Её зовут Маша, она любит Сашу...

Так быстро она, кажется, ещё никогда не бежала. Снег бил в лицо и звучно трещал под ногами, словно тонкий лед, грозящий надломиться в любое мгновение, но она не переставала бежать, зная: нужно увидеть его. Ленинград дождался её. Измученный голодом и изнурительными морозами, казалось, будто ветер отзывается в каждом его переулке протяжным стоном – город истекал кровью, корчился от боли, но продолжал держать лицо, горделиво возвышаясь над обломками пушечных ядер, под стать своим императорским манерам. Ленинград дождался её. Встретил под залпы орудий, знаменующие окончательный разгром врага у стен города, будто бы прощая, открывал перед ней свои ворота, пуская в самое свое сердце, которое она когда-то едва не разбила, как и едва не обескровила его самого, фактически отдав на растерзание варварским полчищам, внешне даже не подозревая об этом, а в глубине души – сгорая от обиды и горечи. Ленинград дождался её. Но дождался ли Саша?.. На город опустился густой купол черной ночи. В крохотных оконцах недоверчиво загорался тусклый свет – люди до конца не верили, что бомбардировкам пришел конец, и огонек свечи больше не служит ориентиром вражеским самолетам. Земля дрожала под залпами артиллерийской канонады в такт бьющемуся сердцу города. Маша озирается по сторонам – ищет там, здесь, и найти никак не может среди десятков и сотен одинаковых силуэтов, замотанных в тугие полушубки и шерстяные шарфы. Озирается, ищет среди них тот самый – родной сердцу облик, – и боится не найти. Боится, что лишилась его навсегда – когда-то не послушала, не поверила… Ещё и наговорила лишнего. Что, если он погиб? Как жить ей с мыслью о том, что он ушел по её вине? Ушел навсегда – и не будет она больше просыпаться в его объятиях, он не придет к ней, не приедет из далекого Ленинграда, с боем выпросив несколько отпускных дней у Ленсовета, не улыбнется, завидев в толпе её силуэт, не сможет она с перрона умчаться к нему в объятия, и не будет заливисто смеяться, пока он станет кружиться с ней, и легкое касание нежных губ останется лишь горьким воспоминанием горячо любимых встреч… Думать об этом не хотелось. Мысли и чувства грели внутри надежду: жив. Когда-то давно он дал ей клятву быть рядом и в горе, и в радости, ради нее пройти огонь и воду, смотреть в лицо опасности, но жить – жить, зная, что там, за сотни миль, ждет его любимая семья, зная, что в него верят, зная, что нужен. Она вдруг замирает в оцепенении, стоит заметить знакомый силуэт у самого Дворцового моста. Щурится, пытаясь сквозь сумерки разглядеть черты лица, и едва не оседает на землю. Жив… Жив Саша! Дождался… Она несется к нему сквозь высыпавшую на улицу толпу, огибая случайных прохожих, солдат и простых зевак. Он и слова сказать не успевает – да и вряд ли успевает заметить, – как она тотчас оказывается рядом и сжимает в объятиях, крепких, но на тиски совсем не походящих. – Саша! Саша, Сашенька! Маша кричит его имя будто в забытьи. Жмурится, пытаясь прогнать слезы, крепче обнимает, дрожащие ручки запуская в спутанные, заметно отросшие пряди каштановые, пока в голове бьется в такт сердцу: “Не отпускать”. – Милый мой, родной… – она шепчет это, запинаясь и теряясь в словах. Взгляд на него поднимает, каждую клеточку родного лица осматривая, и глазам своим поверить не может: – Живой… Живой. Да только какою ценой? Потухшие глаза, осунувшиеся плечи и бледное, болезненно-бледное лицо, посеревшая копия самого себя, он совсем не похож на того Сашу, которого она знала прежде: огромные черные круги под глазами, остро очерченные скулы и усталые, присыпанный пеплом измученный взгляд серебряных глаз – увидевших смерть, так рано повзрослевших глаз, – она надеялась, что никогда не увидит его таким, ведь сама, глядя в зеркало, каждый раз сталкивалась с прожженным отчаянием пережитого ужаса отражения собственного взгляда. Её милый, родной, любимый Сашенька… За что же ему всё это? В сердце томился вопрос: “Почему он, а не я?” – почему ему, именно ему пришлось пережить столько боли, страха и отчаяния? Почему его хрупкому, ранимому сердцу пришлось с треском разбиться в обреченном отчаянии, пока на глазах уходили те, кого он знал и любил, как собственных детей? Почему ему пришлось пережить столько боли, которую он принял сам, отказавшись уезжать из города, не желая бросать своих людей на растерзание смерти? Почему, почему… Герой её Саша. Вот, почему. — Маша?... Это правда ты?... – Я! Я, родненький… Прости, прости меня, Саша! Прости, слышишь? Прости, что позволила этому случиться! Я… Я не должна была! Не должна, я… – За что ты извиняешься?..