Москва, 28 октября 1941
Ночная улица дрожит под тяжелыми ударами фугасов, сотрясая ударной волной близлежащие здания. С крыш домов за сбрасываемыми «зажигалками» смотрят совсем ещё юные москвичи, устремляя взгляд вслед за рокотом зениток и пламенным свечением прожекторов, юрко вылавливающих вражеские бомбардировщики. Москва уже мало напоминала полный жизни столичный город. Серая, осунувшаяся, она уже в полной мере чувствовала дыхание войны и с содроганием сердца ожидала ночи. Свет в домах тотчас мерк, стекла заслоняли белоснежные кресты, а люди толпами уходили в убежища — пережидать очередной налет. Сомнений и иллюзий на счёт судьбы города никто уже не питал, однако недавние слова Щербакова свою лепту всё же внесли: прекратилась безостановочная паника, ушли грабежи, пропали с улиц паникеры и мародеры, уволенных москвичей стали возвращать на работу и вернули положенную зарплату. В город вернулся театр, афиши блестели репертуарами ближайших ансамблей, а билеты мог купить практически любой желающий. Казалось, всё ещё может обойтись, и пройдет эта волна налетов, как чума столетней давности, и уйдет беда, точно страшный сон. На Маяковской сегодня особенно людно. Женщины, старики, дети — всех оказавшихся в этот день на станции метро вряд ли удастся сосчитать, да и нужно ли оно? Хмурые, поникшие лица, осунувшиеся спины и застывшее беспокойство в глазах. Тихо. Кто-то разворачивает из-под полотенец припасенный пирожок, кто-то сжимает в руках любимую книгу, кто-то смыкает глаза, тщетно пытаясь то ли уснуть, то ли забыться… но сил не хватает ни на что из этого. Кусок в горло не лезет, пальцы лишь крепче стискивают потертые страницы, но перелистнуть их так и не смеют, а сон не идет из-за занятой бесконечными мыслями головы. Мыслями о том, что всё это ещё не скоро закончится. Маша сидит у самых путей. Повезло — сегодня удалось расположиться на старенькой раскладушке, которая, судя по её виду, живьем ещё власть царскую застала: потертая ткань, наволочки не первой свежести, одеяло в нитках… но она не смеет жаловаться. У неё есть хотя бы это. Саше сейчас намного хуже. Город оказался в кольце, сообщение с Большой землей прервано, оборваны линии электропередач, страдает снабжение продовольствием. Армия пытается, сил не щадя, блокаду эту снять… да только не помогает ничего. Гибнут люди у самых стен Ленинграда, а немец только ближе к городу жмется, стискивая ему шею голодной петлей. Маша понимала, что отчасти в этом есть и её вина — не послушала она Сашу тогда, в сороковом, не поверила… хотя могла. Беспокоиться за зря он никогда бы не стал — попросту не в его это духе, — лишь уберечь хотел. Защитить, оградить, предупредить… а она что? Мимо ушей пропустила, фразами о мнимой безопасности осыпала. Он ведь предупреждал, что так будет… впрочем, сейчас думать, говорить или делать что либо уже поздно: время вспять ей не повернуть ровно как не вытащить из Ленинграда Сашу, который ей бы не только не дался, крича о том, что народ свой оставить наедине с неумолимо приближающейся катастрофой — удел предателя и подлеца, жизни недостойного, — но и её саму начал бы уговаривать уехать туда, где безопасно. Туда, где бомба не упадет, где война не достанет… но куда же она уедет? Куда без него? Да и разве позволит себе оставить тех, кто жизнь в неё вдыхает? Кто и есть её жизнь — её силы, её душа, стук её сердца? Нет. Своих людей она не смеет бросить, и, если будет нужно — сама поведет последний оставшийся полк в атаку, но ни на шаг не отойдет с земли родного города. Сверху оглушительно рявкнуло. Раздался громкий протяжный гул. Вновь затряслась земля, заставляя стены брезгливо задрожать. Рядом, не выдержав, заплакали дети. Обнимали родителей, прижимаясь к ним, как крохотные котята, и боязливо вжимая плечики — хотели спрятаться, укрыться, чтобы не было больше так страшно… Взгляд Дениса от окружающих звуков даже не дрогнул. В пустых серебряных глазках застыло немое безразличие, хрупкое тельце лишь слабо покачивалось под успокаивающими материнскими поглаживаниями по плечу — попытке хоть как-то отвлечь ребенка и привести того в чувства. Что творилось у мальчика в голове? Сложно сказать… мысли съедали изнутри, и он, кажется, уже сам не помнит, когда последний раз улыбался. Как там папа? Он слышал о блокаде, слышал о наступившем голоде и совсем рано ударивших морозах. А ведь отец обещал ему, что вся эта эвакуация совсем ненадолго, а война — дело пары месяцев, — говорил, что ещё чуточку надо потерпеть, и погонят прочь они войска захватчиков, и бить будут врага на его же территории, в страхе загоняя вглубь логова фашистского зверя… и что из этого вышло? Ничего хорошего — боль, слезы, крики, мольбы о помощи… и бесконечные мрачные мысли о том, что они с папой могут больше никогда не увидеться. Денис часто думает о том, что в тот день нужно было вновь убежать и не позволить увезти себя в Москву. Уйти прочь с перрона, броситься наутек и спрятаться в ближайшей торговой лавке — что угодно, но остаться в Ленинграде. Папа бы потом страшно ругался, хотя никогда раньше не позволял себе даже голоса повысить на маму и братьев, зато он был бы спокоен, что остался с ним. И если суждено было бы им погибнуть — они оказались бы рядом, держась за руки. Денис не готов был потерять отца. И мысленно твердил себе, что, будь его воля, с удовольствием бы поменялся местами с ним и его семьей. Соня, Петя, Катя, Костя… что, если все они погибнут? Как будет он — спасенный, — жить дальше с осознанием того, что они ушли, подарив свою жизнь ему? Не нужна ему будет такая жизнь. Ему нужна его семья, и Романовы-Невские — особенно.Держись, папа… умоляю, прошу тебя, держись… мы с мамой обязательно тебя спасем, мы что-нибудь придумаем, всё будет хорошо!
