«Напрасно ждал Наполеон, Последним счастьем упоенный, Москвы коленопреклоненной С ключами старого Кремля: Нет, не пошла Москва моя К нему с повинной головою. Не праздник, не приемный дар, Она готовила пожар Нетерпеливому герою. Отселе, в думу погружен, Глядел на грозный пламень он» — А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»
Тьма не собиралась опускать. Цеплялась когтистыми лапами, тянула назад, в чернеющую пеплом пожарища бездну, не позволяя сделать ни шагу навстречу свету. Окутывала, застилая лазурный блеск голубых глаз, не давая открыться, грузно давила на веки, обжигала, и под жгучей этой тяжестью была лишь участь томиться в бесконечно тянущемся измученном ожидании. Сначала она думала, что умерла. Стояла мертвецкая тишина. Ни звуков, ни собственных мыслей — лишь глухой гул, раскалывающий голову. Но уже вскоре там, за белоснежным светом, послышались родные голоса. Она пыталась идти к ним — те ощущались настолько близко, что, казалось, достаточно было просто протянуть руку и оттуда, словно Божье спасение, вмиг появится чужая ладонь, что тотчас вызволит её из заточения собственного сознания. Однако всякий раз, стоило приблизиться к мерцающему свету, она вновь и вновь срывалась и падала в пропасть всепоглощающей беспросветной тьмы. Барахталась, пыталась кричать, но тело упрямо отказывалось слушаться. Оно напоминало лишь оболочку, сдвинуть которую с места у неё не было ни сил, ни возможности. Она слышала все слова, что говорил ей знакомый сердцу голос, слышала утешения, ощущала, как рядом постоянно был кто-то, чьи прикосновения не причиняли боли, пока тело отчаянно сотрясалось в обжигающем пламени. Слышала, чувствовала… Но не могла ответить. Ей нужно открыть глаза. Ах, если бы только это было возможно по велению сердца, она бы тотчас, не раздумывая, очнулась от мертвецкого своего сна, прогнав прочь пугающую своей темнотой пепельную трясину, затягивающую, точно непроходимое болото, в коем все это время тщетно барахтается, захлебываясь не то в слезах, не то в собственной крови. Сколько она так уже мучается? Месяц? Быть может, год, и не один? Разум сходил с ума от невозможности заставить тело пошевелиться, очнуться, позволить другим видеть — она сумела, она выстояла, она жива! — кричал, требовал, бился… Всё бестолку. Не проснуться ей никак. Сомкнуты глаза плотной, мертвецкой негой. Вдали вновь показался свет. Быть может, это шанс? Точно, точно шанс! Шанс вернуться, доказать крепкость собственной воли, увидеть победу, в коей не смела она сомневаться… Шаг. Ещё шаг. И ещё! Тело пронзает тысячью игл. Тьма борется, тянет, как может, не желая выпутывать из смертельной своей хватки, старательно глаза застилает… Нет. Хватит! Больше она не в её власти. Собрать волю в кулак, стиснуть зубы и ступить вперёд, как тогда — стоя на краю Кремля, за мгновение до падения в пучину огня… Шаг. Ещё шаг. Боль становится сильнее, царапая изнутри — казалось, будто ей наживую насквозь прожигают внутренности. Дойти, удержаться, не сметь останавливаться… Остановиться сейчас — значит сдаться. Сдаться — значит умереть. Шаг. Ещё шаг. Свет становится ярче, осыпая своим теплом обугленную кожу. Под ногами ощущается невиданная прежде лёгкость. Лицо обдает приятной прохладой, в воздухе застыл едва слышный шум моря. Она делает последний шаг навстречу свету, и вскоре… Александр потерял счёт дней. Да и зачем их считать, если в каждом из них рядом с ним нет её? Ему часто приходилось слышать колкие фразы: « — Бросьте Вы это дело, Ваше Сиятельство! Не очнется она — очевидно же!» или « — Чудной ты, Саша. В совершенные лета входить подобает, а всё на чудеса, точно дитя, надеешься», но ни в одну из них не верил, скорее предпочитал вовсе пропускать мимо ушей, считая недопустимыми. Что значит — бросить? Разве же можно?.. Один раз её уже бросили. Одну наедине с бушующей стихией, не желающей оставить после себя ни единой живой души — она едва не погубила её, поглотив собою всё, от блистательных шедевров, коими гордилась не только Москва, но и вся великая их Россия, от священные образов икон, обитых золотом куполов, до лучистого, ласкового неба, пышных яблоневых садов, журчащих ручьев и озорного пения птиц. Она