Красная нить эмоций

Я знаю, что буду сожалеть об этом Я знаю, что буду сожалеть, поэтому решаю выразить свои чувства Я хочу быть большим, чем просто друзья Ты мне слишком нравишься Stray kids – Sorry, I love you

Вечерний Владивосток — нечто совершенно контрастное. В центре загораются неоновые вывески, рестораны под завязку пополняются голодными горожанами, а ярко-синие гирлянды Арбата гостеприимно приветствуют вечерних туристов. В то же время на дорогах расцветают ленивые многокилометровые пробки, а те, кому уже посчастливилось добраться до дома, освещают город мягким светом ламп из своих квартир — неспешно готовятся ко сну. Вот и Вова так же: будучи активным весь день кряду, он своей бесконечной энергии после захода солнца отнюдь не утрачивает, но становится будто чуть более спокойным, умиротворенным. Иногда даже очаровательно зевает (за что от Лёни непременно получает поджопник, поскольку Амурский зевоточную ветрянку подхватывает со стопроцентной вероятностью), но огонек в его глазах не потухает ни в одно время суток. Но сейчас, по пути на железнодорожную станцию, Лёню даже расслабленные зевки Владивостока не успокаивают. В нем весь день что-то кричало совершенно отчаянно. От вечного затыкания искренних чувств; от глупых попыток сделать вид, что все как обычно; от того, что он Вову обманывает, не давая тому права знать, что ощущает на самом деле. Все его естество кричит, будто он какой-то фундаментальный жизненный закон нарушает. Каждая клеточка тела порицает, что он пытается на себя эту маску лицемерия нацепить — и от этого становится еще более отвратительно. От самого себя тошнит, когда он пытается транслировать в мир не то, что в нем есть на самом деле. От этого глупого спектакля, Хабаровском же и поставленным, Лёня одну вещь осознал донельзя хорошо: играть — это не его. Не умеет он театральные постановки ставить, и уж тем более не способен действующим лицом в них быть. А еще Лёня где-то на подсознательном уровне чувствует, что в определенных мелочах перед Вовой сегодня безбожно палится. Как минимум потому, что Вова, осторожно задающий вопрос про странное состояние Лёни максимум раз в неделю, сегодня задал его трижды. Первый — когда Хабаровск упорно пытался допить коктейль в кафе. Проблема заключалась даже не в слюрпаньи трубочкой по дну стакана, а в том, что коктейль Лёня допил двадцать минут назад. Его речь Вовы загипнотизировала – какая-то обычная, обо всем и ни о чем одновременно. Второй — когда Амурский стал танцевать хореографию itzy вместо g-idle (они ее без малого тысячу раз повторяли!), стоило Вове взять его за руки (в качестве элемента танца). Третий — когда Вова ненавязчиво притянул Хабаровск за локоть, намереваясь сделать совместную фотку в ближайшем застекленном здании. Лёня с силой оттолкнул его, едва почувствовав приятное тепло, и рассерженно набубнел Владивостоку что-то неприятное, заглушая для самого себя шквалом гнева мысли о донельзя всклокоченном сердце. И эти три раза — лишь случаи, когда Вова спросил, что не так. Потому что кроме них Лёня смотрел исподлобья, а к концу дня зрительного контакта и вовсе избегал; взрывался из-за неестественных вещей; подсознательно к касаниям тянулся, но одергивал себя, да и Вову, стоило им притронуться друг к другу легонько; утопал в мыслях глубоко-глубоко — куда глубже обычного. Владивосток уже, кажется, готов даже свою оригинальную фигурку Аски из Евангелиона продать, лишь бы ему объяснили, что с Лёней не так. Он о причинах раздраженного поведения Хабаровска всегда догадывался безошибочно, только вот сейчас подоплёка оказалась какой-то страшно запутанной, мутной, размытой, отчего подноготную поступков Амурского вычислить никак не удавалось. А Лёня гордый — никогда не признается, что переживает из-за чего-то. Только вот будь это раздражение по поводу нового вредоносного элемента власти или очередного