* * *
— Нет, быть того не может! — сам не осознавая абсурдности своего положения, резко выпалил Саша, крепче сжав измятое письмо побелевшими пальцами. — В чем дело? Чего ты раскричался? Святогор выглядел возмутительно спокойным и сонным. Неужели он не в курсе этого вопиющего беспредела, творящегося за воротами города буквально у них под носами? — Хотите сказать, что Вам ничего не известно?! — Известно что? Привыкший к порой слишком резким выпадам племянника, он все же успел поймать наспех всученное ему письмо. Окинув Сашу недоверчивым взглядом, принялся изучать написанное в донесении. Александра трясло изнутри. Ещё немного, и он точно опрокинет этот ни в чем не повинный стол. Москву, древний, святой город — оставить без боя… В его детстве она, пускай и неохотно, но всё же рассказывала, как однажды уже пережила подобное — тогда полчища польских и шведских войск чумной волной нахлынули на русские земли и стали стремительно продвигаться к самой Москве, сжигая и разоряя все стоящие на пути непокорные города. Но тогда за неё бились до последнего воина, а сейчас?.. Сейчас от неё уходят. Отворачиваются, оставляют одну наедине с Великой армией, с бесчисленным множеством французских войск, готовых не только разграбить богатейший древний город, но и разорвать его на части… Лёгкое касание крепкой ладони по тёмным волосам немного оживило и привело в чувства. — Война есть война, Саша… Нам сейчас армию как никогда беречь надо, а иначе над всеми опасность нависнет... — Прекратите этот абсурд! Для генерального сражения у них было всё, чего душа пожелает, а они… это ещё Мария Юрьевна не знает! Саша даже не предполагал — она в курсе всего. — А французы? Что потом делать с французами — это они продумали?! — То же, что и всегда, — пожимая плечами. — Напакостят — те сами выбегут. — В каком смысле «напакостят»? — Ну, как что… Сожгут, что гореть способно, и дело с концом. Сашу окатило холодом с ног до головы. Что же это получается — они… сожгут город?! — Придётся, — напряженно вторит Святогор. Ловить падающего в обморок от переизбытка чувств Сашу в его планы явно не входило. — Но… Его передернуло. Ему самому не раз, пока город только возводили доводилось переживать пожары Но никогда они не были сильными, и уж тем более никогда его не поджигали свои же люди — наоборот, все тут же бросались пламя тушить, любимый царем парадиз спасать!.. Москву оставят совсем одну. Никто её спасать не будет. — Этого не должно произойти… Они знакомы с ней уже более ста лет, и за все это время, был уверен Саша, он привязался к ней настолько, насколько не привязывался, кажется, ни к кому из своего ближайшего окружения. Её добрый лёгкий смех даже в самые тёмные хмурые дни солнечными лучами щекотал ему лицо, заставляя расплыться в умилительной улыбке, длинные золотые пряди юркими витиеватыми локонами убегали вниз, скрывая за собой гибкий стройный стан и изящную осанку — Саша никогда не забудет, как Маша за очередной кружкой чая в шутку предложила ему попрактиковаться в плетении кос. А он взял и согласился! И, стоит признать, получилось довольно неплохо, ежели сама Мария Юрьевна сей факт подтвердила. Небесные глаза смотрели с до того чарующим блеском, что он иногда терялся, за что пару раз был удостоен резвого (не сильного, конечно) толчка в плечо, дескать, она тут целый час распинается, а он и слушать её не собирался! Что же это получается?.. Маша, со всем своим очарованием, никак не стоящим вровень с неприлично чудным характером, останется наедине с захватчиками?.. — Что тут говорить, если врага теперь только и можно, что огнем да голодом взять? — И поэтому город надо бросить... — Ох, прекрати, право слово! Ну, что она, умрёт от этого, что ли? — Но они выведут всех жителей. Город останется совсем пустым… Саша видит, как на целый тон у дяди бледнеет лицо. Симпатией к Маше тот известен никогда не был, скорее напротив — после животрепещущих событий всей душой надеялся никогда впредь с ней не видеться и знать её не желал, однако даже для него подобное заявление прошлось холодком по коже. Города, оставленные жителями, долго поддерживать самостоятельное существования не в силах, отчего надолго погружаются в некое подобие мертвецкого сна до тех пор, пока в него вновь не вдохнут жизнь люди, но… Что произойдёт с городом, оставшимся не только без единого жителя, но и наедине с бушующей стихией?.. « — Что она, умрет от этого, что ли?» А что, если… — Надумал всякого, Сашка, и меня в свою шарманку тянешь. Отдохни лучше. Вон — кофия своего хваленого попей, а не забивай голову всякими мыслями дурными. Иди, иди! Что на меня, как чудной какой-то, ей Богу, смотришь?* * *
