Её зовут Маша, она любит Сашу...

По кафельным ступенькам некогда бывшей уютной парадной ранее весьма престижного, а ныне — Богом забытого района, под торопливыми, переходящими на бег женскими шагами шуршит подошва стильных бежевеньких кед. Судя по всему, обладатель сильно торопится, раз даже под ноги толком не смотрит, то и дело спотыкаясь по нескольку раз на этаже. Маша в самом деле торопилась. И даже не столько из-за желания поскорее оторваться от очередного наркомана, увязавшегося за ней на улице и с самыми что ни на есть серьёзными намерениями собравшегося забрать к себе, следуя до самой двери, сколько из-за панического ужаса от неизвестности происходящего… Дома? Может ли она называть так это место? Имеет ли право? Очень хотелось верить, что да, ведь живёт она здесь достаточно давно, но отчего-то сердце каждый раз пропускало удар, стоило ей оказаться в квартире. И не зря. Кое-кто её присутствию не рад. И это весьма мягко сказано. Девяностые снежным комом прошлись по людской психике, заставив идти на вещи, делать которые раньше никто бы из них в жизни не решился. Теперь в обществе не существует даже слова «нравственность» — каждый делает, что хочет, и не остановит, не облагоразумит никто, ведь всем давно уже всё равно друг на друга. Да и зачем вмешиваться в чужую жизнь, когда со своей никак не разобраться? Разбираться, правда, нет сил. Желания тоже. Психика же городская оказалась схожа с людской слишком сильно. Маша вряд ли сможет с точностью назвать, в какой момент всё пошло по заведомо проигрышному пути, ибо сама с головой увязла в собственных проблемах: в стране разруха, люди теряют работу, Россия рынку не нужна… В общем, было совсем не до мужа и, за что простить себя девушка уже вряд ли сможет — не до сыновей. Например, с Даней последний раз они виделись около полугода назад, и из малоприятного разговора ей удалось вынести один урок: пока порядок не наведёт и перед всеми не извинится, может забыть, что у неё есть семья. Звучит удручающе, не правда ли? Ещё более удручающими оказались попытки всё исправить. Если сначала помогал Саша, так хоть силы были верить — справимся. Да и правда же начали справляться: валюту укрепили, сотрудничество наладили… А потом сдали нервы. В тот день она в очередной раз до самого утра сидела за пачками документов, уже не стараясь читать даже между строк — великий смысл, если толку от этого, как с козла молока, ибо за неё и так всё уже давно решено? За пеленой собственной усталости не заметила подозрительной дрожи в голосе Романова. Не услышала, не обратила внимания… Ещё и высказала свое «фи» за звонок в столь поздний час. Не знала она, что в этот самый момент он стоял перед самым вокзалом. Ждал её. Ждал… Сильнее, кажется, чем снятия Блокады ждал, всматриваясь в утренний туман, словно надеялся увидеть в нем её силуэт. Не дождался. На своё «— Пожалуйста, приезжай» услышал лишь усталое: «— Я занята, Саша», за которым последовали лишь томные телефонные гудки. Внутри что-то с громким треском сломалось и кубарем рухнуло вниз, разбившись на десятки осколков, больно вонзившихся в каждую частичку измученного тела. Сердце затаило обиду. Именно в тот момент Думская улица открыла свои двери. Жуткие и мрачные, закоптившиеся от творящихся в её стенах непотребств. Он перестал отвечать на звонки, целыми днями пропадал вдали от дома, заглушая боль одному Богу известными веществами. В таком эйфорическом экстазе он барахтается уже восьмой год, и возможности вытянуть его оттуда у неё нет. Именно тогда она и потеряла его — тихого, безгранично доброго и любимого ею человека, в коем души не чаяла и кого оберегать ото всех напастей