« — Занимайся, солнышко. Программу внимательно прочитай, там несостыковок много — не запутайся в коде. Я потом приду и всё у тебя проверю».
Впрочем, придёт ли она на самом деле внимательно изучать изрешеченную нескончаемыми цифрами и буквами программу, Арсений очень сомневался — Маша, хотя и бедностью в познании технических наук не страдала, своё драгоценное время на его коды тратить вряд ли станет. Даниил Александрович имя своё оправдывал. Со всеми почестями, под стать княжеским, развалившись на мягкой постели родителей, полностью погрузился в региональное собрание области. Особого внимания, впрочем, происходящему в конференции не уделяя — чтоб брат не обольщался. Лень? Отнюдь. Просто для себя он решил, что перетруждаться, как мать с отцом, ему незачем. Не он ведь главный в области, а Костя — ему этим и заниматься. А он своё уже «отстарался». Двум главам семейства повезло чуточку больше, нежели младшему, и меньше, чем старшему. Ну, точнее, Маше, потому что у Саши на этот счёт своя позиция имелась. Особого интереса, в отличие от столицы, к огромным толпам, будь то люди или города, с детства питать ему не приходилось, поэтому в Кремль ходить он не любил, разговаривать с кем–либо там — подавно, а уж проводить собрания округов ненавидел всем сердцем. Там работы — тьма тьмущая, за всеми всё проверить надо и все ошибки их — порой самые нелепые, до каких он бы и по пьяни не додумался, — исправлять, там вечно недовольное лицо Рафаила, в чьем взгляде каждый божий раз читаются проклятия, самое безобидное из которых — под машину попасть и на мотор намотаться… Другое дело — работать из дома. Собрания можно не проводить, а попросить всех отправить отчёты на почту, совещаниями занимается жена, а особо поговорить на нем самому не получится, потому что всё внимание уделено исключительно ей, да и компьютер у них сейчас один на двоих, потому что Саше пришлось любезно одолжить свой младшему сыну… Кстати о Маше. Судя по её настроению, от недавней истерики она совсем не отошла. Сидит, осунувшись и с грустью подперев маленькими ладонями голову, взгляд туманный и сонный совсем — лазурный блеск вовсе померк за пеленой слез и бесконечной усталости, а голубоватый свет монитора теперь противно режет глаза… Что там говорить, ей — самому что ни на есть жаворонку, который всем в доме заведует и между своими уже давно из–за присущей яркой энергии за глаза солнышком именуется, стоило огромных усилий подняться с утра с кровати! А ещё она за весь день никому, даже ему — верному и так любящему её мужу, — ни разу не улыбнулась. А ведь она сейчас под сердцем дочь их долгожданную носит. Так что, если никто из семейства не хочет, чтобы с дитем что-то случилось, надо со всей внимательностью за Машей следить. Уж ей сейчас ну ни в какую расстраиваться и мучить себя нельзя! — Маш, — тихо начинает Саша, уловив момент на время перерыва. — Хочешь чего–нибудь? Чаю сделать тебе? — М–м, — отрицательный кивок с её стороны. — А чего хочешь? — Ничего не хочу, — устало. Прикрывая глаза, прислоняется к его плечу. — Хотя, нет. Хочу понять кое–что. — Что, душа моя? — Зачем меня основали. Ради чего вообще. Чтобы я сначала девять кругов ада проходила, а потом меня ненавидел каждый второй в стране, которую я на этих кругах по кусочкам собирала? Ох, и любит же она на такие темы щепетильные разговаривать... Хорошо же её эти пять месяцев из крайности в крайность кидать стало. И часто ведь кидает! Надо признать — даже слишком... — Маша, — хмурится. — Мы с тобой это уже обсуждали. Брось, сейчас же. — Да что бросать, Саш? Что бросать, если правда это? — слегка отстраняется она и вскидывает ладонь. — Люди жалуются на короткую жизнь, даже не представляя, каким преимуществом на самом деле наделены. Мы ведь — не они. Люди приходят и уходят, а города остаются и помнят каждого своего жителя, помнят каждый день из своей жизни, словно был он только вчера, и не важно, что это — радость рождения нового человека или ужас и боль от разрушений в войне. Мы вынуждены терпеть всё, с нами происходящее, и не имеем права пожаловаться. Да мы даже умереть спокойно, в