– только и слышит она в ответ шепот его охрипшего голоса. Ох, Саша… Он совсем не изменился – никогда не позволял себе обвинять её в чем-то, и сейчас не позволит. – За всё! – судорожно стирая слезы с раскрасневшихся шек. – Ты чуть не погиб, и всё из-за меня! Что бы я без тебя делала? Скажи мне! Что детям бы сказала, Саша?! Он молчит, словно делая паузу и давая ей время успокоиться и прийти в себя. Маша… Страшно признавать, но ему почти удалось забыть, какая она: ранимая, чувственная, импульсивная. А от мысли, что её нужно будет как-то успокоить вовсе становилось дурно на душе. Кажется, она что-то сказала про детей. Быть может… – Как они?.. Маша, громко шмыкнув носом, быстро вытерла слезы. – Всё х-хорошо… Младшеньких эвакуировать успели, Дениску с Даней я, когда совсем плохо стало, в ставке прятала, чтоб не так страшно им было… Максим в связисты пошел, Борька рвался Берлин бомбить, но его экипаж под Можайск отправили, Платон у самых стен Москвы с ребятами рука об руку шел… Тяжело выдохнув, девушка опустила голову. От Невского не укрылось, как задрожали её плечи – от нахлынувших ледяной волной воспоминаний о том, через что пришлось пройти сыновьям, становилось невыносимо, словно каждая их рана отзывалась в теле жгучей болью… По-другому, уверен он, быть и не могло: она ведь, несмотря на свой статус, влияние и место в партии, для всех них прежде всего Мама. А мама чувствует своих детей, даже если далеко. – Денис постоянно о тебе спрашивал, плакал, ночами не спал – папу звал, а я… Я ему и говорить что-то боюсь: сама не знаю, жив ты, или… – голос предательски дрожит, но она держится, как может: – Данька как мог его успокаивал, старался веселить. Как блокаду прорвали – оживился, мне даже казалось, будто бы иногда он улыбался… На лице скользнула легкая улыбка. – В общем, могло быть и лучше, но… – Живы, главное, и слава Богу, – едва слышно произносит Саша, будто бы не зная о сложностях в отношениях Союза и религии. – Да… Да, ты прав. Она взгляд на него поднимает, в серебро гранитное всматриваясь, и до конца будто бы не верит собственным глазам – вот он, её родной, любимый Саша… Живой. Измученный, он едва стоял на ногах, но сдержал данное однажды обещание, и меньшее, что сейчас она может для него сделать – это увезти из изможденного города в госпиталь, в Москву, а большее… Большее даже не приходит в голову. В небе раздался оглушительный треск. Повернув головы на звук, высыпавшие на улицу Ленинградцы тотчас увидели россыпь сияющих огоньков, пестрыми искрами запорошивших ночную мглу. Салют… Впервые за столько лет. Маша на мужа смотрит и прервать его не решается: Сашин взгляд намертво прикован к происходящему, в кристальном отражении блестят огни орудий – их много, очень много, десятки и тысячи, словно каждый из них своим свечением сиял вместо тех, кто отдал жизнь за его город, кто ушел, чтобы позволить жить другим, и кто не смог сейчас встать рядом и увидеть победу… – Постоим ещё немного, и полетим домой… Там и малыши, и Дениска с Даней, потом и Петю с Соней заберем… А как восстановишься – уедем в Ленинград. Отстояли, вместе и отстроим… Саша молча кивал. Слышал ли, не слышал, о чем говорила Маша – кажется, не знал сам. Но одно знал точно: решение, принятое летом сорок первого, оказалось верным. Он оказался прав, оставшись в городе и оттянув войска на себя. Сбылась его главная цель – семья осталась жива. Справился… Нет ничего, с чем он не смог бы справиться. Как и предрекал ему отец.