старалась. Не смогла. Не услышала, не поняла, не оказалась рядом… В очередной раз. Прошмыгнув через ступеньку, Маша забегает в квартиру и на ходу захлопывает дверь. Снова не заперто. За последние два года — не новость. Её не было всего несколько дней, но, судя по окружающему её ужасу, прошел минимум месяц. Внутри всё оказалось перевернутым вверх дном: поваленные стулья, разодранные стены с обвисшими клочьями обоев, разбросанные повсюду невиданные прежде пакетики и таблетки, шприцы, разбитые вдребезги зеркала — видимо, не мог на себя смотреть… Она опускает взгляд на пол и боязливо содрогается. Бегущая с кухни сыпучая белоснежная дорожка окроплена чем-то ярко-красным, подозрительно похожим на… — Кровь?.. Маша произносит это почти не слышно, отказываясь верить в увиденное. — Господи, Саша, что же ты делаешь… Едва она заканчивает фразу, как тотчас слышит подозрительное шуршание в коридоре. А вот и Саша. Точнее нет, не Саша. Шура. Перепуганная до смерти девушка тут же спешит ретироваться в комнату. Мужа собственного боится… Дожили! К слову, спальня произвела едва ли менее удручающее, нежели кухня, впечатление. Помимо ставшего привычным во всей квартире бардака, около карниза небрежно лежала опрокинутая табуретка, а рядом, у самой ножки, виднелось нечто похожее на верёвку. Что за… Она не успевает додумать то, о чём начала. Очевидно, своим резким движением она всё же привлекла внимание — шуршание переросло в торопливые тяжёлые шаги, и вскоре в комнате показался Он. Посчастливилось же ей додуматься спрятаться у самой двери! Не видя незваную гостью, но явно ощущая её далеко не желанное присутствие в своей квартире и сдаваться явно не собираясь, Думский проходит дальше. Шаги неумелые совсем — показалось даже, будто сейчас прямо у кровати упадёт. Не падает — успевает равновесие о стену удержать. Что-то под нос неразборчиво бурчит, брови хмуро сдвигая, и обратно идёт всё так же — шатаясь и едва не падая. Найти её хочет. Найти и выставить за дверь. Как обычно делает. Маше сейчас расплакаться хочется. Опять её Сашенька, милый, любимый её мальчик, с дозой переборщил. На ногах совсем не держится, чушь какую-то несёт… Главное, чтобы её не заметил. Передоз в этих стенах — гость не новый, регулярно наведывающийся, но каждый раз, видя его, она в дрожи нервной заходилась, ибо представить боялась, что ещё муж в таком состоянии сотворить может. А творил многое. В последний раз едва не дошёл до ручки. Ей тогда крупно повезло — не окажись Денис рядом, даже думать страшно, что могло бы случиться. Их отношения, конечно, как и в случае с Даней, не были совсем уж безоблачными, однако в тот момент сохранность матери всё же взяла верх над собственными честью и достоинством. Он тогда фактически её спас. Смог отца за руки схватить, чтоб за ней не пошел — и долго в хватке этой держал, чтоб дать ей время уйти, бросив громкое: « — Уходи отсюда!», от которого до сих пор мурашки по коже. Они после того случая не виделись. Хотя в сердце бьется надежда — с Деней всё хорошо. Он ведь не она — ничего отцу не сделал. — не стал бы Саша Шура ненависть всю на него выплескивать… Дождавшись, пока кудрявый силуэт скроется за дверью, а шаги затихнут в районе кухни, девушка осторожно и, как ей кажется, беззвучно выходит из укрытия в попытке покинуть пропахшее затхлостью и алкоголем помещение. Зачем-то оглядывается, в очередной раз бросая взгляд на странную находку у карниза и всё же отказываясь верить в реальность возможных ужасов, на которые мог решиться убитый запрещёнкой мозг мужа. Наверняка неприятное совпадение… Может, вешал что-то. Не себя, конечно. Он ведь пьяный, а не сумасшедший, в