Её зовут Маша, она любит Сашу...

Холодно. Слышно, как за окном истошно воет злой ледяной ветер. Рычит, извивается, сбивает с ног обессилевшие, сморенные голодом тела. Отметка термометра падает до минус тридцати двух, заледеневшие окна гулко скрипят от мороза, пока он когтистыми лапами царапает на тонком стекле вьющиеся снежные узоры. Кажется, будто сама зима этом году играет против изможденного города, сражаясь на стороне врага. В такую погоду обычному человеку даже на улицу выходить не хочется. Да и зачем? Холодно, мороз до костей пробирает и в дрожь леденящую бросает, от колючего ветра злющего глаза жмурятся, спрятаться хочется — бежать скорее домой, выпить горячий чай, обогреться… Но у них нет такой возможности. Вместо горячего чая — странная горькая смесь, заваренная из столярного клея, настоящая диковинка, истинный раритет, далеко не многим доступный. Вместо домашнего тепла — крохотная печурка, буржуйка — единственная, кто может согреть в промерзшем до предела городе. На дрова идёт всё, что попадается под руку: книги, шкафы, тумбочки, картины… Если повезёт и успеешь забрать хотя бы парочку — дубовые доски, оставшиеся после домов, построенных умелыми ленинградцами для своих семей. Вместо еды — блокадный хлеб, называть который таковым едва ли хватает воли. Спасительные сто двадцать пять грамм, ставшие единственным источником жизни в окруженном городе. Ради него голодные обессиленные люди готовы идти на многое. В одной из соседних квартир молодая женщина на протяжении двух недель скрывала смерть пожилой матери, только бы удалось получить дополнительную продуктовую карточку. Без неё прокормить свою семью не сможет. Она ещё такая молодая, а уже совсем одна. Муж на фронте вот уже который месяц без известий, отец погиб под обстрелом школы прямо во время своего урока, мать от голода умерла… Остались двое маленьких детей. Девочке четыре, а мальчик — совсем крошечка, едва годик на днях исполнился. Жалко её, оставить их дома не с кем, а думать, что не прокормит — страшно… Страшно. Кажется, люди уже забыли, что значит — мир. Когда над твоей головой не ревут моторы вражеских самолётов и ты, едва держась на ногах, не бежишь изо всех оставшихся сил по огромным сугробам холодной ледяной улицы в бомбоубежище, где очередной налёт пережидаешь, лелея надежду — твой дом ещё цел. Когда вся твоя жизнь не превращается в сплошную борьбу за выживание, не столько даже физическое, сколько духовное — наблюдать за тем, как каждый день уносит жизни близких тебе людей… Страшное зрелище. Но город не сдаётся. Его зажатое в тиски между двумя берегами ледяное сердце всё ещё бьется, и враг лишь сильнее затягивает стальные острые цепи, делая тяжелее, больнее… Город живёт. Верит — пока живы люди, пока готовы бороться, давать отпор захватчикам, помогать фронту гнать фашистскую гадину прочь с родного края — не потеряна надежда. Вытерпим, выдержим, выстоим… Победим. В тихой квартире на Гороховой совсем холодно. Буржуйка не горит уже второй день, на дрова ушло всё, что было, и лишь висящие на обледенелых стенах портреты печально смотрят на изможденное замёрзшее тело. Ленинград устало и слабо вздыхает. Живой… Очередное данное себе перед ночью обещание он сдержал с поразительной точностью. Да только надолго ли, живой-то?.. В начале декабря у него ещё были хоть какие-то силы, коих едва-едва, но всё же хватало, чтобы работать на Кировском, а теперь что? Совсем не себя не похож. Вместо былого царственного величия теперь лишь помертвелые, заостренные от съедающего изнутри голода черты прежде светлого счастливого лица. Каштановые пряди небрежно падают на бледную серую кожу и едва заметно дрожат под поверхностным дыханием, скрывая за собой сомкнутые тяжёлые веки уставших глаз, чье серебряное свечение омрачили тысячи смертей. Сколько он уже не спал? Даже представить сложно, ещё тяжелее — мечту эту несбыточную в реальность воплотить. Спать