отличие от людей, не можем, как бы порой этого не хотелось! Она ненадолго замолкает, словно набираясь решимости перед последующими словами, а затем вздыхает и продолжает на порядок тише. — Я вообще не просила никого давать мне жизнь. Тёплые мужские руки берут за плечи крепче и резче, чем обычно, и такое движение заставляет недоуменно поднять глаза на их обладателя. — Так! Я не уверен, закончила ты или нет, но даже если и есть что–то ещё, больше такого ужаса в моём присутствии ты не скажешь, — сердито отрезает Саша и вновь сдвигает брови. Серебряные глаза загораются ярче, и светлый блеск в них отражает небесную синеву напротив. — Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь и как себя ощущаешь, но это — уже перебор. Меня тоже не спросили, хочется мне получать собственную жизнь, или я всё же предпочту остаться пустой болотистой местностью, на которой... Не знаю, кроме жаб, комаров и прочей морской живности никого не водится больше! Однако воля Петра Алексеевича оказалась такова, что я здесь. К счастью или сожалению — решать явно не мне, но за эту жизнь я ему искренне благодарен. За город, за море, за семью, за всех своих людей. За тебя, Маш! За возможность видеть твою улыбку, за шанс полюбить тебя, построить собственную семью! Неужели ты думаешь, что без тебя всё было бы точно так же? Маша хочет что–то сказать, но не успевает, потому что муж тут же перехватывает инициативу и отвечает сам. — Нет. Не было бы. Я много раз говорил это, но позволю себе сказать ещё раз. Причина, по которой я сейчас здесь — заметь, даже не рядом с тобой, а по существу, — это ты, Маша! Он тихо вздыхает и уже совсем не хмурится. Лишь нежнее обнимает родные плечи и двигается ближе, пытаясь поймать взгляд родных светлых глаз. — И мне очень грустно слышать от тебя такие слова. Насильно мил не будешь, Маш — невозможно нравиться всем. Но можно быть с теми, кто тебя ценит. Ценит, поддерживает и принимает безусловно. Так что… Давай-ка ты прекращай такие вещи говорить. Пожалуйста. Маша едва заметно улыбается. В глаза мужа смотрит и взгляда отвести не смеет, словно самой себе не верит, что всё сейчас с ней происходящее — реальность, и не исчезнет Саша в одно жуткое мгновение, и не проснётся она где–нибудь в ветхой разрушенной деревеньке, пряча заплаканное личико в старом Митином тулупе — единственной оставшейся вещью, едва согревающей изувеченное и обожженное пожаром тельце. — Спасибо, Саш. Он хочет спросить, за что, однако не успевает. Жена в одно движение оказывается совсем рядом и легко касается губами его губ. Поцелуй отдаёт лёгким вкусом свежезаваренного чая, среди хоровода фруктов и ягод в котором отчётливо чувствуется… Клубника? От Маши всегда веяло чем–то нежным и тёплым. Рядом с ней ощущаешь себя настолько уютно, что кажется иной раз, будто ты в самом деле сидишь в кресле родного дома напротив камина и пьёшь горячий чай, сквозь лёгкие потрескивания дров вслушиваясь во всё, что происходит вокруг. Тихая и спокойная — она всегда, сколько он её знал, была именно такой. Уютной и по–домашнему доброй, ждущей с нетерпением твоего скорейшего возвращения, скучающей, если таковое долго не случается, но сияющей под лучами нежного солнца, стоит тебе появиться на пороге, стремящейся напоить вкусным чаем и накормить аппетитными сайками, зная, насколько ты устал с долгой дороги… Теперь от всего этого почти ничего не осталось. Машино спокойствие подорвано столичной суетой стекающихся со всех уголков необъятной страны людей, норовящих каждый найти своё место в стремительно развивающемся богато мегаполисе, а уютное гостеприимство исчезло в пелене хаотичной торопливости. Теперь она никого не ждёт и ни по кому не скучает. Попросту не по кому. Люди каждый день сменяют друг друга, и в этом бесконечном потоке почти не осталось тех, на ком и держится вся её городская сущность — любят совсем немногие, а если и любят, то только из–за денег. — Пойду Арсюшу проведаю. Код проверить надо, — потягиваясь, всем видом показывая причиняемые спине положением «мечты каждой девушки» неудобства. — Да курицу из морозилки достать, наверное, а