тупого закона Москвы — Хабаровск бы уже давно раскололся или в диалоге с гневными ругательствами, или в других очевидных мелочах. Но сейчас Лёня ведет себя так, словно меж каких-то двух зол мечется. Настолько в нем коктейль эмоций гремучий, что Вове их по отдельности идентифицировать тяжело — вот и вариантов подобного поведения чересчур много. Казалось бы, цепляется Вова за ниточку, которая одну из эмоций Хабаровска расшифровывает, думает – да вот же оно, как раньше не догадался! А ниточка оказывается с сотней других переплетена, узелками завязана, в клубки скомкана. Владивосток выдергивает понятное ему по отдельности, по чуть-чуть, пытаясь общую паутину распутать, да только ниточки не статичны — каждую секунду меняют это панно, делая его все более сложным. И даже отдельные понятые мелочи не помогают: цепляются одна за другую, путая Владивосток в догадках только больше. Приморский от подобного совсем уж озадачен, а от чего-то скрытого, недоступного, для них двоих — давно сроднившихся и близких, — такого непривычного, на периферии сознания возникала тягостная тревога. Вова, привыкший читать Хабаровск, как самый легкий ребус, теперь становится совершенно сконфужен. У Лёни внутри – квантовая запутанность. — Когда ты вернешься, арка Сибуи в "магической битве" выйдет полностью, — стараясь отвлечься от тревожных мыслей, мечтательно говорит Володя, краем глаза наблюдая за Лёней. — посмотрим, насколько хороша будет адаптация в сравнении с мангой... Даже непринужденный тон Владивостока не помогает разгладить морщинки на хмуром лице Лёни, а будущая адаптация "магической битвы" не справляется с этим и подавно. Единственное, что удерживает Хабаровск в реальности – теплая половинка пян-се в руке. В их крайнюю встречу во Владивостоке по пути на железнодорожный вокзал купить булочку тоже являлось традицией: словно поставить точку к конкретной поездке, и многоточие — к их совместной дружбе. Только вот кусок в горло не лезет. Наружу рвутся невысказанные слова, которые стоило — по самопорицающим мысленным утверждениям Лёни, — озвучить уже давно. "Я... люблю тебя". Амурский проговаривает это про себя, полностью игнорируя рассуждения Вовы о Годжо. И каждый раз — до падающего сердца, до дрожи в пальцах, до темноты в глазах. До гнетуще-тяжелого "замолчи. Даже не думай". Светлый, слабый порыв всегда затыкает что-то более темное, сильное. Будто крохотная яхточка в открытом море: как бы не хотелось плыть легко и безопасно, в ближайший шторм обязательно сорвет парус, подкинет свирепой волной и потопит в клокочущих, штормовых водах. И Лёня злится, злится, что такой невыносимый трус, что боится чего-то, что руками потрогать нельзя, чему фингал под глазом не поставишь, чему даже по заднице ногой не вмажешь. Что он боится — разве же он может? "Я люблю... тебя". Надвигающаяся волна цунами. "Я люблю тебя". Пугающий рёв океана. "Я люблю тебя". У маленькой яхточки нет и шанса. — Прием, Земля вызывает Хабаровск, — Вова машет ладошкой перед лицом Лёни, обеспокоенно вскидывая брови. — Ты меня не слушал, да? Лёня медленно останавливается, становясь совсем понурым. Корит себя за неспособность сказать какие-то пару несчастных слов, чувствует себя совершенно жалким. Но и ощущает, будто очернит ими что-то. Словно они его Вову — светлого, теплого, — обязательно испортят чем-то. Будто станут эти слова осязаемыми, и то ли кольнут Володю болезненной инъекцией, то ли кипятком ошпарят, то ли и вовсе окутают его каким-то темным облаком, погуще майского приморского тумана, и не рассеятся вокруг Владивостока больше никогда. — Ты устал, наверное? — спрашивает Владивосток, снова пытаясь расшифровать причину нахмуренных бровей Лёни. — Хорошо, что поезд в ночь, сможешь немножко поспать. Перегулял по сопкам? Хабаровск голову отворачивает чуть вбок — устал он, очень устал, но не от ебнутых тридцатиградусных наклонов