хочется едва ли меньше, чем есть, но каждый раз, стоит закрыть глаза, Саша про себя без устали твердит одну единственную фразу, за четыре месяца Блокады ставшую уже чем-то вроде традиции: «Сегодня Я не умру…». Он всё же заставляет себя открыть глаза, в глубине души продолжая лелеять надежду на то, что вот-вот весь ужас кончится и, стоит ему взглянуть вокруг, вновь увидит он перед собой жену и сыновей, радостно ему улыбающихся, и те с весёлой, присущей им солнечной задорностью, как раньше утянут за собой в самый лучший из центральных парков, где ближайшие несколько часов проведут они все вместе… Возможность вернуться в эти счастливые мгновения стала бы главной его мечтой. И отдал бы он всё на свете, чтобы вновь увидеть их, и никогда бы ничего в жизни больше не попросил, только бы услышать их счастливые голоса и радостный смех!.. Но реальность оказывается совсем другой. Голодной, холодной и очень жестокой. На улицу выходить не хочется. До ближайшего источника воды идти нужно в конец улицы. Вот ведь радость — брести невесть сколько, когда даже стоять толком уже не можешь. Ещё и жить ему «повезло» в самом эпицентре бомбардировок… Но он должен. Нет. Обязан. Если хочет жить. В Москве, за семьсот километров отсюда, ждут его жена и сыновья. Если он вдруг позволит себе опустить руки, то непременно погибнет. Погибнет он — падёт город. Падёт город — прорвут оборону. Прорвут оборону — погибнет семья. Нельзя этого допустить. Вставать тяжело, особенно когда ноги от непроходящей слабости держать изможденное до предела тело отказываются, по спине то и дело бежит неприятный колючий холодок, а в голове с каждым днём всё меньше остаётся надежд на улучшение обстановки. Тонкие пальцы скрипача небрежно, чуть подрагивая надевают потрескавшуюся оправу. Сегодня, кажется, первое улучшение за последнюю неделю — шевелятся. И болят меньше. Но на них даже не смотрит. Не осталось ни былой изящности, ни нежной теплоты, что он Маше раздаривал, зная, как часто холодеют её крохотные ручки. Ничего. Только обтянутые кожей кости и постоянная боль. Больше ничего. Звучит удручающе. Что, если всё это напрасно, и скоро его слабое измученное сердце в самом деле остановится, как это предрекают в Берлине?.. Нет, ему нельзя о подобном думать. Маша всегда учила его смеяться в лицо опасности и идти вперёд с гордо вскинутой головой, наперекор судьбе и всем ненавистникам! Пускай он уже давно вырос, и она больше не его учитель, наставник и в принципе не несёт ответственности за него, даже спустя столько лет не смеет он ослушаться её наставления, золотистой нитью вплетенного в его жизнь. Маша… Она нужна ему сейчас. Нужна так, как никогда прежде. В октябре, когда всё только начиналось, он не находил себе места от ужаса и беспокойства за неё, а узнав, что враг прорвался в Химки и находится в шаге от её города, вовсе едва не лишился чувств. Представить, что сейчас, в этот самый момент, за сотни километров отсюда мучаются и едва цепляются за жизнь его самые близкие люди он не мог, как и не мог подумать, что сделает с теми, кто позволил себе поднять на них руку. Сейчас, когда противник отброшен от Столицы более чем на сотню миль, ему на душе стало чуть спокойнее, но раненое сердце продолжало трепетать об одной мысли о последствиях пережитого его семьей ужасе. Маша только недавно перестала бояться самостоятельно разжигать плиту и заходиться в дрожи при виде огня… Что же с ней происходит сейчас, когда она осталась совсем одна, а прежние страхи возвращаются и вновь набирают обороты? А Даня? Он ведь ещё ребёнок, маленький и жизни не знающий. Для него чуждо понятие «война» и всё, с нею связанное. Ему не объяснишь, почему папа далеко и не может помочь маме, не объяснишь, почему едва ли не каждый день на город падают сотни вражеских бомб, не объяснишь, почему всё его тело дрожит от разрывающей сознание боли, стоит снарядам упасть на территорию собственного города