конце-то концов… Так ведь?.. Успокоив себя мало обнадеживающим умозаключением, Маша разворачивается обратно к двери, как вдруг… Прямо перед её лицом оказывается Он. Таких людей, как правило, называют «убитыми в хлам». Так вот, в его случае, хлам — сундук с драгоценностями, и для сравнения совсем не подходит. Думский стоит перед ней не просто убитым, а прошедшим стадию перезахоронения несколько раз. Чёрная футболка, судя по её состоянию, измазанная белым порошком и насквозь пропахнувшая спиртом не снималась несколько дней, как и фиолетовая олимпийка, одним своим видом вгоняющая в подобие мурашек. От каштановых кудрей остался один лишь цвет — вместо них на лицо небрежно падали спутанные взлохмаченные пряди, а на висках вновь яркой побелкой проступила седина пережитого в Блокаду ужаса. Нос в крови, на шее под воротом одежды виднеется яркая, совсем свежая борозда — яркое подтверждение жуткой её догадки. А глаза… Сейчас, безумно и бездумно смотря на неё уже не через стекла очков, а рассеянным злым фокусом, они больше напоминали огромные, как у инопланетян во всяких иностранных страшилках, чёрные точки, и вселяли оттого ещё больший ужас. Куда же делись прежние, глубокие серебряные глаза? Любимые её глаза... Потеряла их. Так же, как когда то потеряла и его самого. Что же он с собой сделал… Ещё это странное размытое чёрное нечто на его щеках… Что это? Тушь? Или какое-то очередное запрещённое вещество? Она понятия не имеет, и от этого становится до одури страшно. Он стоит и смотрит прямо ей в глаза. В отражении чёрной бездны его напрочь лишённых фокуса зрачков она видит свой силуэт, и сердце пропускает удар от блестящих в них искорок неистовой злобы. Маша испуганно вскрикивает, на что он зло-недовольно морщится и рукой закрывает ей рот, заставляя замолчать. — Хватит орать. Что думала, не увижу? Она пытается накрыть рукой его ледяную ладонь, дабы отпустил, но он догадывается самостоятельно. — Зачем пришла? Холодно и бесчувственно. Девушка едва сдерживается, чтобы не затрястись от ужаса или, того хуже, расплакаться. Чувства, как и любые эмоции, вновь следует запереть на замок. Её Саши сейчас с ней нет. Рядом Шура, а Шура не будет её жалеть. Как и не собирается любить. — Тебя… Ей очень хочется сказать «забрать», а ещё лучше «спасти», но отчего-то сейчас от вида мужа по телу пробегает боязливый холодок, дающий понять — не стоит. — Проведать. Она ожидала многого, но только не этого. Романов в ответ лишь голову запрокидывает и громко смеётся. Неестественно, злобно, безумно. Никогда прежде таким ей видеть его не приходилось, и от смеха этого её в дрожь нервную бросает. — Серьёзно? — успокоившись и вернув ей взгляд, спрашивает он. Улыбается так же безумно, как смеялся с мгновение назад. — Я же был тебе не нужен! — Неправда! — восклицает Маша. — Ещё как нужен! Всегда… — Но не тогда, — не смея согнать с лица улыбку. — Ты бросила меня, когда Я больше всего в тебе нуждался! Наклоняется совсем близко, к самому её лицу. — А теперь уже поздно. Можешь убираться отсюда. Она хочет что-то сказать, но не успевает. Он вдруг всё же болезненно морщится, ладонь к виску приставив — видимо, гремучая смесь из шприца новой волной окатила и выше пошла. Значит, ещё чуть-чуть, и ужас настоящий начнётся. Успеть бы уйти до этого момента… — Саша! Саш, прошу тебя, хватит! — кричит и руки к нему тянет, помочь пытаясь. — Одумайся — что ты делаешь?! Издеваешься ведь над собой, пожалей себя! — Закрой рот! — отмахивается, отчего она вскрикивает. — Не трогай меня! Я уже сказал — можешь разворачиваться и уматывать на все четыре стороны, тебя здесь никто не держит! — Без тебя Я отсюда не уеду! Зря