* * *
27 мая 1941
Тёплый ласковый май. Любимое время года для всей дружной и уютной семьи Невских-Московских. Солнышко ярко освещает окрестности большого северного города и приятно щекочет лицо своими юркими лучиками, заставляя хохотать на всю округу под озорные крики чаек. Хорошо… Особенно хорошо, когда это самое солнышко и его задорные лучики рядом. Такие родные и любимые… беззаботные и счастливые… В последнее время у Маши нет времени даже на обед, не говоря уже о возможности выбраться, наконец, за пределы кремлевского кабинета и съездить к мужу хотя бы на несколько дней. Он не обижается, терпеливо ждёт и, как только выдаётся день, приезжает сам без малейшего угрызения совести и совершенно не боясь, что потом скажут в Ленсовете. В конце концов, никто из них никогда не спрашивал у начальства разрешения для встречи с семьёй — чем же он вдруг хуже? Платформы Московского вокзала битком заполнены толпами бегущих кто куда людей. Кто-то родных встречает, кому-то на важную встречу успеть надо, а кто-то особо удачливый пропустил свой поезд и теперь сидит, насупившись, в ожидании следующего — опять новый билет брать! Саша в этой толпе внимательно, стоя у пятого вагона, высматривает заветные светлые макушки, да только — вот досада, — народу всё меньше, а макушек — как не было, так и нет, как бы хорошо он ни вглядывался и как бы ни бегал по всему перрону серебристым взглядом. Ну, Маша! Если только она и в этот раз над ним подшутить удумала, то он… он… ох. Тяжело наказание придумывать, когда шум и гам кругом. Вот встретятся, тогда тут же мысль нужная придёт. Это же, вроде бы, как с аппетитом работает? Говорят же: « — Аппетит приходит во время еды», — а у него будет: « — Мысль приходит во время встречи»! Звучит неплохо. Даже очень умно. За глубокими раздумьями Саша не сразу замечает, как возле пятого вагона совсем не остаётся людей. Зато среди шума и гама бегущих людей отчётливо слышит родной детский голос. –Папа! Папочка! Он оборачивается на звук. Губы сами изгибаются в теплой улыбке, стоит взгляду завидеть две золотистые макушки. Костик и Родя, слабо держа равновесие — но, очевидно, очень стараясь, — неторопливыми и совсем ещё неумелыми шажками топают к нему, расставляя крохотные ручонки для долгожданных объятий с папой. Садится на корточки, сам руки в стороны разводит и тихо смеется, стоит поймать, наконец, шустрых мальчуганов, так старательно бегущих навстречу. — Мальчишки… — тянет, ласково жмурясь и покачиваясь в объятиях, чем заставляет ребят запрыгать от умилительных нежностей — ох, как же он по ним соскучился… — Привет, мои дорогие! Костик от бьющей ключом радости глазами по всему лицу отца бегает, прыгает в его объятия, улыбаясь во весь пока ещё полу-беззубый ротик. Младший его на каких-то десять минут Родька от брата отставать явно не собирается и, стараясь забраться к папе на коленки, гордо лепечет: — Мы с… с-скучали! Скучали, папа! Саша от таких нежных откровений малышей умиляется и тает окончательно: сынишек по голове легонько гладит, чтобы те энергию для другого приберегли, да сам счастья сдержать не может. — Я тоже скучал, мальчики… такие у меня большие стали! Скоро и не поднять мне вас будет — выше папы вымахаете. — Правда? — блестит глазками Костя. — Правда, солнышко. Папа неправды не скажет. Все трое оборачиваются и сталкиваются взглядом с блестящей гранатовой россыпью глаз напротив. Маша стоит совсем рядом и тепло улыбается, сложив руки на груди и умиленно наблюдая за представшей картиной. Быстро ловит на себе взгляд мужа. — Я же права? — улыбаясь. Саша только сейчас понял, что в очередной раз — сбился со счету, какой именно, – засмотрелся. Маша сейчас — самая что ни на есть настоящая. Без этой фальшивой улыбки, которую изо дня в день приходится натягивать перед собравшимися в Моссовете, без хмурой гримасы на лице после очередной Кремлёвской нервотрепки, унесшей все силы и веру в справедливость жизни на планете, без этих надоедливых синяков под глазами, знаменующих собой очередную бессонную неделю… Сейчас она снова, в этом милом белоснежном платьице и туфельками с золотистой брошью, стоит перед ним маленькой куколкой, сошедшей с витрины и