и лишить жизни жителей, стоящих до конца за каждую улочку и даже под угрозой смерти не смеющие отдать ни дюйма родной земли. Совсем крохотный, а уже герой — едва не погиб под артиллерией вражеской, а сам не сдался и матери пасть духом не дал, от немца защищая. И как там Денис, чьи полные слез глазки до сих пор мерещатся ему при взгляде на измученных голодом детей? Каково же ему сейчас находиться вдали от дома и видеть всё происходящее с мамой и братом? Они, конечно, не покажут… Но он мальчик умненький, сообразительный — сам всё увидит, сам поймёт. Весь в отца. Когда-нибудь, уверен Ленинград, война обязательно кончится. И они обязательно встретятся — он, Маша, мальчишки… И ребята. Петя, Соня и Костя. Как они там… Живы? Разум шепчет: «Живы», а сердце каждый раз с тревогой удар пропускает, стоит зазвучать убыстренному звуку метронома. Они ведь тоже на грани жизни и смерти балансируют, да не сдаются. Каждый раз ждут спасительный паёк из Ленинграда, часами стоят на пристани, в дымящиеся пустоши замершего в ледяной тишине города вглядываются и старшего брата в них ищут. Ничего… Вот кончится война, Он всем им отомстит. Отомстит за всё: за смертельный голод, за гибель собственных людей, за семью… За всех. И на их месте он бы побоялся. Ведь месть — блюдо, которое подают холодным.

* * *

Улица встретила ледяным ветром и страшным холодом. Ему казалось, что его он уже давно перестал ощущать — да и нечем было, ноги и руки едва что-то чувствуют. Ноги отморозил совсем, пока воду в проруби набирал. Одна пожилая женщина упала прямо вниз и помощи просила, а люди, голодом ослабленные, сами на ветру как колоски качаются, куда уж тут — других поднимать… Пришлось ему лезть вниз и самому на помощь идти, стоя по пояс в ледяной воде. Так и не оклемался до сих пор. Кашель совсем замучил, а голова уже больше недели гудит от противного болезненного состояния. С руками вовсе вышла трогательная история. Единственные перчатки девочке соседской отдал. Она маленькая, лет девяти от роду, в очереди хлебной стояла и на ручки дышала, дабы хоть чуточку тепла им дать. Александр не удержался, снял свои перчатки и вручил этой малышке. Она молоденькая, у неё впереди всё, ей здоровой расти надо, а он… Переживёт как-нибудь. Ему выжить главное — красоваться уже всё равно нечем. — Какие люди, — тихий мужской голос раздаётся совсем рядом, и Невский слабо поворачивает голову в его сторону. — Здрав будь, Александр Петрович. — Здравствуйте, Леонид Аркадьевич, — отвечает хрипло и едва слышно. Совсем сил не осталось. — Как Ваше здоровье? Леонид Аркадьевич — человек в городе не шибко знаменитый, но у всех на слуху как приятный и весёлый дедушка закрепился. В молодости занимал какую-то интересную должность на предприятии Московском, после Революции перебрался в Петроград, где в итоге и остался — полюбился, дескать, город славы Имперской. — да вскоре всю семью сюда перевез. Хорошо жизнь текла: и карьера в гору пошла, и дети по собственным семьям разбрелись, и внуки родились… «Счастливая старость», — думал Леонид Аркадьевич, да Война, будь она неладна, всем планам помешала. — Да живой, вот. Дочь на завод пошла — снаряды там, вроде как, производить будет, так хоть жить начнём, а то меня, пенсионера, ни на фронт, ни на завод уже не пустят, — по-доброму смеётся он. — Ты-то сам как, Сашка? Места живого нет, исхудал совсем. Ему очень хотелось ответить «плохо» или, ещё хуже, «умираю». Самое подходящее описание того, что он сейчас чувствует. Кто-то явно осудит его за подобные мысли, да и сам он никогда не допускал их возникновения даже в самые тяжёлые для себя времена, но… Не в этот раз. Последние несколько дней его не покидает странное и, стоит признать, пугающее чувство. Всё вокруг для него вдруг стало безразлично — ни лежащие на заснеженных улицах трупы, ни полуживые ленинградцы, едва перебирая ногами волочившие за собой саночки, кто с водой, а кто и