она это сказала. Сашу Шуру будто бы обдало разрядом тока. Обернувшись и обрушив на Машу полный злобной ненависти взгляд, он вдруг отчего-то улыбается во весь рот, не издавая ни звука. Она даже не знает, чего больше боится: неизвестности того, что он дальше сделает, или этого его гробового молчания… Оказывается у самого её лица и тихо, на полушепоте, произносит: — Да что ты говоришь? Она молча головой кивает. Не уедет. Он видит, как бегут слезы по её раскрасневшимся щекам, и это раздражает ещё больше. — Что такое? — склоняя голову на бок. — Неужели страшно? Немое молчание. Ему и не нужен от неё ответ, сам видит — очень страшно. — Теперь представляешь, что Я тогда чувствовал? Улыбается издевательски. Совсем на него не похоже… — За волосы по всему Зимнему Дворцу… Справедливость, видите ли, вершили. Ха… Хороша справедливость! Сначала из дома с голой задницей выперли, а потом всю семью на глазах расстреляли! Стране ведь не нужна была кровавая Царская власть — она же из неё все соки выжимала! Да? Так ведь было?! — Не надо… Не надо, Саш, пожалуйста… — Я тоже просил, — полным ненависти голосом. — На коленях стоял, умолял, упрашивал, а в итоге что? « — Замолкни, тварь!» и выстрелы! Руки, одежда, вся рожа в крови! Убили всех, как скот, и даже полуживых княжон щадить не стали! Так оно было? — повышая тон. — Так, Я спрашиваю, было?! Не смей делать вид, будто ничего не помнишь! Она догадывалась, что для Саши последствия Революции необратимыми окажутся — поставленный диагноз «посттравматического расстройства» совсем не обнадеживал. — но явно не рассчитывала на такой эффект. Он все эти годы твердил ей, что она ни в чем не виновата, и почти заставил её поверить в это, но сейчас… Сейчас худший кошмар стал явью — Романов ясно дал понять, кого считает виновным в случившемся. И этот «кто-то» — далеко не Владимир Ильич. Но ведь это правда была не она! О расстреле Царской семьи она узнала только из уст Екатеринбурга, вплоть до этого момента в известность относительно их состояния, как и факта нахождения рядом с ними Саши, её никто не ставил… Но разве же скажешь об этом самому Саше Шуре? Особенно сейчас, когда он в шаге от того, чтобы… Нет, не стоит этом думать. — Вы убили всю мою семью, а потом плюнули в лицо, переименовав в честь человека, поднявшего на них руку… — вздыхает с какой-то отрешенной улыбкой. — Спасибо. — Саш… — Да нет больше твоего Саши! Она вновь боязливо дергается. Сейчас всё почти точно так же, как и сотни лет назад — в детстве, о котором она надеялась больше в жизни не вспоминать даже в худшем кошмаре… Прав он. Нет больше её Саши. — За что вы с нами так, а? Ради чего Я слепым беспомощным котёнком ходил и по ночам, как девка, орал? Дом мой в бомжатник превратили ради чего? Ради того, чтобы Я сейчас видел, как эту «новую страну» в дерьмо вгоняют? Для этого их убивать надо было, да?! Этому они мешали?! Он брезгливо морщится, хмуро сгибая губы. — Ах, точно. Это же всё Ленин, а вы — невинные хомячки. — усмехается. — Молодцы. Что ты, что Уралов — друг друга стоите. Мотает головой и брезгливо замечает: — Никогда не прощу. Отстраняется, наконец, словно ничего не случилось. Никогда в жизни он не позволял себе поднять на Машу руку, испытывая немыслимое отвращение к тем, кто подобные деяния имел совесть совершать. Один пример с Парижем чего только стоит — он тогда одним взглядом всю дурь из него выбил, пока она не видела, да так, что тот до сих пор стороной Машу обходить старается, дабы лишний раз со столицей Северной не встречаться. Не смеет и сейчас — всё-таки женщина, да и манеры с воспитанием алкоголем и веществами не заглушишь. Остается злость свою