поглотила всё, до чего смогла дотянуться… И лишь жизнь её оказалась ей неподвластна. Разве же мог он её оставить? Нет. Не позволил бы себе, не простил. Романов осторожно, но вполне привычно, словно сие действие давно уже стало привычкой, берет в руку хрупкую женскую ладонь, поглаживая кожу. Прежний озорной румянец обуглился, вместо него ныне зиял огромный след от ожога, тянущийся зловещим пятном выше, к локтю. Когда впервые после пожара он увидел эти руки — признаться, не узнал. Чёрные, они сильно обгорели и без конца кровоточили, страшно было докоснуться, ещё страшнее — представить, какой болью все это в теле её отзывается. Сейчас кровь перестала сочиться, да и кожа выглядит куда спокойнее — на сердце у него тревожная печаль. Хрупкие, необыкновенно нежные и тёплые её ладони теперь отдавали мертвецким холодом, и ничто не могло их согреть: как бы ни старался, ни кутал в одеяния, ни поил тёплыми травами — холод не отпускал. Но даже это — меньшее из потрясений, которые приходилось ему переживать все эти два года. Сначала казалось, будто бы он не успел. Опоздал, упустил то мгновение, когда ей ещё можно было помочь — увезти, укрыть, спасти… Она лежала без чувств, казалось, будто бы не дышала вовсе — не слышно было стука обугленного сердца, что сумел бы отогнать тревожный морок, вселив надежду и не давая окончательно потерять рассудок от переживания. Вскоре наметились улучшения. Раны стали затягиваться, выжженные пряди вновь стали проглядываться — медленными шажочками отрастало любимое его пшеничное золото, что так завораживающе каждый раз блестело под солнцем… Ему казалось, будто бы она начала реагировать. Слышала его слова, чувствовала прикосновения. Он рассказывал ей обо всем: об изгнании французов, выдворении их за пределы необъятной Империи, великий поход до самого Парижа… Он вступал в город как подобает победителю: в императорском камзоле, гордо держа осанку, верхом на белоснежном коне. Сожженная Москва отчаянно требовала отмщения, однако французская столица не лишилась ни камня. Своего соперника — ныне поверженного и беззащитного, — Александр удостоил лишь мертвецки-холодным взглядом, бьющего сильнее всякого меча и говорящего громче всяких тирад. После этого удалился, приказав мчаться в Петербург, зная — там ждёт его она. Они часто выходили к Финскому. Здесь воздух отдавал приятной свежестью хвои. Тихо и хорошо — обожженному организму необходимо было время для восстановления сил, и чистый воздух был как нельзя кстати. Вот и сегодня — очередная прогулка. В которой вновь он — совсем один… Послышался тихий кашель, за которым последовал измученный, полный боли сиплый вздох. Александр огладил рукой хрупкую спину Московской. Такое в последнее время случалось часто, так, что он сумел привыкнуть. За эти два года ему приходилось видеть многое, ещё большему выпала участь становиться свидетелем — многое из этого она, будь в здравии, ему точно бы не простила. — Всё в порядке, душа моя… Он произносит это почти шёпотом. Надеется, что она слышит это так же, как слышала все эти два года, что он говорил с ней, не смея отойти от её постели. — Я рядом. Два слова, в которые вложил он всю свою душу. Если уж не сумел он оказаться в тот момент с ней, войти в пламя вместо неё — пускай хотя бы сейчас она знает и чувствует: он не бросил, не отвернулся. Не предал… Никогда не предаст. Внезапно с её стороны последовало странное шевеление, которого раньше ему наблюдать не приходилось. Не питая иллюзий, но и не лишая себя возможности теплить самые смелые надежды, Романов опускает взгляд… И тотчас замирает в изумлении. Веки Московской задрожали, выгоревшие, едва заметные ныне ресницы затрепетали, и в следующее мгновение случилось настоящее чудо. На него посмотрели светлые, полные лучистого блеска любимые голубые глаза. И в них, казалось, увидел он весь свой мир. Она болезненно щурилась — тело пронзало жгучим жаром, солнце с непривычки казалось скорее коварным, нежели тёплым и приятным, — но продолжала смотреть прямо на него, вглядываясь в гранитное серебро его глаз. — Саша?.. — Мария Юрьевна... — не веря собственным глазам. Руки предательски задрожали, сжимая хрупкое стенающее тело в подобии