Баллады Арканов

Шипы Аркан: Маг

Любви быть не могло. Он не имел на неё права из-за своего уродства. О нет! Что теперь – нос! Внешние дефекты нынче не играли роли, когда он посрамил собственную честь грязным обманом. Сирано осквернил своё чувство притворством. Более он не мог взглянуть Роксане в глаза без мысли, что пятнает её своей тщетной и беспощадной игрой. Сирано затеял её ради счастья Роксаны и упустил момент, когда их переписка превратилась в пороховую бочку, которая неминуемо должна взорваться. Де Бержерак не знал, на что полагался, когда маскировал свои мысли чужой личиной. Кристиан понимал лишь внешнее очарование: пленялся завитками смоляных локонов, изгибами тонкого стана и не умел заглянуть за ширму – где таилась душа. Этот бестолковый юнец не мог осознать всего счастья, касаясь губ Роксаны своими. Он принимал их за инструмент ласки, в то время как уста Роксаны облекали её мудрые мысли музыкой звука. Её тембр был всё равно что ангельский глас, несущий истину. Однако реальная, утаённая от неё, истина заключалась в том, что Сирано ничтожен. Он не имел права рассуждать с Роксаной об искусстве, обсуждать стихи и пересказывать прелесть роз под её окном, освещённых лунным светом. Сколько ночей де Бержерак прижимался плечом к ледяной стене и колол себе пальцы шипами, пытаясь физической болью заглушить другую, лекарства для которой не существовало. Потому он так хорошо знал каждую росинку на лепестках, каждую букашечку, знал аромат и бархат бутонов. Нет, не Роксане Сирано желал подарить счастья, ввязываясь с ней в переписку. Себе! Себе! Глупый никчёмный урод, он хотел вкусить её хотя бы так. Один воображаемый образ сокрытой полумраком Роксаны, выводящей рукой по бумаге строки для него, для Сирано, сводил де Бержерака с ума. В такие минуты он забывал Кристиана, его дерзкую беспечную красоту и рычал от кипучего возбуждения, изрезал воздух рапирой, лишь бы избавиться от горячки, разбуженной мечтами о Роксане. Бессилие приходило быстро. Кристиан спешил за новым письмом, и Сирано силою воли, супротив самому себе, заставлял протягиваться руку со сложенным в ней листом, после чего валился ниц и дышал землёй, рыл её уродливым лицом и повторял, что лишь она – его пристанище. Небеса – не для него, и незачем поднимать к ним глаза. Сирано клялся себе прекратить. Но не так, не так он это представлял. Не смертью Кристиана. Де Бержерак собирался сказать ему, что на этом всё. Последнее письмо – и хватит! Да и видел он, что Кристиан сам неспокоен, что пытается вызвать его на разговор и с каждым посланием Роксаны становится всё смурнее, и в то же время дерзновеннее. Будто боль стала его опиумом, пьянящим и вызывающим привыкание. На счастье Кристиана Сирано не смел признаться Роксане сам. Он хотел, но слишком хорошо представлял, как на неуловимое мгновение скривится её личико. Будучи благороднейшей из девиц, она быстро оправится, но глаза не сумеют скрыть презрения. Ужаса. Все её идеалы были бы преданы, а де Бержераку не осталось бы ничего, даже её прелестной дружественной жалости, которую он имел честь вкушать все эти годы. Чернила марали листы один за другим, снова и без конца, словно смерть Кристиана развязала вечно скованные руки. Уродливый поэт, задиристый вояка, Сирано изобличал себя на бумаге, сулил себе муки ада и писал о любви так, как никогда раньше себе не позволял. Он признавался, что не понимает, как ангел, Роксана, способен будить такой снедающий огонь. Наверное, то адское пламя – кара ему, нечестивцу. Каждая слеза его ангела по Кристиану разверзала душу. Больше дуэлей! Больше балов! Больше масок! Будто те могли скрыть от него самого уродство. Его душевную омерзительность. Сам себя он оставил с носом. Каждый новый день лишал де Бержерака сил. Он не мог ни есть, ни спать. И больше не мог писать свои крамольные письма без адреса. Он лежал в своей каморке и даже думать больше не мог. – Вы очень красивы. Почему я никогда не говорила вам раньше. Что же в нём могло быть красивого: спутанные волосы, выцветшая от недостатка света и питания кожа. Сгорбившиеся широкие плечи в измятой белой рубахе да слабые недвижимые ноги лежали без дела. Одно счастье – нечёсаные колтуны прятали измождённое лицо и потухший взгляд. То к нему пришёл фантом, обман больного сознания. В образе ангела он подошёл ближе и опустился у постели, обеими ладонями коснулся недвижимой руки Сирано. Белый нахмуренный лоб приник к костяшкам де Бержерака, как к иконе, и Сирано мог только отстранённо удивляться своему бреду. – Вы так страдали, а я не позволяла себе видеть. Вы всегда показывали такую бравую смелость, так рьяно рвались в бой, а в любви оказались невозможный трус. Вы – трус, слышите, де Бержерак?! Она встряхнула его, толчком опрокинула на спину и вцепилась пальцами в несвежую рубашку. Роксана. Её не могло быть здесь, подле него, и всё же то была она. Растрёпанная и несчастная, она трясла Сирано за плечи, пока не обессилела и повалилась ему на грудь. – Какой-то сослуживец Кристиана передал его письма. Он знал, что мы состояли в переписке, а обнаружив конверты, решил во что бы то ни было прислать их мне. Посчитал, что затерялись. Но Кристиан уже лежал в могиле, когда писались те письма. Де Бержерак коснулся её волос. Теперь от истощения и в нём не осталось поэта, и локоны Роксаны казались ему лучшим явлением на земле. Нежные гладкие пряди дарили ему неизъяснимый покой. – Что если бы стало слишком поздно? Вы не думали, Сирано? Безжалостный. Роксана вскочила и дёрнула занавеску, что та оборвалась. Но Роксане было всё равно. Она заметалась по коморке, сгребая ненужные вещи, наводя свой порядок, сметая пыль и хлам. – Я накажу вас. Вы будете отвечать мне за содеянное всю свою жизнь. Лёжа перед ней без сил, Сирано любовался ею и смеялся. Впервые за много лет он смеялся.