с очередным погибшим родственником — ничего из этого более не вызывало никаких эмоций. Одно мучило: безумно хотелось спать — лечь, закрыть глаза и больше никогда не просыпаться, не чувствовать себя так скверно, как сейчас, когда изнутри пожирает нечто, высасывающее не то, что силы, которых и без того едва хватает на что, чтобы кусочек хлеба синюшными костистыми пальцами обхватить, а саму жизненную энергию. Ему правда кажется, что до конца этой недели он не дотянет. Однако пристрастие такими словами разбрасываться он считал делом «не от большого ума», а учитывая высокую развитость собственной культуры, себя к категории страдающих подобным недугом людей не причислял. — Лучше. — Страшно тебе? Перед ним сейчас выбор из двух зол ребром встал. Для своих людей, вроде как, всесильным, нетерпящим излишнюю жалость и уверенным в Красной армии казаться хочется — дескать, да, трудно сейчас, но ведь могло быть и хуже, а потому не отчаиваемся и ждём с фронта благих вестей — Москву ведь отбили! — а с другой… С другой — страшно до жути. Кричать, метаться, в объятиях чужих затеряться хочется, чтобы успокоили, прекратили страдания эти, бессмысленными и, главное, совершенно невинными жертвами оборачивающиеся, заверили, что вытерпит он всё, выдержит, и люди его с ним вместе выстоят фашистской гадине назло, и погонят вскоре прочь с земель его северных полчища эти чёрные… Вот только не к кому ему пойти. Некому его жалеть. И нужна ли она, эта жалость? Ему выжить главное — продержаться чуть-чуть совсем, до весны хотя бы, пока холода не уйдут, а там уже им всем легче станет. — Когда хлеб на три задержали — тогда было страшно, — хмурится. — Сейчас уже нет. За себя уж точно. — А за кого страшно? Александр в ответ глухо вздыхает и сильнее в шарф чёрный кутается, лицо от холода пряча. — Настойчивый Вы, Леонид Аркадич. За Вас и остальных страшно. — Да нам разве ж будет чего, — улыбается тот. — Ты, главное, сам держись. А уж мы-то наше бравое дело как пить дать знаем — выстоим! Отобьем гадов-фрицев сначала, а потом, э-э-эх! — замахивается дрожащей от слабости рукой, изображая удар. — Прочь с земли родной погоним! Черевички свои собирать успевать не будут, как быстро побегут! Дедушка зачем-то по сторонам озирается, словно ищет кого-то, и вскоре вновь на собеседника глядит. Смотрит ещё странно так… Саше даже казаться начинает, будто с ним самим не так что-то. Он, конечно, последние месяцы не шибко смахивает на человека, в ладах с самим собой пребывающего, но не настолько же всё плохо! — А Лизоньку куда дел? Неужто захворала и дома осталась? Вместо ответа на Леонида Аркадьевича обрушивается помертвелый, напрочь лишенный былой доброжелательности потухший блеск ледяного серебра. Хрупкие снежинки застывают на черных ресницах, и лишь их слабое подрагивание под дуновением ледяного ветра вдыхает жизнь в помертвелый взгляд Ленинграда. Умерла Лизонька. Три дня назад. — Там же, где и вся её семья. — Прости… Прости, не знал. Бедный ребёнок… Молчание затягивалось. Нужно было что-то выдумать. Что-то такое, что не вгонит Александра в ещё большее уныние. — Я ж это… Чего сказать-то тебе хотел… Крупная рука касается плеча и легко стучит по нему в попытках приободрить. На покрытом морщинками лице появляется слабая улыбка. — Держись, Сашка. Вот как хочешь — держись! Так ты нас напугал, когда посреди площади в обморок свалился… Всё, думали, беда — потеряли тебя. Ты ещё так долго в себя не приходил, мы мысленно каждый с жизнью распрощаться успели. Без тебя ж и города нашего нет! — Выдержу, Леонид Аркадич, — тихо отвечает Саша и взгляд прочь отводит, куда то вдаль смотря. Сам стоит, не шелохнется, только ветер ледяной треплет пряди каштановые, да снежинки январские глаза колют. Даже растаять не могут — продрог совсем. — Вы сами держитесь, семью берегите, — вновь на дедушку смотрит и сгибает губы в попытке улыбнуться. — На Вас вся надежда моя держится.