сопок в этом городе. — Сойдет, — негромко отвечает Амурский, продолжая свой путь к железнодорожному вокзалу. — шевели ластами, нас твоим долбанутым ветром сейчас в бухту сдует. Долбанутый ветер набирает в грудь воздуха, и дует своим ледяным, крепким дыханием на них обоих — Вова от такого недовольно ёжится, плечи вскидывает. Приморский в пару шагов догоняет Лёню, и грустно смотрит на — наверняка уже остывшую, — нетронутую булочку у того в руке. Они проходят в здание вокзала, печатают билеты и спускаются на перрон, как в киселе. Лёня ежесекундно проводит время наедине со своими тревожными, невеселыми мыслями, и красные цифры на табло отправления, чуть сонные пассажиры, снявший шапку Вова не выманивают его в реальный мир ни на мгновение. На перроне — достаточно тихо. Не слышно душераздирающих прощаний или громкого смеха, и единственное, что разбавляет негромко шумящие голоса пассажиров — объявления системы громкоговорящей связи. Какая-то совершенно неважная информация о нумерации с конца поезда и об отправлении ближайших рейсов, смешанная с гудком приближающегося локотива и стуком колес чемоданов. "Скажи уже". — Было прохладно, но я рад, что ты приехал, — Вова старается разбавить неловкое молчание между ними, вырывая Лёню из своих мыслей снова. — мне будет не хватать тебя. "Это какие-то несколько слов". Хабаровск стоит напротив Вовы, держа одну из ладоней в кармане куртки. Опускает взгляд и смотрит на отполовиненную булочку у себя в руке, как бы взвешивая все за и против. В следующий раз пян-се может быть целой. От этого осознания от макушки до пяток пробегает волна колючих мурашек. По громкой связи объявляют, что поезд "Владивосток — Хабаровск" отправляется через пять минут. — Если... случится что-то, — Вова опускает взгляд, как-то утешающе улыбнувшись. — обязательно дай мне знать, хорошо? Все внутри заводится отчаянным криком. Говорить – страшно, не говорить – нестерпимо. Говорить — ставить под угрозу отношения с самым близким человеком, не говорить — снова оставаться наедине с гложущим, захлестывающим чувством любви. Говорить — наконец перестать изводить Владивосток своим таинственно-идиотским поведением, не говорить — миновать угрозы разрушения всего, что между ними есть. — Знаю, что достал тебя с этим, но я переживаю. Поэтому, пожалуйста, скажи мне, если... — Вова, — зовет его дрогнувшим голосом. Все вокруг замирает. Звуки становятся приглушенными, поезда останавливаются, объявления по громкоговорителям замолкают. Оставляют место только гулкому шуму собственного сердебиения. Владивосток стоит напротив него, готовый слушать. Даже плечами будто подается чуть вперед, безмолвно умоляя сказать что-то, кроме обычного прощания. Что-то темное внутри Лёни встает гигантской тенью, напоминая о своем существовании. Хабаровск внезапно понимает, почему лучший друг главной героини в дораме боится признаться 20 лет подряд. — Я... — Лёня даже не говорит, издает какой-то оборванный звук. Улавливая волнение Хабаровска, Вова тоже начинает переживать — для Лёни ведь такое поведение несвойственно. Преследующее его вот уже долгое время чувство недосказанности и чего-то скрытого вылезло вновь, напоминая о себе смутной тревогой. — Хочешь что-то сказать? — Вова старается сделать свой тон как можно более мягким, располагающим. Внутренне радуется, что подступившее волнение не заставило голос дрогнуть. А Хабаровск застывает, напряженно смотря куда-то в одну точку на земле. Сердцебиение гулким, ритмичным шумом отзывается в ушах, мысли безбожно путаются, даже в глазах словно двоиться начинает. Горло словно перетягивает тугим обручем, а все вокруг замедляется, становится белым шумом. "Говори, раз начал". — Я тебя... — он сглатывает последнее слово, будто что-то перекрыло ему дыхание, говорит так тихо, что едва ли сам себя может услышать. "Соберись, ссыкло, хватит быть такой тряпкой," — внутренне