* * *

Самолёт протяжно загудел, рев мотора больно ударил по ушам, отчего Маша невольно поморщилась, переводя обеспокоенный взгляд ниже. Все те несколько часов, сколько они летели в Москву из Ленинграда, Саша… Спал. Ни гроза за бортом, ни воздушная тряска — казалось, будто бы ничего из этого он не слышал, — на исхудавшем, заметно побледневшем от непосильной усталости лице застыло выражение спокойствия и умиротворения. Впервые за столько лет ему удалось по-настоящему уснуть. Уснуть без боязни не открыть глаза — боязни того, что завтра для него может не наступить уже никогда. Маша осторожно проводит тонкими пальцами по каштановым прядкам. Сашины веки дрогнули. Сердце стыдливо екнуло. Ей не хотелось его тревожить — особенно сейчас, когда он только-только расслабился и смог проспать эти короткие часы, что они были в дороге, — но медлить было опасно. Его состояние сейчас назвать хорошим не повернётся язык даже у величайшего профессора: счёт шёл на часы. В машину сели без происшествий, однако дальше неприятности наваливались друг на друга, образуя один большой снежный ком. Ехать было всего-ничего — меньше двадцати минут медленной езды, — но даже этого времени оказалось достаточно, чтобы тон Сашиного лица окрасился в болезненно-зелёный. — Почти приехали, Саш, потерпи, — только и смогла проговорить Маша, глядя, как тот обессиленно откидывает голову ей на плечо и слабо морщится. — Потерпи немного… Я уже отсюда окна вижу. Невский в ответ промычал что-то, но она не расслышала. Повторять не стал — любой звук, как и движение, давался непосильным трудом даже не столько потому, что полуторку трясло на каждой кочке. Организм, оказавшись в относительной безопасности, из режима выживания начал медленно возвращаться в строй, однако по-прежнему оставался слишком слабым, чтобы поддерживать себя в надлежащем состоянии. Страшно ломало кости, гудели суставы, кружилась голова, мутило желудок и досаждала орда чёрных точек перед глазами, отчего лучшим решением оказалось их закрыть… " — Дожить бы до этого госпиталя", — только и успел подумать перед очередной кочкой. — Приехали, — обнадеживающий голос раздался над самым ухом. — Пошли, Саш… Вставай, я помогу… К горлу подступила тошнота. Встать оказалось куда сложнее, чем он мог представить: Маша тотчас подхватила под руки и не спеша повела к заветной двери. Дойти… Дойти и не упасть в обморок — вот, что сейчас главное. Саша плохо помнил, как его вели по коридору. Как оказался в палате — не помнил вовсе. Но… Денис нетерпеливо переминался с ноги на ногу, томясь в бесконечном ожидании. Пару минут назад им с Даней сообщили радостную весть — из Ленинграда прилетел самолёт. Это могло значить только одно: вернулась мама. А вместе с ней… — Ждёшь? — высокий бойкий голосок старшего брата раздаётся подобно грому среди ясного неба и тотчас вспыхивает перед глазами яркой вспышкой. — Очень жду… А ты ждешь? — И я тоже жду… Мальчик мечтательно вздыхает и, хотя отчаянно старается этого не показывать, видно, как в лазурных глазках заблестели искорки беспокойства. — Как думаешь, тётю Соню с дядей Петей тоже этим самолётом привезли? — мигает глазками Денис, пытливо стараясь выудить из старшего надежду. — А кто ж их знает, — пожимает плечами. — Боря говорил, сегодня в Ленинград одиночный рейс был… Ну, на одного человека — но это я так услышал, а уж как на самом деле… Договорить не успевает. В это самое мгновение дверь с грохотом открывается и в коридоре показываются дворе. От увиденного мальчишки застывают, как вкопанные. Денис не мог поверить в происходящее. Точнее, отказывался. По коридору юркими шагами пробежала мама, держа под руку какого-то старика, подозрительно походящего на… — Папа?.. — Потом, мальчики, все потом, — тараторит Московская, подзывая медсестру. — Откройте двадцать восьмую! — но все же оборачивается к сыновьям. — Папе сейчас… нехорошо. Очень нехорошо. Нет… Быть этого не может… Неужели этот осунувшийся старичок с круглыми очками, едва держащийся на ногах — и есть папа? Его папа, сколько Денис себя знал и помнил, всегда был улыбчивым, большим и очень, очень сильным. Таким сильным, что одним движением ловко поднимал их с Данькой на