Маша сбилась со счёта и за острыми волнами боли окончательно потерялась во времени. Сколько она так уже горит? Придёт ли конец её мучениями? Не это ли тот обещанный в сердцах Тверью ад за всё, что она успела наворотить за те долгие столетия, что носит её земля? Она не знает и думать о подобном не желает. Знает лишь одно — не все её покинули. Какая-то совсем крохотная часть жителей всё же осталась в охваченном пламенем городе, подарив ей возможность жить. Те, кого она любила, в ком души не чаяла всю свою жизнь, кого защищала до последнего проблеска сознания, теперь спасают её саму. Смертные спасают город, скатившийся с небывалых высот в бездну беспомощности. Жалкое зрелище. Языки пламени больно обжигают оголенную кожу. Она в одной белоснежной рубахе босиком стоит на самом краю кремлёвской стены, и лишь один шаг отделяет её от падения вниз. Маша открывает на мгновение глаза и видит, как вьющиеся золотыми локонами волосы теперь горько тлеют в пламени, чернеют, опадая целыми прядями. Сзади уже слышались обеспокоенные возгласы французских солдат, тщетно пытающихся утихомирить бушующий огонь, но ей было безразлично. В любой момент она готова без всякого сожаления сорваться прямиком в кровавое пламя. — Attendez! — слышится за спиной громкий командирский голос, заставляющий обернуться. Ах, Пьер… Пришёл по её душу? Глупый наивный мальчик. Её волю не удалось сломить даже Есугею, более двух веков глумящемуся над её честью и достоинством безо всякого сожаления, неужели он правда думает, что Она преклонит пред ним колено? — Немедленно спустись, Mari! Маша медленно склоняет голову, и улыбка на её лице устрашающе сияет под блеском пожара. — Спустись, и мы обещаем, что не тронем тебя. Твой город в огне, неужели ты хочешь, чтобы это продолжалось?! Она закрывает глаза и смеётся, чем повергает французскую столицу в шок. Смех выходит сдавленным — легкие забиты едким черным дымом, — но даже так заставляет вражеское войско поежиться в леденящей дрожи. Если он и вправду думает, что сможет такими «мастерскими переговорами» заставить её вот так просто взять и спуститься прямо к нему в лапы — ей его искренне жаль. Живёт на этой земле в десяток больше неё, а людей читать так и не научился. Глупый… Глупый мальчик. Она оглядывается. Спуститься сейчас — значит сдаться. Даже хуже. Сзади — толпы французов и верная смерть, впереди — языки пламени, с каждой минутой подбирающиеся ближе и заставляющие кровоточить её обожженное сердце. Маша вновь улыбается. Выход здесь только один — ей придётся прыгать. Завидев светлый силуэт, развернувшийся к нему лицом, Пьер уже был готов ликовать в предвкушении победы. Значит, вот оно, какое — хваленое сердце Империи, — за милую душу готова в руки к нему сойти, стоит только приказать… И Петербург говорил что-то о её великодушии?.. Однако последующие её действия логическому объяснению явно не поддавались. Что за… Маша складывает руки на груди. Глаза застилает удушающая горячая пелена, и она почти уже ничего не видит, однако улыбка не сходит с её лица. Ей нужно пойти на это. Другого шанса остаться в живых у неё уже нет. Она не винит Сашу в произошедшем. Когда-то ведь и сама была такой. С охотным упоением заключала договоры с иностранными столицами в попытках найти выгоду для собственной страны… Разве он не делал то же самое? Разве не хотел лучшего для неё и всех, кто сейчас живёт с ними под одним небом? Он идёт по её стопам, и она не в праве винить его в действиях, кои сама же и совершала. Ученик превзошел учителя. Виват, Петербург… Мария стоит на краю кремлёвской стены. Она сделала всё, что было в её силах — задержала врага на столько, на сколько это было возможно. Великая армия уже не такая великая — рассыпается в бурном потоке пламени и мрёт от голода. Сжечь все запасы продовольствия всё же было верным решением. Дальше Саша справится сам. И она не оставит его без помощи. «Позаботься о Нём, Милая…» Словно в замедленном действии она запрокидывает голову назад, кричит от боли, сгорая заживо, и в приступе бессилия взмахивает руками, падая со стены Кремля в пучину кровавого пламени.* * *
Скрепя сердце, Саша выходит из белоснежной кареты и окидывает взором представшую перед ним картину, больше напоминающую страшнейший вышедший из книги кошмар, но никак не суровую реальность. Первопрестольная ещё вся дымилась. Едва возможно было проложить себе дорогу через трупы людей и животных. Развалины и пепел загромождали все улицы. Не было здесь больше белоснежных яблоневых садов, где он в детстве так любил играть в прятки, узких улочек, по которым, задорно смеясь, обожал бегать и резвиться… Одни только разграбленные и совершенно почерневшие от дыма церкви служили печальными путеводными точками среди этого необъятного опустошения. Нет больше города, которого он так любил. Кремль пострадал, но выстоял. Взорванные башни тлеющими развалинами лежали на