* * *

На город медленно опускаются сумерки, и в крохотных оконцах ближайших домов выключается блеклый свет старых ламп. Москва сидит в кресле у письменного стола, и в отстраненной синеве небесной лазури отражается последнее донесение с фронта. Девушка не позволяет себе издать ни звука, вслушиваясь в каждый доносящийся за дверью шорох. Ждёт кого-то? Ждёт… Совсем скоро с новостями должен вернуться один доверенный человек. Она, конечно, в силу своей выработанной с детства привычки ко всем и всему относиться с крайней осторожностью, всецело доверять ему не спешила, однако «подаренная» Сталиным должность вынудила общаться ещё и с секретарями КГБ. Так как-то и закрутилось. В ночь первого авианалета именно он был рядом. А на следующий день всё повторилось. И потом.... Маша, пока в сознании оставалась, ни разу не закричала — просила только детей увести, дабы не видели, что с матерью налёты фрицевские творят. Приходилось по нескольку часов сидеть с крохотными Даней и Денисом. Славные детишки. Жаль их ему — совершенно искренне жаль, как и многих других ребят. Никакого детства... одни обстрелы да страх перед неизвестностью. Стук в дверь. Маша тотчас поднимает взгляд и спешит навстречу долгожданному гостю. Она не знает, жив ли её муж, но изо всех оставшихся сил всецело в это верит, стараясь не слушать жуткие ядовитые сплетни о том, что город проще сдать, чем бросать на его спасение новые и новые соединения Красной Армии. Как вообще можно нести такую чушь?! Благодаря мужеству и героизму этого города немцам так и не удалось захватить Столицу, обойдя с севера, и после этого кто-то ещё смеет говорить подобное? Стараясь гнать от себя ужасные мысли о возможном содержании очередного донесения, Маша дергает за деревянную ручку, и в следующее мгновение на пороге перед ней оказывается Он. — Мария Юрьевна, прошу за задержку… Возникли неотложные дела, вызывали к товарищу Сталину. Он даже не представляет, на сколько ей сейчас это не важно. Она ждала его только ради одного: узнать, что с её мужем. Хоть что-нибудь… — Известно что-нибудь? — Да, но… — Но? — Вам лучше присесть. Ей кажется, что пол сейчас уйдет из-под ног, и она, обессиленная, подобно фарфоровой статуэтке, многозначительно упавшей с полки Сашиного кабинета пару лет назад, рухнет прямо посреди комнаты. Сердце заходится в груди, пропуская удары от бешено стучащего внутри волнения, но всё же она решается ослушаться совета. — Говори, как есть.