руки и усаживал на плечи, совсем не думая ругаться на мальчишек за то, что те испачкали ботиночками его белоснежную рубашку или за подозрительное внимание к своим кудрявым прядям. Он привык бежать к нему, расставляя ручки для объятий, а потом звонко хохотать, когда папа подхватывал его и долго-долго кружил вокруг, а потом вдруг подкидывал вверх высоко-высоко и ловил, пока за эти мгновения мальчишка воображал себя настоящим летчиком. Его папа любил веселье и задор, а потому всегда к приезду мамы дома был накрыт широкий стол и собраны все-все ими любимые вкусности. Любил петь и танцевать — особенно с мамой, конечно, но и с ним, бывало, тоже. Вот так встанет он к нему, неуверенно так, по-детски совершенно прижмется, а папа наклонится, возьмёт его за ручки, тепло улыбнется и прошепчет: " — Не бойся, давай вместе"… Папа обожал играть с ним: прятки, догонялки — не было ни одной игры, которую он вдруг бы пропустил. Дениска бегал быстро и убегал далеко-далеко, стоя потом и весело смеясь, глядя, как папа бежит вслед и шокировано приговаривал, что ему за ним не угнаться. Неужели все это было лишь небольшой, совсем недолгой частью его жизни, которую теперь придётся отпустить и… забыть? Забыть, потому что ничто не вечно, и все в этом мире имеет свойство заканчиваться?.. Нет… Нет, этого не может быть… Этого не должно быть! — Пожалуйста… Скажи, что это неправда… Умоляю, скажи! Денис переводит взгляд на Даню, из последних сил стараясь сдержать рвущиеся из груди эмоции. Слезы застилают серебряные глазки, и мальчик видит перед собой лишь затуманенный золотистый силуэт старшего брата. — Пожалуйста… — Деня… Он не знает, как младшего утешить. В груди противно колет чувство вины: все то время, что длилась блокада, он твердил ему обнадеживающее "Все будет хорошо!", давал надежду, уверял, что скоро все закончится и они увидят папу — живого и здорового… Что же теперь получается, он его обманывал? Подходит ближе и за плечики дрожащие обнимает. По спинке гладит, успокоить пытаясь, хотя и понимает — бесполезно. Холодком по телу пробегает фраза: — Почему... Почему именно наш папа, Дань?.. Ему нечего на это ответить. Да и нужно ли… Отвечать?

* * *

Под вечер дела стали совсем плохи. Начиналось как обычно: дали указания, как кормить, какого размера должна быть порция и сколько раз её нужно давать. Маша покорно указания исполняла, да только… Саша такими глазами смотрел… То на неё, то на тарелку супа. Голодными, обреченными, умоляющими… В общем, не сдержалась. Дала чуточку больше, чем должна была — ничего не должно произойти, это ведь обычный бульон! Если бы она знала, к чему приведёт такая щедрость — никогда бы не позволила ей случиться. Сашу скрутило почти сразу. Острая боль резала желудок на живую, больно было настолько, что сдержать крик у него не получалось. А потом все съеденное пошло назад. Стоящее как раз на такой случай железное ведро отныне будет сниться ему в ночных кошмарах, если сон все же посетит его после подобного эпизода. Маша дрожащими руками держит металлическую ёмкость, боясь даже взгляд бросить на мужа. Сашу колотит, руки ледяные, а на лице — немое, но в то же время страшно много говорящее выражение. Бледное, как мел, оно казалось ей неживым — лишь когда он поднял на неё взгляд, она убедилась, что живой. Стеклянные, присыпанные пеплом глаза теперь окрасились в красный — десятки лопнувших от напряжения капилляров затмили собой и без того потухший блеск. — Прости, — только и твердит она. — Прости, родной… Умоляю, прости… Он не отвечает. Сейчас главное желание — лечь, закрыть глаза и больше не открывать до следующего дня. Желудок все ещё протяжно стонет, а проклятый холод нещадно бьёт болевой судорогой. — Ложись… Ложись, милый, ложись. Сейчас, сейчас согрею тебя, Саш… Она плед рядом находит — кажется, третий, помимо одеяла, — заботливо укрывает заходящееся в дрожи тело мужа. По голове его гладит, по щекам — все бесполезно, он на неё даже не смотрит. Скорее куда-то… Сквозь. Снующая между палатами медсестра лишь качает головой. — Совсем плох Александр Петрович. А к вечеру оно и наоборот, должно было легче стать… — Что значит "совсем плох"? — обеспокоенно встревает