ожившей, словно в прекрасной сказке, длинные пшеничные локоны едва дрожат под лёгким дуновением нежного ветра, а во взгляде блестящих рубиновых глаз заметны любовь и умиление. — Права, душа моя… — отмерев, отвечает Саша, а затем хитро улыбается, прикрывая глаза и склоняя голову на бок. — Почему не сказала, что вагон на деле пятый с конца? — В каждой женщине должна быть загадка, разве нет? — мурлыкнула Маша, вернув шпильку мужу. — К тому же, от этого он не перестал был пятым, так что… фактически я тебя не обманула! Ну, плутовка… — Надолго вы, загадочные мои? — Выбила отпуск в Моссовете, так что… примерно на месяц. — О, как… неужели заслуги признали? — Сама не поверила, когда услышала. — А Даньку где потеряла? Денис мне все уши вчера прожужжал — когда приедет, когда приедет… Маша отчего-то тихо смеется. Данька — самый настоящий лисёнок, — глядя на то, как братья старшие на субботник собрались, мимо пройти не сумел и вызвался им помогать. Те отказать мальчику не смогли и поручили самое ответственное: собранные мешочки с листьями забирать и относить дяде Вове — главному ответственному в их районе, — тот их в кузов машины положит и, как доверху заполнит, отвозить поедет. А ему, как верному помощнику, в награду — сладость, вкусная карамелька на палочке. А потом — заключительная и самая любимая часть дня. Возьмет Платон его под руки и ловким движением на плечи к себе усадит. Пойдут они домой, он будет о чем-то взрослом с Максимом да Борькой говорить, на младшего братца то и дело поглядывая и улыбаясь, замечая, как довольно тот уплетает врученный леденец и голову кверху поднимает, ручонкой пытаясь зацепиться за блестящие под московским солнцем золотистые листья. — Скоро, — заверяет. — Он у нас в помощники подался, во всю с мальчишками листья убирают. Максимка сказал, к вечеру привезут — он сам уже по Дениске истосковался — одно, говорит, к брату хочу. — Понятно… будем ждать! — сквозь тихий смешок. — То-то ему счастье будет, когда Петя с Соней с прогулки его привезут, а дома уже Данька ждёт. Ленинград поднимается, ловко Костика прямиком на плечи сажает, заставляя того восторженно взвизгнуть и радостно захлопать в ладошки от накатившего веселья, а Родьку на руках держит. Тихо смеется, глядя, как-то завороженно головушкой крутит, округу с такой высоты рассмотреть пытаясь — вот бы и ему стать таким, как папа… вот уж точно — высоко сидит да далеко глядит! Саша к жене, наконец, подходит, не смея отвести от неё полного умиленного любования взгляда. — Я так по вам скучал, Маш… — Я тоже, — улыбается она. — Уже и не надеялась вырваться к тебе… пришлось весь Моссовет на уши поставить. Как я умею. — Какая ты коварная, — улыбаясь. — Зато смотри, как, оказывается действенно. — Мама, папа! Костику явно наскучило без дела сидеть на папиных плечах, отчего в светлую золотистую головушку тотчас пришел целый отряд мыслей о предстоящих приключениях. — А давайте… давайте в парк пойдём! Я… я цветочки соберу, и… и у нас будут веночки. — Да, да! — вторит Родька. — Веночки! М-мы умеем… нас Даня научил! — В парк, говоришь… — с наигранной задумчивостью тянет Саша. — Можем в «Катин парк» сходить. Там и посидеть можно, и цветочков много… и ваш любимый фонтанчик починили. — Фонтанчик! — радуются. — Давайте! Давайте к фонтанчику! Ленинград переводит взгляд на жену, не смея сдержать улыбку, и вновь на бок голову склоняет. — Ну что, мама? Пойдём к фонтанчику? Маша на подобное обращение лишь улыбается. — Куда папа скажет, туда и пойдём. У нас целый месяц впереди — все парки обойти успеем. — Ура! — хлопая в ладошки, лепечет Костик. — К фонтанчику! Маша вдруг подается вперед, оказываясь близко-близко. Юрким шажком подбирается к самому его лицу. Кротко опускает голову ему на плечо, поднимая теплый, полный лучистых искорок взгляд на сынишек, и вскоре Саша слышит тихое, до приятных мурашек по телу ласковое: — С днем рождения, Саш…* * *
