будет. И ты прекрасно это знаешь. О да, он знает. Раскаленные над конфоркой ложки, вилки или столовые ножи — любимый фокус отца. Рядом с ними полученный на свалке ожог кажется детским лепетом. Плюнув на план, на самоконтроль и привычку терпеть, пока отца не отпустит, Ларри впивается зубами в его запястье — чуть повыше того места, где у него самого остался ожог от насквозь прогоревшей на свалке балки. Кровь отца просто отвратительна на вкус. Солоноватая, с ярким металлическим привкусом и будто бы даже горькая. Ничего удивительного. Какое он дерьмо снаружи — такое и внутри. — Ах ты тварь малолетняя! — Он с силой прикладывает сына лбом об кухонную столешницу. Голова едва не раскалывается от боли, а перед глазами на мгновение возникает яркая вспышка. Правильно, пусть лучше лупит. — Кем ты себя возомнил? Ты, щенок, свое место знать должен! То, что тебя однажды не впихнули в резинку, вовсе не значит, что ты какой-то особенный, ты понял? Ты всего лишь выродок своей мамашки и мой сын. Мой, понял? И я могу делать с тобой все, что сочту нужным. — Чего ж тогда не прикончишь? — ухмыляется Ларри, сам того не ожидая. — Это решило бы все твои проблемы. Да и его, честно говоря, тоже. Но Ларри умирать не планирует — когда-нибудь он обыграет родителей в их же игре. Выяснит, что делает глаза матери такими яркими и как может простая предательница обладать таким взглядом. Почему она особенная. Почему она такая странная. Может, с ней стоит играть по правилам отца? Только для этого нужно повзрослеть: набраться смелости и заткнуть амбала, перехитрить мать и запереть ее дома. Или вызвать полицию. — Размечтался, — смеется отец. — И что тогда предлагаешь делать? Гоняться за твоей мамашей по всему городу? — Силенок не хватит. — Он не спрашивает, а констатирует факт, и в его голосе не слышно ни злости, ни недовольства. Тон у него совершенно бесцветный. Как же это злит. В пустых глазах отца вспыхивает злость, он одним движением прижимает раскаленную докрасна ложку к искалеченному запястью Ларри и улыбается самой отвратительной своей улыбкой. И до чего же он сейчас довольный, как мальчишка Симмонсов, когда родители подарили ему на Рождество велосипед. Тот катался на нем целый час, прежде чем наехал на яму и свалился носом на асфальтовую дорожку. И так противно ныл. В отличие от соседского мальчишки, Ларри не ноет. Коротко стонет от боли, но стискивает руки в кулаки и сжимает зубы. Отцу только того и надо — чтобы сын поддался, расплакался, как иногда делает мать, и показал, насколько он слаб. Ему всего тринадцать, но отца он изучил вдоль и поперек. И этого достаточно, чтобы потерпеть еще немного, а потом нанести удар. И пусть отец не задохнется от боли, на его руках не останется уродливых волдырей, не треснут от удара его ребра и не вырастет на лбу шишка, но он сломается. Рано или поздно. Заткнется и не сумеет и пальцем тронуть Ларри. Из кухни и гостиной в доме Ларри сегодня не доносятся крики, потому что его мать, Офелия, уже два часа как ушла к соседям. Безутешная жена неблагополучного, ненормального мужа, в глазах мистера и миссис Симмонс она едва ли не героиня, но за ее героизмом стоит мрачный, тут и там покрытый шрамами и ссадинами сын. Всегда такой спокойный и безразличный, со взглядом загнанного зверя, но удивительно правильный — любой на улице скажет, что Ларри прислушивается к матери и уделяет большую часть времени учебе. Читает, рисует и играет на скрипке. Даже когда пальцы сводит от боли. Этой ночью, как и любой другой, Офелия и не думает возвращаться домой. Знает, что ее там ждет — недовольная рожа мужа и побитый, загнанный в угол сын. Но она ошибается. Утром, когда она возвращается домой, ее ждет отряд полиции во главе с умиротворенным, тихим Ларри. И при виде его небрежно перевязанных бинтами рук, при виде запекшейся крови на лбу и пустого, безразличного взгляда у Офелии сжимается сердце. Может быть, им стоит поменять что-нибудь в своей жизни. Может быть, они сумеют все наладить и стать нормальной семьей. Ведь и она, и Ричард когда-то любили друг друга. И когда она просит офицера не арестовывать мужа, в ее голове зреет удивительный в своей глупости план: Офелия намерена не просто взяться за ум, но и перевоспитать мужа. — Мы все равно заберем его в участок, мэм, — говорит офицер, качая головой. — Составим протокол, может, помаринуем вашего мужа сутки-другие, чтобы в себя пришел. А дальше уже сами будете разбираться, только не с нами. Так издеваться над ребенком — это не шутки, и разбираться тут будет социальная служба. И то, что сын ваш сам пришел в участок, чести вам не делает, мэм. — Я знаю, — едва не плачет Офелия, крепко стискивая ладонь Ларри в своей. — Я… — Ты справишься, мама, — говорит ей сын, но не улыбается и смотрит мрачно, тяжело. — Правда же? — Правда. Ларри был прав. Офелия — всего лишь предательница, и верить ее словам все равно что вестись на глупые апрельские розыгрыши.