Красная нить эмоций

Что толку лишь говорить, что я обязательно признаюсь тебе? В конце-концов Рядом с тобой я и головы поднять не могу. «Ты мне нравишься» – ну почему эти слова такие трудные? Сказать – не сказать, сказать – не сказать? GOT7 – Confession song

Кто вообще придумал, что любовь возносит на небеса? Нет, Лёня с этим отчасти согласен. Тому теплому, согревающему, словно имбирный чай или мягкий флисовый плед, Хабаровск обязан как раз этому несуразному состоянию. Но согласен лишь отчасти. Процентов, может быть, на пять. Потому что осознание того, что от чего-то подобного возносится он один, быстро отрывает ему крылья, пуская в свободное падение с умопомрачительной высоты. И с каждым метром ближе к земле не помогает уже ни имирный чай, ни мягкий флисовый плед: Лёня отчетливо понимает, что разобьется снова. Не в реальной жизни, конечно – он бы регенировать изрядно заебался, и подобной проблемы изо всех сил старался избежать. Но с многоэтажных домов его в спину никто не толкал, без парашюта с самолета прыгать не заставлял, да и по крутым приморским сопкам, благо, вниз кубарем не спускали. Словом, раз за разом разбиваться об осознание невзаимности было очень, очень неприятно. Хабаровск теребит в руках какой-то корейский напиток, сидя на ступеньках около Спортивной набережной. Нахмурившись, смотрит на подкатывающие шумящие волны – словно мысленный контакт с ними установить пытается. Море тихонько шуршит, будто спрашивая, что Лёню тревожит. И Лёня сердито банку в одной руке сжимает, злится. Хмурится, буравя взглядом едва отошедшие от зимней спячки – скованности льдом, – и пока такие сонные, волны. Сердится на него. Потому что море прекрасно знает. Невзаимность – неподходящее слово, наверное? Если бы Вова о чувствах Хабаровска знал, и, все его душевные терзания осознавая, отказал – то да, это была бы невзаимность. Невзаимность была бы, если вдруг Вова – Лёне и думать об этом не хочется, – в кого-то другого влюбился. Только вот Вову никто информацией о трепетном чувстве не огорошивал, и как подобное противоречивое состояние описать – Лёня особо не задумывался. У Хабаровска внутри какая-то... растерянность. Что-то импульсивное, что при каждой встрече глупо радуется, что приходит в детский восторг от крепких объятий, что расплывается в безвольную лужу от чужих пальцев в светлых волосах, всегда сказать порывается. Выкрикнуть о том, как Лёне с Владивостоком хорошо, спокойно, радостно. Сказать трепетно, что ценнее Вовы у него никого нет. Заявить гордо, что всегда будет с ним, и вдогонку, робко, тихо, прошептать самое важное. Но у Хабаровска со словами – бойня похуже Наруто с Саске в Долине Завершения. И проблема далеко не только в том, что Лёня слова в предложения организовать не может. Потому что это импульсивное, радостное, по-детски наивное – те самые пять процентов, не дающие утонуть Амурскому в непроглядной пучине апатии, – всегда что-то грубо затыкает. Лёня порой хочет, действительно хочет сказать. Не о том, что у него сердце в бешеном темпе заходится; не о том, почему безосновательно хочется Вову к себе прижать крепко-крепко; и вовсе не о том, что Владивосток места в его мыслях занимает даже больше, чем ролики Шевцова. Он же не идиот, чтобы такие смазливые вещи говорить. Лёня бы просто сказал, что любит. И стоило ему однажды опрометчиво самому себе в этом признаться, как подобную мысль быстро, жестко, болезненно припечатали устрашающим запретом "только попробуй". Что-то черное, молчаливое и гнетущее внутри явно давало Хабаровску понять: не проявляй себя в подобном ключе перед ним. Никогда. Гордость и упрямость, присущие Лёне, вынесенному черным чудищем приговору устраивали разнообразные митинги и акции протеста. Какого черта ему что-то запрещают? Увольте, если уж он и захочет признаться – его чувства обязательно примут, потому что лучшей для Вовы кандидатуры однозначно не существует. Но это немногословное, душащее и тяжелое почему-то заставляло Лёню в подобном убеждении усомниться. Оно вообще в приоритет по какой-то причине ставило чувства Приморского. А что, если Вове его чувства и даром не нужны? А если Владивосток это шокирует, расстроит чересчур сильно? А вдруг Вова от подобного осознания поникнет, понимая, что гигантский полуторавековой фундамент их дружбы под его ногами с треском ломается? Эти мысли разрывают изнутри. Легче было бы спокойно, уверенно принести Приморскому свой невероятный коктейль эмоций, повелительно сказать "пей" и дожидаться, пока он драгоценные чувства Хабаровска примет с распростертыми объятиями. Примерно так же, как всегда обнимает при встрече крепко. Но в голове – миллион "но". Противоречивых, тревожных, беспокойных, нервных, раздражающих. Пугающих даже – Лёню это совсем из колеи выводит. Море тихонько, заинтересованно шуршит почти у самых ног. Подплывает ленивой, непроснувшейся волной, после долгой зимней спячки готовое неоднозначную историю Лёни послушать. Хабаровску воду пнуть охота. Подсказала бы она ему хоть что-то – так нет же, только внаглую спрашивает, как у него дела, не продвинулся ли он в своих любовных