* * *

Денис открывает глаза, и на детском личике появляется горькая гримаса — ещё чуть-чуть, и из светлых серебряных пуговок польются горькие слёзки. Совсем ему не спится, а если уснуть и получается, то только у мамы на руках под очередную колыбельную. Каждый день, пока она не видит, он весь сжимается и плачет в углу их маленькой комнатки, где никто не услышит и не увидит страданий, какие его крохотному сердечку приходится переживать. Разве что, кроме Дани. Он безумно скучает по папе. Они не виделись с самого конца августа. Никогда он не забудет, как плакал, когда уезжал из Ленинграда на скором поезде. Умолял позволить ему остаться, но Папа был непреклонен и твёрдо стоял на своём. Говорил, что в Москве будет безопаснее, обещал, что через несколько месяцев они вновь обязательно увидятся и непременно пойдут в полюбившийся парк, где недавно поставили забавные фонтанчики, которые так нравились мальчику. И даже не столько потому, что красивые — хотя и поэтому, безусловно, тоже. — из них можно было пить! Мечта для них с Даней — сорванцов и забияк, обожающих бегать и веселиться днями напролёт. Жаль только, что после прогулки всегда так спать хотелось… Но папа и мама всегда были с ними. Убаюкивали, держа в тёплых объятиях, напевали тихие песенки, под которые особенно хорошо засыпалось… Были рядом. Сейчас папы с ними нет, и маленькое детское сердечко каждый раз стучит чаще, стоит ему вспомнить родные черты близкого человека. Он едва сдерживает слёзки, чтобы не заплакать. Обычно в такие моменты рядом всегда был кто-то, кто обязательно успокоит, прижмет к себе и крепко обнимет… Однако в этот раз Денис обнаружил себя в совершенной пустой комнате. Куда делась мама? И где Даня?.. Спешно спустившись с кровати, мальчик поправляет пижамку и тихими неторопливыми шажками выходит из комнаты, вслушиваясь в каждый звук, способный указать на местоположение Москвы. Слышит голоса, доносящиеся из соседней комнаты — скорее туда! Его встречает Даня. Тот стоит у приоткрытой двери, вслушиваясь в знакомый голос. Этот человек в их доме частый гость, постоянно Мама его к себе вызывает и о чем-то долго-долго расспрашивает, а им потом ничего не рассказывает… Ну, ничего. Зато сейчас они, как говорится, точно «разведают обстановку» и обо всём узнают! Быть может, хотя бы сегодня скажут что-то про Папу?.. Денис осторожно подбирается к самой двери. Получив одобрительный кивок от старшего братца, подходит ближе и, выглянув из-за светлой головушки, глядит в небольшую щелочку, вслушиваясь в разговор взрослых. Маша вглядывается в хмурое лицо, отчаянно пытаясь гнать от себя дурные мысли, однако с каждой прошедшей секундой гробового молчания делать это становится всё сложнее. Сложив руки на груди, девушка сильнее цепляет темную ткань бордового свитера, совершенно бесцеремонно украденного у мужа под хитрым предлогом «одолжить». По спине пробегает острый холодок. Сейчас бы он наверняка смог согреть его, совсем замершего под гнётом отчаяния обреченного… Снова её детская прихоть всё испортила. — Мои люди, те, кто сейчас в Ленинграде… Передали мне через эвакуацию кое-что, что может Вас заинтересовать. Гранатовая россыпь глаз столицы дрогнула под искорками обеспокоенного любопытства. — Что там? Товарищ предательски тяжело вздыхает и начинает копошиться в карманах, стараясь найти это самое «кое-что», из-за которого она сейчас заходится в нервной дрожи. Предмет вскоре позволяет себя обнаружить, и уже спустя несколько мгновений перед Машей оказывается некрепко сжатая в руках потрепанная фотокарточка. Нет… Быть того не может… — Нашли у самой набережной. Больше мне, увы, ничего не известно… Это ведь принадлежит ему? Забрав находку, Маша замирает, не в силах вымолвить ни слова. На фото всё хорошо: они у самой набережной Невы, Сашины каштановые пряди растрепаны, и он, растеряв плоды долгих трудов по приведению волос в пригодное для фотографирования состояние, счастливо смеется, подставив лицо северному ветру. Глядя на него, не сдерживают веселья и они с мальчишками: Денис уселся на его плечах и хлопает в ладошки, радуясь забавному виду отца, вокруг наматывают круги в догонялках Даня с Кирюшей, а Маша, держа на руках крохотных Костика и Родю, сама не в силах побороть счастливую улыбку.