Что с ним стало?.. Бледное холодное лицо с заостренными чертами, скрываемыми небрежно ложащимися каштановыми прядями, продрогшие костистые руки, которые теперь самому видеть не хочется… с виду посмотришь на него — не скажешь, что перед тобой бывшая столица Империи сидит. Не осталось ничего от его былой французской изящности — теперь только боль, не утихающий холод в теле и бесконечная усталость, унять которую не помогают ни предписанные врачами короткие прогулки — знали бы, как болят после этого суставы… — ни постельный режим. За последнее ему уже даже как–то неловко становится. Прямо после парада Победы затеяно было собрание провести. Зачем, почему и для чего — говорить да разъяснять было не велено, отчего пришлось покорно подчиниться и в Кремлёвский зал идти. Детали собрания Саша уже вряд ли вспомнит. И даже не потому, что он не слушал — наоборот, старался вникнуть в весь процесс и понять, о чем идёт речь, — ведь нужно же как-то начинать возвращаться к привычному рабочему укладу. Однако сам он был там от силы минут двадцать, а все остальные четыре часа просто… проспал. Только Маша своим мастерством волосы ерошить его разбудить смогла, и то под самый конец — трогать мужа не решалась, раз за столько лет ему, наконец, удалось глаза дольше, чем на полчаса сомкнуть. И права оказалась: эти четыре часа для него настоящим рекордом стали, и хотя сказать, что он не выспался — не сказать ничего, и по возвращению домой он проспал практически двое суток, просыпаясь раз в несколько часов, чтобы попить воды, некое облегчение ему такой «отдых» всё же принес. Хотя бы просто потому, что спать теперь приходилось не на сырых прогнивших досках дубового пола, а на тёплой постели… либо на кофточке жены, которую он сам же ей когда-то и подарил. Маша мягкая, у неё ручки нежные-нежные, ласковые… как тут не уснуть? С того момента прошло уже больше двух недель. Маша, скрепя сердце, всё же отпустила Сашу в Ленинград одного, и хотя тот ещё будучи в госпитале рьяно доказывал, что вполне способен самостоятельно о себе позаботиться, она молча кивала, без своего личного сопровождения не отпуская его даже в крохотный магазинчик через дорогу. И её, конечно, можно понять… Ведь тогда — в январе, — он ослаб настолько, что самостоятельно не мог даже удержать в руке ложку — пальцы предательски дрожали и отказывались разгибаться, холод пробирал до костей и отзывался неприятной дрожью. Желудок противно тянуло, в горле бесконечно жгло, а взгляд постоянно оказывался прикованным к злосчастному медному ведру, расстаться с которым он смог лишь спустя пару месяцев. Зато сейчас ему намного лучше! И выглядит подобающе: хоть волосы в порядок привели — длинные пряди, отвердевшие под запекшейся на них кровью, срезали, — так теперь на самого себя походить стал, и зрение постепенно — хотя и медленнее, чем хотелось бы, — возвращается, и со слабостью с болью в суставах он почти примирился… Беспокойства относительно состояния Саши наедине со своими мыслями были справедливы, но всё же излишни. Сейчас одному было куда спокойнее, чем раньше. Он даже отвлекаться от тех мыслей научился, предпочитая занимать себя чем-нибудь полезным — цветы напротив Казанского рассадить, на субботник сходить, где теперь вместо уборки улиц намного чаще дома наново возводить стали, или — если ноги держать исхудавшее тело дольше двух часов отказывались, — книжку интересную почитать. Последнее вообще новыми красками заиграло. Он никогда не забудет испытываемых ощущений, когда впервые ему по настоящему удалось увидеть жену. Не светлое пятно, у которого нет ни рук, ни глаз, а его Машу — с золотыми длинными локонами, волнистыми прядями вьющимися куда-то вниз, с яркими багряными глазками, где так забавно мелькали игривые искорки утреннего солнца… она тогда расплакалась, стоило ему поймать на ней чёткий сфокусированный взгляд — неизвестно, от горя или радости (хотя Саша, конечно, больше склоняется к первому варианту), но успокаивать её пришлось долго и непривычно трудно. Не всё оказалось таким плохим, каким изначально воображалось, и Ленинграду удалось обыграть Берлин даже в таких мелочах. Дойдя до скверика напротив Казанского собора, Саша опускается на ближайшую лавочку и, кажется, впервые за весь день позволяет себе по-настоящему расслабиться. Ноги неприятно ныли от непривычно большого пройденного расстояния, отчего по всему телу пробегало острыми иголками неприятное ощущение накатывающей