то на ужин ничего придумать не могу. Совсем голова уже едет... — Зачем доставать? — на него тотчас обрушивается полный непонимания чуть хмурый взгляд. — Всё готово. — Да? Когда успели? — Ещё вчера. Ты когда уснула, мы с мальчишками решили тебя разгрузить. Зря приехали, что ли, в конце-то концов... — Вы же мои хорошие, спасибо, — улыбаясь. — Значит, сегодня по плану — отдыхать. Маша сгибает губки в воздушном поцелуе и вскоре уходит, скрываясь за дверью соседней комнаты. Так-так-так... Раз на сегодняшний день работа выполнена вся, и оставшаяся его половина полностью остаётся в их распоряжении, а значит, у него есть шанс провернуть всё так, чтобы сегодня на лице жены появилась чистая искренняя улыбка, и чтобы впервые за этот день она смогла почувствовать себя по–настоящему счастливой. Идеи на этот счёт у Саши, конечно, имелись, иначе он попросту не был бы собой, однако прежде чем начинать их в реальность воплощать, необходимо было решить две проблемы. Первая — подбор подходящего подарка. Понедельник понедельником, а День всех влюблённых никто не отменял, и подарок от мужа Маша полностью заслужила. В подборе и поиске ему поможет Даня — лучшего эксперта (кроме самого Саши, конечно же) в этих делах не найти, а значит, вдвоём они уж точно придумают что–нибудь оригинальное. Вторая проблема была куда сложнее и масштабнее. На время проводимых манипуляций Машу нужно было отвлечь. Вывести на улицу или оставить дома — не важно, — главное, чтобы у неё не возникло никаких подозрений или, не дай бог, догадок. Вот только как это сделать?..* * *
— Серьёзно? Почему снова мне? Я, может быть, с вами хотел идти подарок выбирать! Арсений хмурится, совсем ещё детские губки поджимает и руки на груди обиженно складывает от гложущего чувства вопиющей несправедливости. И без того братья вечно, как только дело касается каких–то важных вещей, идут, куда глаза глядят, а его с собой не берут. Он много раз спрашивал, интересовался и до посинения требовал объяснить подобное поведение в свой адрес, однако постоянно удостаивался лишь спокойных ласковых улыбок, вслед за которыми всегда следовала одна и та же, уже, наверное, в привычку вошедшая и выученная им наизусть фраза: « — Маленький ты ещё, Арсюша, чтобы с нами шастать», — это что вообще такое?! Что значит маленький? Ну, да, младше, чем остальные, конечно, но не грудной же ребёнок, которому от маминой груди ни на миллиметр отойти нельзя, а иначе попадет он в беду, откуда вызволить его никто и никогда не сможет, и пропасть ему будет суждено там на веки вечные! — Опять потому, что Я маленький и мне со взрослыми нельзя, да? — Нет, Арс, — улыбается Даня. — Просто мы с мамой подольше живём, и точно знаем, что и когда ей дарить нужно. — Тем более, что ни с кем другим, кроме тебя, она просто так гулять не пойдёт, — поддерживает сына Саша. — У неё к каждому из нас своя любовь, и к тебе — особенная. Чем дальше заходит разговор, тем больше новых подробностей Арсению удаётся узнать. Теперь, как оказывается, ему придётся каким–то невообразимым для самого себя чудом уговорить мать выйти с ним на улицу и гулять вдвоём до тех пор, пока два рыцаря, пускай не на конях (и тем более не на белых), рыщут по просторам огромной столицы, заглядывая в каждый её закуток, изучая каждую узенькую юркую улочку в поисках того самого — единственного и неповторимого подарка. И зачем? Неужели непонятно, чего мама хочет? Она хочет самого простого — объятий. Не нужный ей горы цветов, подарки запредельной суммы, переваливающей за её собственный бюджет… Не это ей нужно, а простые искренние объятия и возможность услышать главную фразу, которую она так ждёт — фразу о том, что всё будет хорошо. Мама ведь девочка! А девочки, пускай никогда и никого об этом не попросят, хотят, чтобы кто–то хотя бы иногда говорил им, что всё будет хорошо. Даже если проблема пустяковая! Неужели им так сложно догадаться об этом, если оба так оживленно каждый раз говорят, что живут с ней намного дольше, чем он? — Я же уже сказал, что мама не хочет никаких цветов и подарков! Ей не это нужно! — Мы тебя услышали, — успокаивает