Пожалуйста, пусть всё будет хорошо… Даня рвано вздыхает, небрежно роняя голову на плечо матери и отводя взгляд в сторону — прочь от измученных лиц, от испуганных до дрожи людей. Казалось бы, все уже привыкли… но можно ли привыкнуть к войне? К обстрелам, бомбам, страху? Нет. К войне невозможно — нельзя, — привыкнуть. От неё нужно избавляться. Бороться, не щадя ни сил, ни собственных возможностей — бить врага так, чтоб у него искры из глаз посыпались, гнать прочь, гада, с земли родной — туда, откуда пришел… Мальчику сегодня по-особенному нездоровится. Враг всё ближе продвигается к территории маленького его городка, осыпая заставы бомбами и шквалом артиллерийского огня. Болезненно бледный, он стал тенью самой себя: блестящее золото его волос померкло, потух игривый огонек в светлых лазурных глазках — на его место пришла лишь застывшая немая усталость, — осунулись детские плечики, сводит судорогой ручки и ножки, стоит новым «зажигалкам» коснуться родной земли. Но себя Даня жалеть не привык, считая это уделом слабых. Братья его же, вон, старшие — давно уже на линии фронта! Весь мир слышал о подвиге Подольских курсантов, советские летчики не без удивления, но с искренним восхищением приветствуют совсем ещё юного товарища Борьку Московского, стоит тому приземлиться на совсем уже не учебном полигоне, а подпольщики «московской паутины» поражаются хитрости и остроумию загадочного агента «М». Все трое видели войну с разных её сторон, вкусили этот едкий запах крови, слышали её жуткие протяжные стоны… они, каждый, делает всё, что задержать врага и не подпустить его к стенам столицы — ведь там, под шквалом бомб, ждёт их, волнуется и по ночам втайне молится о них родная мать, дрожат в испуге младшие братишки, кого не успели вывезти в Куйбышев в отличие от малыша Кирюши и годовалых близняшек. Настал и его черед. Осталось только немного потерпеть… но как же это сложно… — Ма-ам, — тихо, едва слышно тянет мальчик, поднимая на маму потускневший взгляд небесных глазок. — Пойдем домой?.. У Маши сердце удар пропускает от этого беспомощного жеста. Больше всего на свете она боялась, что война коснется самого дорогого, что у неё есть. Правду ей тогда сказали — бить будут по тому, что больше всего любишь. Сначала братья, потом «отец», затем Саша и теперь — любимые дети… — Скоро, скоро пойдем, Данечка… потерпи, милый. Потерпи немного, скоро всё закончится… всё будет хорошо… — Правда?.. — Правда. — И мы снова будем играть… с Деней и Масей? С ней всё хорошо?.. — Обязательно будем, — едва сдерживая слезы. — Она в порядке, ждёт дома и очень-очень скучает по тебе. Мальчик слабо улыбается и глазки закрывает, утыкаясь бледным личиком в теплую материнскую кофту. Маша крепче к себе сыновей прижимает, вслушиваясь в шум бомб и укрывая мальчишек от громкого гула. По телу острыми иглами пробегают волны причиняемой налетами боли, но она изо всех сил старается этого не показывать. Терпеть, не подавать виду… держаться. Мальчики ведь держатся! Братья ведь держатся! Саша держится… — Скоро всё будет хорошо, мальчики… всё будет хорошо. Пожалуйста, пусть всё будет хорошо…* * *
Ленинград, 28 ноября 1941
Темную комнатушку слабо освещает блеклый желтоватый свет. Холодно. Морозы в этом году ударили совсем рано — окна подрагивают под протяжным стоном ветра, на стеклах слабо проступает легкая ледяная крошка. Саша отрешенно смотрит перед собой. Догорают в крохотной буржуйке последние страницы из любимого сборника стихов. Отросшие пряди нелепо свисают у висков, пряча под собой толстые стекла очков. В гранитном бесчувственном серебре, лишенном былой оживленности, виднелся крохотный подрагивающий огонек. Норма выдачи хлеба опустилась до финальной — губительной, — отметки. 