Маша. — Шансов мало, значит, — честно. — Мы о природе Вашей мало знаем, а всё ж про таких людей говорят: "не жилец". Уж простите мне моё красноречие… Это что же получается… Что она ей этим сказать пытается? Саша, которого она ждала все эти годы и потерять боялась, за которого втайне ото всех молилась, пока сердце внутри от беспомощности собственной и чувства вины разрывалось… Саша, который отчаянно за жизнь боролся, чтобы её дождаться, просто возьмёт и… Умрет?.. Нет… Нет, черт возьми, нет! — С этим что-то… — голос предательски дрожит. Нужно держать себя в руках, хотя бы при Саше. — Можно сделать? Медсестричка — Шурочка, — лишь плечами пожимает и тихо вздыхает. Глазами бегло осматривается и шепчет: — Молиться, Мария Юрьевна. Больше ничего не скажу…

* * *

Денис слышал всё, что происходило в соседней палате. Слышал и слушал, сокрушенно осев на кровати и крепко прижав к себе ножки. Даня крутился вокруг, стараясь, как и несколько лет назад, хоть как-то взбодрить младшего — успокаивать и поднимать настроение, конечно, не было смысла, он и сам едва не сходил с ума от беспокойства за папу, имея “честь” только лишь догадываться о том, что происходит за белоснежной стеной, разделяющей их палаты, но не дать окончательно пасть духом… Выходило плохо. Вернее — вовсе не выходило. Дениса била мелкая дрожь. Хотелось крепко-крепко прижать ладошки к ушам — закрыться, не слышать этих жутких звуков, проходящих холодом по телу и дающих далеко не облачное представление о происходящем сейчас с папой, — хотелось забыться. Но что-то никак не позволяло… Стоило болевым отзвукам утихнуть, мальчик тотчас вскочил с кровати и торопливыми шажочками ринулся к двери. Даня компанию составлять ему не собирался, но и мешать всё же не стал. В коридоре суетились медсестры — каждая по своим палатам: то тряпки принести, то вывести очередного бойца в душевую, то притащить тарелку с похлебкой, отдаленно напоминающую суп… Одна из таких заскочила и к папе.

“— Молиться, Мария Юрьевна. Больше ничего не скажу…”

Молиться? За что? Кому? О чем? Неужели дела настолько плохи, и папа совсем лишился сил и чувств, если даже доктор говорит такие страшные вещи, услышать которые он не был бы готов даже в самом злейшем своем кошмаре — одном из многих, что посещали его все эти четыре года, сколько он не видел самого родного и близкого сердцу человека? Мальчик юрко проскальзывает в палату и останавливается у двери. Едва не оседает на пол, стоит уловить взглядом лицо человека, которого ещё совсем недавно он принял за незнакомого старика. Папа лежал без чувств. Холодный, болезненно-бледный, с раскрасневшимися от боли и страха глазами он был совсем не похож на себя прежнего. Мама склонилась над самой его головой и долго-долго гладила его по кудрявым волосам, что-то тихо шепча ему на ухо, будто бы пытаясь привлечь внимание, но он, казалось, не слышал. Не слышал, не слушал, не видел… Казалось, будто бы он и… неживой вовсе… Нет, нельзя о таком думать! Нельзя, нельзя! Папа всегда был сильным, сильным и останется! Он обещал ради них с мамой справиться с любыми трудностями, преодолеть все беды и невзгоды, чего бы ему это ни стоило! Обещал быть рядом… даже если будет далеко?... Мальчик едва заметно дергается, стоит уловить неожиданное: папин взгляд вдруг сначала шелохнулся, а затем устремился прямо на него. Быть того не может… — Денис… На лице вмиг появилась гримаса, а по щечкам хлынули горькие слезы. Папа… он его увидел… Маша оборачивается и тихо вздыхает, заметив сына. Ругать, а уж тем более просить выйти даже не думает — тем более, Саша сам его позвал… Значит ли это, что им стоит побыть вдвоем? Даже просто помолчать… Денис все то время, что не видел отца, постоянно плакал и просил её рассказать, как у него дела и какие есть вести. Сходя с ума от беспокойства за папу, мальчик терял счет дней и недель, отказывался от еды и почти перестал улыбаться. Чуждо для него — сорванца и забияки, обожающего игривые салочки и догонялки наперегонки с Даней, — вместо радостного, счастливого солнышка, он вдруг превратился в хмурую тучку, тень самого себя. Неужели сейчас, после стольких лет разлуки, она не позволит ему увидеться