объятий. Голос подводил, к глазам подступили слезы. — Быть того не может, неужели молитвы мои были услышаны… — Саша… Это правда ты?.. — Я, Мария Юрьевна, — едва заметно кивает, не смея взгляда от неё отвести. Сердце окутало прежде невиданным тёплым чувством — таким, какое он прожить и не мечтал, думая, что бывает таковое лишь в сказках. Что это? Радость? Счастье? Любовь?.. Он не знает и узнать боится. Ещё больше боится, что всё то, что видит он сейчас — на самом деле явь, а не морок, плод его истосковавшегося воображения. Мария слабо сгибает губы в подобии улыбки. Саша… Он сильно изменился с того дня, как она видела его последний раз: вырос, повзрослел, возмужал… Взгляд стал таким серьёзным, осознанным — как полагается уже совсем не пылкому юноше, а уверенному, сильному мужчине, — да все таким же добрым остался, невинным. Нет там ужаса пережитого кошмара, нет страха увиденных смертей — значит, получилось у неё долг свой выполнить. Оградила, уберегла его от бедствий… Справилась, как и полагает наставнице. А ещё таким он стал… Красивым. Вот, взять хотя бы волосы. Шелковистые такие, раскудрявые — так и вьются под влагой воздуха, ветром северным гонимого. Так бы и запустила ладонь, огладила… А там уж, того глядишь, и взъерошила бы как следует. Ибо негоже такими раскрасивыми ходить, особенно при ней! Но что это? Вместо радости видит она в его глазах… Слезы? Бог ты мой, Саша… Ну что ж ты… — Мария Юрьевна, мне так жаль… Он не в силах более держаться. Все то время, что была она в забытьи, он думал, что больше никогда её не увидит. Не услышит звонкого её смеха, ласковых речей и вечно причитающего говора, норовящего зацепить и найти что-то, в чем допустил он какую-либо оплошность. Не встретятся они после долгой разлуки за чашкой-другой чая, не обсудят последние события, не закружатся на ярком балу в просторном зале, озаренным тысячами свечей, горящих так же, как горит его сердце при виде неё… Что же это? Радость? Счастье? Любовь?.. — Саша, брось… — Не могу, — поражённо. У его ног сейчас вся Европа, весь мир рукоплещет его победе и передаёт лавры победителя… А что же он? Льёт слезы, вглядываясь в хрупкие черты лица девушки напротив, точно малое дитя. — Жить все эти годы в осознании собственной беспомощности от невозможности помочь Вам для меня явилось настоящей мукой. Её холодная ладонь ложится ему на лицо, огладив холодом мраморную кожу. Он закрывает глаза, преклоняясь перед прикосновением. — Я думал, что потерял Вас… — Всё уж, довольно… В самом же деле — сколько можно её хоронить? Верить в неё надо. В неё и силы её собственные — не первый раз за Отечество в пламя входит. Выстояла в прошлые лета — выстоит и ныне. — Довольно, Саша. Не дождутся они моей смерти… Что-то не шибко хорошо даётся ей роль всеобщего благодетеля-утешителя. Сама же только душой кривила от темы запретной, а теперь вдруг, как ни в чем не бывало, говорить о ней продолжила. Она на него смотрит и безграничную вину в глазах его видит. Совсем себя измучил, бедный… Думал, из-за него это всё: и война, и пожар. Саша, Саша… Объяснить бы тебе, что ни к тому, ни к другому ты не причастен. Да разве ж выслушаешь? Ты же в батюшку весь… — Не вини себя… Ты сделал всё, от тебя зависело. — Нет, — рвано вздыхает. Она чувствует, как отчаянно колотится в груди пылкое его сердце. — В моих силах было остановить эту войну! Во всяком случае, уберечь Вас от пожара! Они должны были дать генеральное сражение, но никак не оставлять город… — Коли было это в твоих силах, моя подпись не стояла бы в донесении. Фраза прошлась холодком по телу. Ведь в том письме, где излагался план составления Москвы, в самом деле виднелась подпись Московской. Значило это одно — о всех деталях боев ей доложили, о маневре она осведомлена и возражений не имеет, иначе бы не согласилась на очевидный путь к гибели. — Мою вину перед Вами это нисколько не уменьшает… И не пытайтесь убедить меня в обратном! Да уж, попытайся тебя убедить… Ты же не просто не дашься, ты с ума сведёшь бурей эмоций своих, поседеть заставишь, раскричишься ещё, голос сорвешь, правоту доказывая — как умеешь, равных-то тебе в деле этом и во веки не сыщешь, — а ей это надо ли? Отнюдь... Слух