125 граммов в день. Саша убежден, что дальше — только смерть, а потому хуже быть уже не может… как хорошо, что Дениса ему всё же удалось вывезти прочь из окруженного города. Всё-таки сердце своё никогда не обманывает — чувствует угрозу, сжимается в безотчетном желании укрыть, оградить, уберечь, спрятать ребенка от неминуемой катастрофы. За свою жизнь он видел много смертей — даже самых близких себе людей, — и повторения этой страшной трагедии он себе бы не простил. Ему хотелось бы сказать, что свою жизнь за Россию и семью, он готов отдать без раздумий — ведь именно на такой шаг однажды пошла и его Маша, — и это правда, он в самом деле готов, и не будет колебаться перед этим решением ни минуты, но… ему нельзя уходить. Он нужен здесь — своим Ленинградцам, не только отдающим все силы на защиту города, но и работающим на износ, снабжая фронт снарядами и танками. Не будет его города — прорвут оборону, фронт рухнет, и тогда в опасности окажется его семья. Нечем будет их защищать, умрет последняя надежда на спасение… Саша не может этого допустить. А потому держаться намерен до последнего. До победного конца. Нева гулко вздыхает, поудобнее устраиваясь в теплой шинели и ближе прижимаясь к телу хозяина, пытаясь подчерпнуть хоть чуточку тепла из-под буржуйки — на огонек крохотный смотрит и узко щурит голубенькие глазки. Греет — едва ли, но им на троих кое-как хватает… — Дядя Саша… Саша голову на звук поворачивает. На пороге стоит совсем маленькая девчушка. Коса русая из-под шарфика выглядывает, шапка красная небрежно на лоб сползает, и она ручонкой её терпеливо поправляет. Лизонька… ангельская девочка, драгоценный ребенок — единственная из всей своей некогда большой семьи, кто остался в живых. Всех война забрала — кого от голода, кого на фронте, а кого и под обломками собственного дома… — Я… я карточки потеряла, дядя Саша… Голосок дрожит. Слезки в глазах застывают и сыплются по раскрасневшимся на морозе щекам. Потерять карточки — значит не получить хлеб. Остаться без хлеба — умереть. — Простите, простите, дядя Саша… Саша на неё взгляд переводит. Смотрит секунду, две, пять… девочка дрожит, не в силах вымолвить ни слова. Взгляд у него такой… тяжелый. И страшно пустой. Неживой как будто вовсе. — Что же это, мы теперь… — Нет. Он не дает ей договорить. — Нет, — на порядок тише. Зачем-то встает, потревожив и без того болезненно исхудавшего кота, и бредет куда-то в сторону небольшого комода. Лиза застывает в изумлении — в руках дядя Саша крепко сжимает блестящий богатый ремешок из чистой кожи. Держит, подобно дражайшей святыне, и… улыбается? — Не бойся, дорогая, — на полушепоте. Вновь садится напротив буржуйки под недовольное сиплое мурчание Невы. — Сегодня без ужина не останемся, а завтра… Вновь на неё смотрит. Девочка торопливыми шажочками вглубь комнаты проходит и рядом садится. Жмется ближе, стараясь в шинель теплую укутаться — бело-серенький кот даже что-то одобрительно мурлыкнул ей вслед, видимо, обрадованный новым источником тепла. — Завтра всё будет хорошо. — Вы… уверены, дядь Саш? — Конечно, — с улыбкой. — Слышала, как говорят: «утро вечера мудренее…»? Вот, Ванька — сосед наш, — в примету добрую верит, и знаешь, какой бойкий? Так из виду его упустишь — уже ретируется на крышу, «зажигалки» ловить… вот и мы с тобой верить будем, — отчего-то вздыхает гулко, тяжело-тяжело. — Недолго нам ещё ждать осталось. Сердцем чувствую — недолго. — Правда?.. — Правда, Лизонька. Сердце обманывать не станет… — глядя на мигающие в интересе голубые её глазки, тихо шепчет: — Подрастешь — поймешь. Девочка плечиками пожимает и голову дяде Саше на плечо опускает. Её с пеленок учили: взрослые — мудрые, им доверять можно и нужно, ничего за просто так говорить не станут… а дядя Саша — взрослый. А раз взрослый — значит мудрый, и слова его ничем иным, кроме правды, быть не могут! Уже завтра всё будет хорошо… хоть бы оно и было так. Пусть завтра всё будет хорошо… Пожалуйста, пусть всё будет хорошо…