с отцом? Ну уж нет… — Деня, солнышко… — тихо. — Ты к папе хочешь, малыш? Иди… Иди сюда, не бойся. Он даже не кивает. Осторожно, прижав к груди ручки, медленно проходит вглубь палаты, осматривая папу с головы до ног: из-под груды одеял и пледов виднелись лишь голова да руки. Мама помогает ему забраться на кровать, и он сразу же забирается под “пуховую конструкцию”. Жмется ближе к папе, обнимает его, утыкаясь носиком в ткань его теплого свитера… Плачет. Плачет, не щадя себя, не в силах остановить град слезок, мальчик хочет что-то сказать, но дыхание предательски спирает рвущийся наружу новый всхлип. Маша тихонько отходит к двери, оставляя маленькую щелку и оставаясь наблюдать за происходящим. Будет лучше, если сейчас они побудут вдвоем… — Папочка… — шепчет. — Не умирай, прошу тебя… Пожалуйста, папочка… — Чш-ш-ш… Саша из последних сил тянется заледеневшей рукой к взъерошенным прядям сынишки, стараясь успокоить. Как бы ни было тяжело, в каком бы состоянии он ни находился, для него он, прежде всего, папа. А папа… Папа должен держаться молодцом рядом со своим малышом. Папа ведь… сильный, смелый. На папу он потом будет равняться! Нельзя папе раскисать. Никак-никак нельзя… — Я… Я… Я так боялся, что потеряю тебя! Так боялся, пап… Вы… Вы там совсем не кушали, вам было так холодно, а я — здесь, далеко, и… и… ничего сделать не могу, ничем не помочь… — Чш-ш-ш… Всё хорошо, милый… — ещё тише произносит Саша, вслушиваясь в сбивчивое дыхание мальчика. Осторожно гладит его, дожидаясь, пока тот начнет понемногу успокаиваться: — Всё хорошо, я рядом… — Мне было так страшно… — шмыкнув носиком и сильнее прижимаясь к отцовскому телу. — Я боялся, что никогда больше вас не увижу… Ни тебя, ни Петю, ни Соню… На лице вновь появилась слезливая гримаса, и мальчик громко всхлипнул, закрывая ручками лицо. Сейчас ему было до невозможности стыдно — вот так просто взять и расплакаться перед отцом. Он ведь наставлял ему быть сильным, говорил, что гордится… Неужели все, что теперь Денис может ему показать — это слабость и нескончаемые слезы? — Ну… Всё-всё-всё… Холодными губами касается нежной детской кожи. Холодными, но такими же ласковыми, как тогда… — Всё хорошо, я рядом с тобой… Петю с Соней совсем скоро привезут сюда… И мы снова будем все вместе, как раньше. Слышишь? Не плачь, мой хороший… Услышав заветные слова, мальчик, хотя и хотел в них поверить, отчего-то всё же сомневался. Папа даже сейчас, дрожа всем телом и едва не корчась от боли, твердит ему, что все в порядке, хотя налицо — горе и мучения! Ещё и тетя Соня с дядей Петей… Он так давно их не видел, что ему и представить страшно, как за эти годы могла изменить их война — раз уж отца родного не узнал, что уж говорить о… — Месяц над нашею крышею светит, вечер стоит у двора… Что?.. — Маленьким птичкам и маленьким деткам спать наступила пора… Колыбельная… его любимая — та самая, которую пел ему папа, склонившись над самой его горячей головушкой, не желающей спать после веселого заводного дня, полного бьющей ключом энергии прошедших догонялок. — Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий… Баюшки-баю-баю… Мальчик голову кладет папе на плечо. Под осторожные поглаживания каштановых прядей невольно закрывает глазки и, наконец, успокаивается. — Пусть никакая печаль не тревожит детскую душу твою… Он заботливо укрывает сынишку одеялом — одним из многих, под которыми тщетно пытается согреться сам, — носом его крохотного носика касается и тихо-тихо, едва слышно допевает: — Пусть никакая печаль не тревожит… Детскую душу твою… Этой ночью Саша не уснет. Лежа рядом с сыном, будет заботливо оглаживать непослушные прядки, вслушиваясь в размеренное дыхание мальчика, и под стук его крохотного сердечка станет отвлекаться от зудящей в желудке противной боли. Маша ещё не скоро позволит себе вновь войти в палату, смахнув слезы со щек. Внутри будут мешаться многие сложные чувства: радость встречи, горечь сожаления, осадок брошенных обид… Но одна мысль заставит двигаться дальше: Саша жив, он рядом и больше никто и никогда не посмеет забрать у неё и детей их счастье. Заканчивался январь 1944 года. Впереди новая операция — спасение Белоруссии.