изможденной земле, на которой виднелась… Кровь? Что?.. Среди груды обломков лежит знакомая фигура. Сердце волной боли пронзает страшная догадка. Не думая, как будет выглядеть со стороны, Саша ринулся туда. И рухнул на колени. Маша… Точнее — то, что от неё осталось. Хотелось сорваться в оглушительный крик, но в горле острой иглой встал удушающий ком. На него смотрели широко раскрытые потухшие глаза. В их мертвом блеске не было боли и ужаса — лишь спокойствие и умиротворение чувством выполненного долга. Сердце захлестнуло отчаяние. На ней не было живого места. Не осталось длинных вьющихся локонов, пшеничным золотом переливающихся под его северным солнцем. Хрупкая нежная кожа обуглилась под алым багрянцем, пока с почерневших рук сочилась кровь, неостановимым потоком окрашивая разорванную рубашку. Веки налились кровью — по щекам текли кровавые слезы. Она была ледяной и не дышала. У него затряслись руки. Кожу противно тянуло от впитавшейся чужой крови. За что? За что, Боже, за что?! Почему именно она… — Маша… Он не знает, жива или нет. Чувство вины ножом вонзалось в сердце. Неужели это — конец?.. Конец нечастым, но таким долгожданным визитам, когда они целыми днями обсуждают последние новости и делятся впечатлениями о происходящем в городах друг друга. Конец улыбкам и случайно брошенным добрым Машиным взглядам, от которых он смущенно хлопает глазами и теряется окончательно, когда она вдруг тихо смеется, прикрывая губки скрытой в белоснежной перчаточке ручке в ответ на его бесподобное: « — Чего?». Конец прогулкам под одним зонтом по закоулочкам Летнего сада, которые за обсуждением «Ведомостей» кажутся бесконечными и блуждающе-витиеватыми, чем напоминают её собственные Московские улочки. Конец… всему? — Маша, Машенька… « — Что она, умрет от этого, что ли?» — Нет… Нет, пожалуйста… Он никогда не простит себе этого. У них был шанс. Шанс дать чертово генеральное сражение! Собрать оставшиеся силы в кулак и отбросить французские войска, вышвырнуть с территории Империи, не позволив им и пальцем коснуться святынь древнего города… Нужно было всего лишь подождать. Немного, совсем немного… И ничего бы этого не случилось. Сердце разрывается от боли. Саша жмурит глаза, отчаянно убеждая себя, что колючая влага в них — проклятая усталость. Он не хочет её потерять. Он не может её потерять. Только не её… Пожалуйста, только не её… Не её… Хотелось кричать. Кричать и звать на помощь. Сейчас, когда она тряпичной куклой лежит в его руках без единого признака жизни, ему кажется, будто в том огне они были вдвоем. Вместе с цветущими яблоневыми садами, где озорной мальчик днями напролет бегал, держа за руку любимую тётю Машу, вместе с обуглившимся в зареве пожарища золотом священных куполов, вместе с любимыми чертами лица, ласковой улыбкой и чистым солнечным смехом — сгорел и он сам. Сгорело его сердце, оставив вместо себя кровоточащую рану, больно саднившую в груди острыми иглами. Сгорела его надежда. Сгорела его Москва. Нет больше его любимого города. Родные улицы теперь утопают в крови, дымящимися развалинами тлеют в закатном мареве. Нет больше лучезарного человечка, способного своими увлеченными беседами вытянуть его из изрядно надоевшей рутины. Когда чтение утренних донесений превращается в сборник увлекательных историй под возмущенные нотации Марии Юрьевны, которая в этот момент, с упрямо поджатыми губками и хмуро сдвинутыми бровками, уперев ручки в бока и то и дело смахивая с шелкового платьица особо юркие локоны, норовящие пушистым золотом рассыпаться по всему подолу, выглядит поистине бесподобно. Нет больше верного помощника, ставшего правой рукой. Придет он поздно ночью, уляжется в постель и проспит в беспамятстве до самого утра, а потом на столе его будут ждать чашка кофе и разобранные бумаги с аккуратно сложенными в стопку приказами Императора — не посмела позволить себе прикоснуться, помня о собственных полномочиях (да и не все же ей — хрупкой девушке, — на себе тянуть, верно?..). Нет больше его Маши. Однажды ему уже пришлось потерять близкого сердцу человека. Второй такой потери он не переживёт. — Прости меня, слышишь? Прости меня, Маша… Умоляю, прости… Руки бесконтрольно дрожат под взглядом на бесчувственно лежащее в его объятиях тело девушки. Тлеющие мечты перестали давать надежду. Что-то тихо шептало: « — Она не проснется»… — Только не умирай… Он жмурится и к голове её склоняется, крепче сжимая в руках окровавленное бездыханное тело. — Не умирай, Маша… Донесение об оставлении города так и не было дочитано до конца. В самом конце генеральского рапорта стояла её подпись. Над дымящейся Москвой сгустились серые тучи. Из-за тлеющих досок бывшей избы, хромая, в сторону Александра неспеша брела белоснежная, изувеченная кровавыми пятнами кошка.