Даня. — Но «обнимашки» — это не подарок. — Подарок! — Нет. — Для неё — подарок! Я же знаю, что говорю! Ну почему вы никогда меня не слушаете, как будто я — пустое место?! Оба старших, заметив недобрый блеск в глазах Арсения и переглянувшись, мысленно не только отвесили себе знатный подзатыльник, но и похоронили всю идею о своём невероятном плане, потому что если с младшим что-то случится, то на его защиту и выяснение причин из–под земли, воды или воздуха тут же самоматериализуется Маша, а уж матери он в мельчайших подробностях расскажет, кто, как и чем посмел его обидеть. — Что здесь происходит? Она оказывается рядом настолько неожиданно, что догадки относительно наличия у неё способностей к телепортации всё более стремительно движутся к возможности оказаться правдой. Арсений на вопрос только ближе к матери подходит и крепко её обнимает, голову отворачивает, словно не желая больше на обидчиков своих смотреть. — Арсюша, что случилось? Не получив никакого ответа, хмуро сдвигает брови и переводит многозначительный взгляд на старшего сына и мужа. Оба молчат, друг на друга смотрят, а на лицах улыбка расползается, которую с каждой прошедшей секундой, что Маша на них смотрит, сдерживать труднее становится. Она такое поведение не оценила, а если и оценила, то явно как резко отрицательное, потому что никто и ничто не имеет права расстраивать её ребёнка, который, между прочим, непосильным трудом ей достался, а за доведение его до слез чудище провинившееся вообще приговорено будет к расстрелу, четвертованию и повешению. — Мам, — подаёт голос Арсений и выглядывает, наконец, из–под чёрной ткани. — Да, дорогой? — Пойдём... Пройдемся? Если не тяжело тебе. Маша понимает, что её внутреннее состояние сейчас напоминает кипящий чайник, грозящий прорваться в любой — не самый подходящий, — момент. Если бы не сын, старшие представители сильного пола их семейства в лучшем случае стояли бы в углу, причём оба и после хорошей порки ремнем. А в худшем… В худшем она бы разгромила собственную квартиру — нет, дом, — и заставила бы обоих делать капитальный ремонт, и пусть только попробуют хотя бы одним камушком ошибиться — снесёт всё, и будут заново собирать, чтоб не повадно было, а они с Арсением уедут на Трёшку и будут жить спокойно на шестьдесят восьмом этаже «Москвы»! Почему так категорично? Да потому что сразу видно, кто за всем этим стоит! Ладно Даня — молодой совсем, мозги ещё толком на место не встали, но Саша! Он–то как вообще посмел допустить такое? — Конечно. Тебе так станет легче? — Да, — кивает. — Хорошо. Иди одевайся, Арсюш. А вы… — Маша с максимально злым выражением лица оборачивается и смотрит в глаза двух виновников «торжества». — Только попробуйте к нашему возвращению не придумать внятного объяснения своему отвратному поведению. Не советую проверять, что тогда случится, потому что вам обоим это точно не понравится. Довольная собой, Маша уходит, уводя с собой и младшего сына. И только у самой двери он вдруг оборачивается и едва заметно кивает старшим, наблюдая, как те в одно мгновение расцветают в счастливой улыбке, за которой следуют два радостно поднятых больших пальца. « — Да не за что», — думает про себя Арсений и спешит вслед за матерью.* * *
На улице сегодня погода по–настоящему весенняя. Солнце светит и забавно щуриться заставляет, птички начинают петь свои звонкие песни, которых вот уже третий месяц подряд как не было слышно и без которых длящаяся неприлично долго зима вгоняла в такое уныние, что жизнь из радостного времени в какое–то тщетное существование превращалась, небо голубое видно наконец–то, а не эту хмурую серо–белую пелену над головой, солнышко яркое закрывающую!.. Красота, одним словом. Только вот, глядя на маму, Арсений в таком выводе сомневаться начинает. Идёт грустная, куда–то под ноги глядит и, кажется, не моргает почти, золотые локоны выглядывают из–под белоснежной шапочки с забавным помпоном и ленивыми волнами стекаются вниз, а один — особенно юркий и маленький, — позволил себе скрыть собою её лучистые голубые глаза, которые, между прочим, ему очень