Ниже дата:

Май 27, 1941.

По щекам катятся слезы. Всё время, что шла Блокада, в сердце теплилась надежда — Саша справится. Выкарабкается, выстоит, и вновь будут они вместе и никогда впредь не позволят друг другу не то, что разъехаться, но и в мыслях не станут держать возможность ссориться… Тем летом она наговорила ему много лишнего, так и не успев извиниться. И что же теперь? Фотокарточка не могла оказаться в чужих руках просто так, ведь Саша никогда не терял ничего, связанного с ней… Значит ли это, что… — Нет… Нет, пожалуйста… — Мария Юрьевна… — Уйди! — срывается она, бросая злой взгляд. — Уйди, прошу тебя. Оставь меня в покое. Вместо ответа — кроткий кивок. Гость спешит уйти, и мальчишки, спрятавшись за дверью, едва успевают отскочить, дабы остаться незамеченным. Мама сидит в кресле, сжимая в руке маленькую потертую фотографию, и едва сдерживает слёзы. Снова… А почему? Ей сказали что-то плохое? Но ведь они разговаривали про Папу — они точно это слышали! Может, не получилось ничего узнать, и поэтому мама расстроилась? Ох, как много вопросов, на которые ещё и ответа не найти… Пора было действовать. Осторожно выглянув из-за двери, мальчики проходит в кабинет, и вскоре до Маши доносится тихое: — Мамочка?.. Час от часу не легче… Не хватало ещё, чтобы они слезы её видели! И так ведь переживают, вместе с ней весточек из далекого Ленинграда ждут, пытаясь выведать, что там происходит и как дела у папы… Что ей сказать, если подтвердится, что его с ними больше нет?.. Нет. Нет, нет, нет… Нельзя об этом думать! Нельзя, нельзя… — Мальчики… Вы почему не в кроватях? В ответ — гробовое молчание и потупленный взгляд светлых голубых и серебряных глазок. Наверняка опять, проснувшись от кошмаров, хотели под бок к ней лечь. И, не найдя рядом, пошли искать… — Идите сюда. Оба переглядываются, но ослушаться не смеют. Быстрыми шажками маленькие ножки спешат оказаться рядом с мамой. Она сажает обоих к себе на колени и прижимает к себе. Обнимает, целует каждую частичку родных любимых головушек — возможно, последней памяти о муже, — и до последнего старается гнать от себя эти мысли. Не мог Саша умереть. Не мог, черт возьми! Он ведь обещал быть сильным, обещал, что справится со всем, что судьба противопоставит, обещал всегда рядом с ними быть… Выжить обещал.

Обещал, обещал, обещал!

— Мамочка, — слышит она тихий голос Дениса. — А папа не приедет?.. Она не знает, что отвечать. Крепче прижимает себе чуть дрожащее тело сынишки, в пряди каштановые целует, оглаживая крохотную головушку, словно пряча от огромного мира — такого холодного, злого и жестокого. — Нет, — едва слышно. — Мы сами к нему поедем… — чуть помедлила, словно набираясь смелости. — Скоро. — Правда? — оживился Денис. — И гулять будем? — сверкая голубыми глазками, вторит братцу Даня. — И… И к фонтанчику пойдем? Маша едва заметно улыбается. Правда ли?.. Детям врать совсем не хочется… Но ещё больше не хочется говорить им о возможной смерти отца. Этого не выдержит ни её, ни их сердце. — Правда, мальчики… Обязательно, обязательно поедем. Они ещё не знают — Ленинград жив. В начале войны поклялся себе выстоять и после её окончания непременно отомстить всем, чьи варварские руки посмели тронуть его родных. Поклялся. И эту клятву он намерен исполнить.