похождениях, не решился ли на что-то более смелое, чем скромно размещать ладошку на плече Владивостока. Резко открывая ушко жестяной банки из-под теплого кофе, Хабаровск делает большой глоток американо. Как он может решиться, когда уверенности в том, что это тихое, сонливое море после признания не потопит его в беспросветной толще абсолютно непредсказуемой реакцией? Но и вечно скрывать то, что он испытывает – словно неискренне, по отношению к Вове нечестно. У Лёни постоянно чувство, будто он его в чем-то обманывает, вокруг пальца обвести пытается. Привыкшему идти на таран, все испытываемые чувства и появляющиеся мысли высказывать немедленно, прямо, без путающего подтекста; ему что-то подобное внутри себя прятать – невыносимо тяжело. Лёня вообще искренне не понимает, почему невысказанную любовь так романтизируют – всем, что ли, нравится свои чувства скрывать, делая из себя жертву безответных эмоций? Его вот, например, это бесит. Его вообще бесит, если что-то идет не по его плану, а так глупо, совершенно по-идиотски влюбиться в его планы как раз не входило. И он, вообще-то, уже бы давно признался. Лёня же не трус, в отличие от смазливых действующих лиц корейских дорам, не находящих в себе силы признаться всего-то 20 лет подряд: он сделает, если захочет. Просто пока не хочет. Не то чтобы он подбирает подходящий момент – романтичное признание не являлось для него эталоном, чем-то критичным и исключительно необходимым. Ему бы просто до Вовы донести – люблю я тебя, отаку долбанутый, готов даже в подтверждение лимитированную фигурку Хатсуне Мику купить. Не так люблю, как ты подумал, наверное. Падая лбом в раскрытую ладонь, Хабаровск тяжело вздыхает. В несоответствии того "люблю", которое ему порывисто говорит Вова; и которое он сам не произносит никогда, донося до Владивостока одними действиями, сердитым "перчатки надень" и подпиныванием коленом под зад, тоже есть определенная проблема. Потому что Лёне хочется с Вовой вещи делать совершенно непозволительные. Хочется за руку взять. Так, чтобы уверенно пальцы с чужими переплести, чтобы держаться вдвоем, словно приклееным. Большим пальцем мягкую, ухоженную кожу Приморского поглаживать, наслаждаясь чужой теплой лапкой. Хочется двумя ладонями за щеки к себе притянуть, в лазурные глаза заглядывая. Ощутить этот разливающийся трепет, держа в руках самое драгоценное – то, что дарит ему столь очаровательную улыбку. Хочется – Лёне даже себе признаваться в этом стыдно, – носом ему в шею уткнуться, крепко обнимая. Не просто пару легких хлопков по плечу сделать, а прижать к себе невыносимо близко, кончиком носа ощущая чужой размеренный пульс. Казалось, Вова против тактильного контакта ничего не имеет – с радостью бы и сам подался ему навстречу, только крепче переплетая пальцы, своим носиком кончика носа Лёни касаясь, и обнимая тепло, ласково, за волосы на себя притягивая. Но хотелось всего этого как-то по-другому. Владивосток же обнимает так невинно, по-детски практически. Ластится на постоянке просто потому, что, зараза, тактильный до ужаса. А Лёне не остается ничего, кроме как неуклюже его ласки принимать – по плечу хлопать легонько, стоять истуканом, не знать, куда руки деть, большей инициативы от будоражащего смущения не проявлять. Потому что они не в тех отношениях, чтобы он проявлял тактильности больше положенного. Были бы в тех – пожалуйста, хоть развратно Вову к себе на колени усаживай, но они не в тех. И Лёня, кажется, всем своим естеством жаждет оказаться в тех отношениях. Жаждет ровно настолько же, насколько то темное внутри упорно его затыкает, не допуская даже мысли о признании. Море, похихикивая, подплывает волной совсем близко к ногам Хабаровска. Тот не удерживается – пытается ногой ее пнуть, с размаха шлёпая подошвой по холодной воде. Морю, похоже, хоть бы хны – оно, играючи, только откатывается обратно. А вот подошва Лёни терпит позорное поражение: промокает насквозь, неприятно пропуская ледяную воду еще и на носок. Сзади кто-то негромко хихикает тоже. — Дерешься? — незлобно посмеиваясь, спрашивает Вова. Хабаровск рассерженно вытягивает ногу вперед, выпрямляя промокшую пятку под 90 градусов. Драться-то он дерется, только вот, к своему безмерному недовольству, уже давно даже не претендует на победу. — Может, купим тебе новые носки? — заботливо предлагает Вова, разглядывая промокший кроссовок Лёни. — Сейчас такой ветер, простудишься же. Амурский недовольно поджимает губы, неготовый свое поражение признать. Но и дальше море топтать – только второй кроссовок мочить. А там оно и до штанов доберется, будет уж совсем проблематично. — О! — восклицает Вова, хлопая некрепко сжатым кулачком по раскрытой ладошке. — В miniso недавно завезли носочки с разными аниме-персонажами, там и с Сакурой были! Пойдем за ними? Хабаровск вымотанно запрокидывает голову назад, смотря на Вову снизу вверх. Его море щебечет ласково, накрывая теплой пенкой прибойной волны. Одной улыбкой согревает, пробираясь, кажется, даже в промокший носок – и защищая от своего же долбанутого ветра. Лёня вымученно выдыхает, прикрывая глаза. — Ну пошли.