слабости. Безумно хотелось спать. И неважно, где: дома, откуда он в скором времени надеется куда-нибудь съехать, или здесь — на дубовой холодной лавочке. Он бездумно глядит перед собой и тихо вздыхает. Уже совсем не тот, что до войны. Утратил прежний облик, походя скорее на истощенный призрак самого себя с резкими, острыми чертами лица и страшно живыми, совершенно взрослыми, несмотря на возраст, глазами. Ему ведь всего девятнадцать… Его никогда не мучили вопросы: « – За что?» и « – Почему именно я?» – но люди… в чем была их вина? Почему выступали они как валюта, расплачиваться которой приходилось, дабы откупиться? И ведь от чего откупаться?.. даже думать об этом жутко. Неприятно, мерзко и жутко. Неожиданное вмешательство в личное пространство немного отвлекло от гложущих мыслей. Какая-то неведомая сила ловким движением освобождает его от тонкой круглой оправы, на глаза ложатся чьи-то маленькие, отдающие приятным теплом женские руки, а следом раздаётся высокий детский голосок, в котором Саша отчётливо слышит: « – Папочка!» — Маша? — Если бы Данька чуть потерпел, ты бы дольше догадывался! — смеётся она и ловко возвращает очки на положенное им место. — Здравствуй, дорогой. — Привет. Данечка, солнышко… здравствуй, мой хороший. — Папа! Папа! — радостно кричит Химки, подбегая совсем близко. Тянется в объятия отца, лучисто улыбается, и золото его волос блестит ярче под светом впервые за весь день выглянувшего из-за хмурых облаков солнца. — Я так скучал! Мы с мамой весь вечер вчера собирались, и та-а-ак долго ехали! Но сейчас приехали, и теперь мы снова все вместе! Саша ласково улыбается. Даня — настоящая звездочка, нежный лучик большого солнца, согревающего своим теплом даже в самые хмурые дождливые дни. И это самое солнце сейчас стоит рядом с ним. Это солнце — самое дорогое, что есть в его жизни. Это солнце — Маша. Он берет сына на руки и одним движением усаживает его к себе на колени. — Ух, ты, какой тяжёлый стал! — смеётся. — Вымахал, будь здоров. Скоро мне и не поднять тебя будет. — Да! Я вырасту большим и сильным и стану защищать тебя и маму… буду настоящим героем, как ты! — Ты и сейчас наш герой, милый, — улыбается Маша, легко целуя розовую детскую щёчку. — Мы с папой очень гордимся тобой. — Правда? — Правда, — отвечает Саша. — Ведь пока меня не было рядом, кто помогал защищать маму? Кто не сдавался сам и не давал опустить руки остальным? Кто врага крепко держал, не позволяя к городу прорваться? — улыбаясь и по голове сынишку поглаживая. Такой маленький, а уже столько пережил… — Ты — настоящий герой, Данечка. Глаза у мальчика светятся ярко-ярко, и игривые искорки в них вспыхивают ярче новогодних огней. Он — герой! Подумать только… прямо как в книжках про рыцарей! — Здорово! Я всегда-всегда буду вас защищать! Я как… я как рыцарь! — Наш маленький рыцарь не хочет немного поиграть, пока мама с папой поговорят? — прерывает его Маша, садясь на лавочку рядом с мужем и склоняясь над самым детским личиком. — По секрету. Даню такая перспектива не обрадовала. Ну что эти взрослые могут такое обсуждать, раз ему обязательно нужно на это время куда-то уходить? Ладно уж, ничего тут не поделаешь. Но это ненадолго! Вот подрастёт он немного, тогда всё ему можно будет! — Хорошо… Мальчик ловко спрыгивает с колен отца и юрко бежит в маленький сквер. Туда как раз и дети подошли — вот и будет, с кем поиграть, пока мама с папой разговаривают. Заодно веночки из цветов сплести можно будет… точно! Сплести и подарить каждому — ходить будут красивые, будто в коронах. Платон рассказывал, что раньше, когда они с мальчиками были маленькими, в папином городе жили Императоры, и на головах у них по особым дням красовалась большая и красивая корона, усыпанная гроздью драгоценных камней… вот и он такую сделает! — Как ты? — начинает Маша, осторожно взяв мужа за руку. — Неважно выглядишь. Всё хорошо? Ох… неужели так заметно? — Я в порядке, просто… как тебе сказать... — Так и скажи! — Задумался. О Пете с Соней. — Что случилось? Саше вспоминать это не очень хочется… да и Маша сама всё видела. Видела, в каком состоянии Петю и Соню привезли в госпиталь. Бледных, истощенных — с немым выражением