вымещать криками, замашками да фразами… Всякими. Одним она себя утешает — не он это. Не её Саша. Её Саша — добрый, ласковый и безгранично её любящий, не позволяющий себе не то, что руку поднять, даже голоса повысить никогда не смеющий… У неё сейчас есть шанс уйти. Точнее, убежать, пока принятая мужем доза окончательно разума не лишила и не заставила делать с ней вещей, коих она больше всего на свете боится от него испытать. Но она не смеет оставить его. Срывается с места, бросаясь к нему. Обнимает, изо всех сил прижимается, стараясь обвиться. Не отпускать, не отдавать, защитить, спасти!.. Под её ненавистным лазурным взглядом хочется простого: выпрыгнуть в окно и разбиться насмерть. Однако сейчас такой возможности нет, так как его мертвой хваткой держат за костлявую конечность. Прямиком у пореза... Больно, чёрт возьми! Попытался выдернуть руку. Не даётся. Как же противно… Мысленно мечтает по локоть руку отрубить к чертям собачьим, избавляясь от этих тошнотворных прикосновений. — Отпусти. Она не реагирует. — Отпусти, Я сказал! Истерично кричит эту натренированную фразу, пытаясь отцепить руку от себя. — Не трогай меня, дура! Не трогай, не трогай! Воздух в лёгких стремительно кончается. Мышцы ног отказываются слушаться — держался всё это время он, кажется, с Божьей помощью. Подняв на жену тяжёлый взгляд, чувствует, что его вновь начинает мутить. Сердце бешено колотится в груди, точно в железной клетке. В голову бьет противной тяжестью. — Твою мать… Снова едва слышно. Снова себе под нос. Если сейчас же не окажется в ванной — придётся не только мыть полы, но и менять осточертелый палас. Это понимает и Маша. Торопливо смахивает слёзы, под белы рученьки ведёт позеленевшего мужа в заветную комнату, где тот каждый раз старательно пытается утопиться. Он на неё уже даже не кричит. Лишний раз старается рот не открывать — мало ли, что… Успокоился. Жаль, что это временно. Они еле как успевают дойти. Пожалуй, сценарий ближайших двух часов понятен, как ясный день. Вот сейчас, например, она будет сидеть рядом и придерживать растрепанные каштановые волосы, пока любовь всей её жизни будет издавать невнятные звуки и обниматься с унитазом под тщетные попытки освободить и без того пустой желудок от принятого веера запрещёнки. Следом — очередная порция претензий, сопровождаемая горой мата и таких слов, за употребление которых культурным Сашу Шуру назвать точно язык не повернётся. Он будет выгонять её, махать руками и посылать на все четыре стороны, но она не поддастся. Знает, что нужна ему. И в этот раз точно не бросит… Ему вскоре станет легче. Начнёт выходить из состояния опьяненного. Сначала, правда, кричать будет и в каком-то жутком подобии конвульсий биться, маникюром идеальным лицо царапая, чем изрядно её, пытающуюся его от этого уберечь, напугает, а потом уснёт. На день, на два — как повезёт. Просыпаться будет редко, попросит воды — и снова спать. В эти самые мгновения он вновь будет самым обычным Сашей, которого она знает и любит, и которого уже битый год вернуть тщетно пытается… А потом он уйдёт, и всё повторится снова. И так будет продолжаться до тех пор, пока ей в голову не придёт мысль, как остановить творящийся ужас. Но сдаваться — явно не удел Московской. Она за всю свою жизнь слишком многое прошла, чтобы вот так просто голову склонить и позволить себе пустить ситуацию на самотёк. Сашу спасать надо, коли любит она его больше жизни и намеревается клятву, при венчании данную — и в горе, и в радости с Благоверным оставаться, — исполнить. В конце концов, им вдвоём ещё страну в адекватное состояние возвращать. И мириться… Каждому между собой. И с сыновьями.