режет следующая его фраза. — Если когда-нибудь представится мне таковая возможность… Я без промедлений совершу для Вас то же, на что ради меня пошли Вы. И жизни не побоюсь отдать, коли воля Бога таковой будет и спасение России сего потребует. Жизнь отдать, если спасение России этого потребует? Со смертью встретиться желаешь? А знаешь ли ты, что такое — смерть увидеть, Саша? Нет, не знаешь. И узнать не должен — мал ты ещё, чист и невинен, глаза у тебя наивные и добрые, миром вдохновленные. Столько ещё предстоит разочароваться, столько трудностей, бед узреть… Думал, Пугачевщиной все кончится? Нет, дорогой. Есть вещи и пострашнее. Многим, многим страшнее… И эта война — самый малый тому пример. — Нет уж, Саша… Обойдемся без крайностей. Помолчала. В привычном жесте брови светлые нахмурила. — Я тебе сотворить такое не позволю. Романов на это лишь улыбается. С возрастом все чуднее и чуднее становится — не наоборот, разве, быть должно? Бог судья ему… Слезы лить перестал — ей уже в радость. — Вам ли не знать о моем упрямстве. Я и слушать не стану, ежели решусь. Что верно — то верно… Однако не значит это, что так просто её уговорить получится — не позволит она подобному случиться, как бы ты ни хотел и ни просил. Долг её — защищать тебя и оберегать, как дитя собственное, как Россию вашу Великую. А значит, в этом и будет она цель жизни своей видеть. В конце концов, головою по-прежнему отвечает она перед батюшкой твоим за сохранность сына его. — Оставим это… Вам отдых сейчас нужен. Солидарна… В очередной раз. — Побудем здесь ещё немного… Прикажу подать карету — вернёмся через Ваш любимый сад. Дамским угодником растешь, Саша, и сам же того не замечаешь. Московская взгляд переводит. Широкое, могучее море омывало россыпь камней у самых их ног. Свежая прохлада била в лицо, осторожно, совсем безболезненно касаясь крупного обожженного следа на щеке, и небрежно окутывает отросшие пшеничные пряди. У невысокой сосны расположились два знакомых кошачьих силуэта. Москва, съежившись от холода, к которому за два года так и не сумела достойно привыкнуть, едва заметно подрагивала, зализывая болезненно зудящую лапу. На белоснежной шерстке местами виднелись обожженные, выжженные участки оголившейся кожицы. Рядом сновал из стороны в сторону Нева. Очевидно, обеспокоенный состоянием приятельницы, с коей, вопреки собственному нраву, все же сумел сдружиться, всячески искал пути, какими можно будет ее приободрить. Первое время не отходил от неё: носил лакомства, остающиеся после приемов пищи в большой имперской столовой, зализывал раны, периодически заставляющие просыпаться посредь ночи и горько, будто бы плача, мяукать, пряча мордочку… А ещё пытался согреть. Глядя, как хозяин ухаживает за Московской, старательно кутая в одеяла, ложился рядом, стремясь закрыть пушистым тельцем израненную подругу. Той, казалось, становилось легче, из-за чего она вскоре расслабленно начинала мурлыкать, а после — вовсе засыпала. Вот и сейчас он любезно приподнес ей тонкую веточку ели, усеянную гроздью крохотных шишек. Положил перед ней, склонив голову в ожидании ответа. Москва одобрительно мурлыкнула. Уличив момент, Нева тотчас оказывается рядом и ложится в привычном — защитном, — положении, своевольно развалившись на теле старшей и довольно вильнув хвостиком. Той ничего не оставалось, кроме как принять сердечную заботу. Всё-таки за пару лет она стала к нему куда более благосклонна. Кто знает, быть может, однажды и ей удастся ответить ему тем же?.. Мария чувствует, как голова её оказывается на плече Романова, а вскоре прядей золотистых в походящем на объятия жесте касается его щека. — Как же хорошо, что Вы наконец-то очнулись… Несомненно, Саша. Бесспорное, чистое, искреннее счастье. — Я скучал, Мария Юрьевна. На лице появляется лёгкая улыбка. Как… Ну как же возможно не ответить тем же этому прекрасному, безгранично любезному к ней созданию? « — Никак», — безо всяких промедлений скажет она. — Я тоже, Саша.Пострадала Москва, но выстояла. Спаленная, но непобежденная. Радовался, ликовал народ, услышав заветный колокольный звон, известивший об освобождении города.
« — Слава Богу, матушка наша Москва очнулась», — говорили москвичи.