лица и стеклянными, отражающими неземной ужас пережитого кошмара глазами. Серебро гранита отзывалось холодном и блестело под светом желтых ламп с прежде невиданной… опаской. Страшно блестело. Так, как не блестело ещё никогда. И то, что скрывается в этом блеске — страх, боль, холод… и смерть, — знал один лишь Саша. Маша сама всё слышала. Слышала, как вскакивала ночами, задыхаясь от слез, насмерть перепуганная увиденным в очередном сне Соня. Слышала, как подолгу успокаивал её полуживой Петя, дрожащими костистыми руками обхватывая разгоряченную голову и бережно целуя усыпанные дорожками слёз её совсем ещё юные щеки. Их не сразу пустили к детям. Не были они к этому готовы… ведь каждый раз, стоило бросить взгляд на малышей-племяшек, перед глазами всплывали они — Ленинградские дети, чьи жизнь и судьбы оказались сломаны войной. Войной, которая заставила их стоять на коленях у заледеневших тел матерей. Слёз не было — лишь немое отчаяние, читаемое в пустом взгляде. Что может сделать ребенок, оставшись один на один с голодом и смертельным холодом?.. ничего. И они не могли. Ряды Пискаревского кладбища, присыпанные снегом детские ручки, краешек одеяла с завернутым внутрь грудничком… останутся в памяти надолго. И не уйдут уже никогда. — Мне жаль, что меня не было с ними тогда. — Саш… — Они почти сломали их, Маш… — словно не видя и не слыша её. Было видно, что эти слова даются ему очень тяжело. — Врагу не пожелаешь того, через что прошли они… но в этом нет твой вины. Пойми это, пожалуйста… Он взгляд на неё переводит, и от этого ледяного блеска её в легкую дрожь бросает. — Они очень сильные, — тихо. — Они справятся. Я верю… верю в них и безмерно ими горжусь. Как и тобой, Саш… — Да… я тоже. — Всё будет хорошо. Слышишь? Я обещаю… — Спасибо. Помолчали. Маша хотела сказать ещё что-то, но мысли противно мешались в голове, не позволяя выразить всё внятно и доходчиво… но Саше этого было уже не нужно. Петя с Соней ведь… действительно сильные. Столько вытерпели, столько прошли, столько вынесли… ему остается только гордиться ими. И верить, что дальше — больше. Они обязательно справятся. И он… они... Они с Машей им помогут. Всем, чем смогут. — Маш… — Да, родной? — Можно..? Сердце удар пропускает. Он такой… такой… удивительно спокойный. Спокойно-умиротворенный. Как… ну как он может так на неё смотреть после всего, что с ним было?.. — Конечно… конечно, Саш. Он тянется к ней, одним движением прижимая к себе хрупкие плечи. Прячет лицо в золотистых локонах пушистых её волос, и в улыбке проскальзывают грустные нотки: снова она косы свои длинные отрезала… от длинного золотого шлейфа осталось лишь юркое каре… но она и с ним у него красивая. Самая, самая красивая. Легко пряди пшеничные целует, лбом упираясь в её голову. От неё всегда веяло чем-то тихим, умиротворенным… чем-то домашним. Он рад, что её с ним не было. Не простил бы себе ледяного ужаса в её глазах, изувеченных голодом острых черт, выжатой насквозь энергии, угасшей со смертью нескольких миллионов людей… ничего из этого. — Я люблю тебя, Маш… Над ними восходит солнце. Ласково, словно обнимая, греет своими лучиками. В яркой-яркой синеве кружат и резвятся юркие озорницы-чайки. Над головой — чистое небо. Их небо. Мирное небо… — И я тебя люблю… — Мама! Папа! Смотрите, что я из цветочков собрал! Они одновременно оборачиваются на звонкий голос сына и тепло улыбаются. Детские ручки держали два больших белоснежных венка. — Какой умница, — хвалит его Маша. — Давай помогу. Оба веночка оказываются на их головах. — Я и Дене такой сделаю… когда он вернется. Он же… скоро? — Скоро, — улыбаясь, заверяет Саша. — Тётя Соня с дядей Петей привезут его к обеду. У него сейчас какое-то приятно-странное чувство дежавю. Гранитное серебро глаз дрогнуло: ему уже приходилось так отвечать несколько лет назад… — Ну, хорошо… зато теперь мы втроём красивые! — гордо замечает Даня, поправляя собственный головной убор. — Папа-веночек, мама-веночек… и веночек-малыш! — Самые-самые красивые, — улыбается Маша. На мужа взгляд бросает, легонько, ненавязчиво губами светлой его кожи касается и тихонько, чтоб один он слышал, произносит: — С днём рождения, Саш.