кричит он, заводясь к самому себе черной ненавистью за невозможность произнести какие-то несколько слов. Вова прислушивается, сосредоточенно ловит каждый, едва слышимый, звук. Одним взглядом бы попросил сказать дальше — да только Хабаровск на него упорно не смотрит. — Я тебя... — у Лёни голос буквально скрипит, как непомерно тяжелая телега, которую с места не сдвинуть. Губы предательски дрожать начинают, а прохладный мартовский воздух горло словно сковывает, будучи, наверное, с тем черным внутри заодно. "Я люблю тебя, я тебя люблю, ну же, говори!" — возмущенно кричит собственный голос в голове, пытаясь достучаться через глухое толстое стекло, выставленное темным страхом. — Лю... — что-то душит, не дает глотка воздуха сделать. Губы почти не шевелятся, голос и вовсе отказывается сотрудничать, отчего вместо первого слога заветного слова получается лишь короткий, глухой вздох. Боже упаси, если Вова сейчас ответит "я тоже". Хабаровск на эту станцию тогда в жизни больше не вернется — потому что они одинаковое чувство совершенно по-разному ощущают. И в то же время это глупое "я тоже" до невозможного услышать хочется. Те же слова, но с интонацией другой, гораздо более глубокой — "я тоже". Сказать бы только для начала, на что это "я тоже" в теории ответить можно. — Тебя люб... — произносит полушепотом, который в фоновом шуме станции растворяется без остатка. Лёня теряется, внутренне паникует – какого черта у него не выходит сказать? Он старается расхрабриться – сжимает кулак одной руки, и, напряженно нахмурившись, неохотно поднимает голову. Во время признания нужно смотреть друг на друга, так ведь? Он на секунду устремляет взгляд на Володю, да так и останавливается, встретившись с лазурными глазами. Они будто припечатывают его чувство паники, и Хабаровск в этой морской глади явно осознает только одно. Он все понял. С лица Владивостока сходит привычная улыбка, уступая место пробирающемуся в каждую клеточку тела чувству шока. Ветер мягко ворошит ему кудряшки, на уши словно нашептывая, что так тихо пытался сказать Хабаровск. И этот же ветер Лёне совсем голос замораживает, мол, не говори ничего больше. Но Вова и без ветра понимает. Как-то единовременно распутывает все ниточки, видит сквозь исчезающую паутину сложившийся паззл. Сопоставляет движения губ, невозможность сказать громко, явную тревогу, странное поведение и безосновательное раздражение. Квантовую физику внутри Лёни внезапно осознает. У Амурского — ни единого признака жизни. Он бледнеет, не движется, не дышит, а голос внутри порицающе подводит итог: "Говорил же, не надо". Хабаровск буквально на себе ощущает тихий шок Вовы. Владивосток тоже замирает, но от глухого ступора, растерянности: теперь, когда ему известна причина странных поступков Лёни, уже он не знает, как себя вести. У Лёни в голове пусто. Где-то на периферии сознания крутятся варианты, что можно было бы сказать, да только поздно, незачем. Порыв ветра дует между ними двумя, и Хабаровску кажется, что тот рассекает их совместную историю, отделяя друг от друга. Пронзительный гудок поезда словно делит его жизнь на "до" и "после", сообщая протяжным, гулким звуком, что пути назад нет. Вова делает неуверенный шаг назад, и, едва способный справиться с внезапно нахлынувшим чувством шока, молча стоит несколько секунд. По привычке улыбается, но робко, слабо, и, развернувшись полубоком, негромко просит: — Дай мне подумать. Владивосток убеждается — в отличие от Лёни, — что Амурский его слова услышал. Уходит медленно, неспеша, скрываясь за дверью, ведующей на лестницу вверх. У Лёни – белый шум в ушах, абсолютная размытость перед глазами и пугающий кавардак на сердце. Голос из динамиков на станции сообщает, что поезд "Владивосток – Хабаровск" отправляется через несколько минут, и Лёне мерещится, что расстояние между городами в этот раз увеличится стократно.