нравятся! Ему на мгновение даже кажется, что мама плачет, однако когда надоедливый золотистый забияка всё же оказывается ловко убранным за ухо изящным движением тонкой женской ручки, подобные мысли уходят прочь и отчего–то сменяются непреодолимым желанием стиснуть в объятиях стоящую перед лицом девушку. Папа с братом могут говорить ему всё, что угодно, но Арсений точно знает, что искренние объятия сейчас — именно то, что нужно его маме. Только надо её сначала к этому подтолкнуть, а то навязываться как–то не хочется… — Мам, — начинает мальчик и крепче её ручку сжимает. Внимательно следит, как лазурная синева глаз матери медленно встречается с собственной. — Я хочу тебе кое–что сказать. Очень важное! Можно? — Конечно, солнышко. Что случилось? Ты из–за брата и папы расстроился? Стоп, стоп, стоп! Куда? Куда так много вопросов? Что за атака началась такая резкая, он же всего лишь наводящий на объятия вопрос задал, а тут — такое! Впрочем, об этих двух бессовестных тоже поговорить хотелось. — Ну, Я… Да. — Что они сделали, мой хороший? — Мы с ними разговаривали, пока ты была на кухне и… Ну… В общем, они сказали, что Я слишком маленький, чтобы брать меня куда-нибудь с собой! Вот! А меня это задело, потому что я уже вполне самостоятельный — и коды пишу, и программы, — и… А они постоянно говорят, что мне надо оставаться дома, чтобы ты за мной следила, и… И всё такое. Несправедливо! Ты только не обижайся, мамуль — я тебя очень люблю и не имею в виду ничего такого, просто… Мне тоже хочется быть взрослым. Чтобы не ты обо мне, а я о тебе заботился! Чтоб быть героем, как все! Вот… Он правда хочет быть героем. Хотя бы в её глазах. Арсений родился после войны — ему чужды были героические подвиги, отвага и жертвенность в отношении родины. Обо всем этом он узнавал только из рассказов братьев. О судьбе Подольских курсантов, среди которых оказался и Платон. О миссиях разведки, куда вынужден был уйти Максим сразу после того, как вывез из почти окруженного Ленинграда маленького Дениску. Об опасностях миссий летчиков, к которым присоединился Боря… И о Дане, который весь удар вражеской артиллерии на подступах к Москве принял на себя. Денис рассказывал, как однажды застал его в комнате лежащим на руках мамы почти без сознания. Весь бледный, ручки-ножки шевелились едва-едва, а сам что-то несвязно лепетал, постоянно окликая мать и пытаясь дотянуться до неё холодной ладошкой. От массированных ударов из носа часто текла кровь, тело ломало и заходилось в противной дрожи. Мама тогда около двух часов просидела в их комнате, прижимая к себе сынишку, и хотя в то время религия ушла из людского быта, про себя произнесла не одну молитву в надежде, что немцы не пройдут дальше и Дане станет чуточку легче. Совсем юные Тимофей с Лёвой ушли партизанами под Москву. Костя и близнецы были совсем маленькими, но даже они были с мамой в те годы. А что же он?.. Маша нежно улыбается сыну и тихо смеётся, слегка прикрывая губки белой варежкой. Сейчас Арсению не кажется, что она смеётся над ним — голова занята совсем иной мыслью. Когда–то давно отец рассказывал о встрече с мамой во время первого её визита в Петербург, и поначалу его фраза «засмотрелся» показалась странной. Как же может произойти такое, что в одно мгновение ты слушаешь человека и внемлешь каждому его слову, а в следующее уже завороженно смотришь на него, следя за каждым движением, и буквально в образе его теряешься? Это же неприлично! Теперь странным ему кажется лишь собственное убеждение. Мама сейчас стоит перед ним такая яркая, светлая и невероятно милая — такая, какой он всегда её знал, но редко видел из–за нескончаемой работы, свалившейся на её хрупкие плечи. Она стоит и лучисто улыбается, и в уголках её светлых глаз застывают выступившие слёзки радости и умиления от сказанной им фразы. Она склоняется над самым его лицом и звонко целует в раскрасневшийся от мороза нос, а затем осторожно кладёт ладони на порозовевшие щёчки. — Ты моё солнышко, Арсюш. Маленькое… Нет, Большое любимое солнышко. Не обижайся на них. Для меня они сами до сих маленькие, особенно Папа твой! Его я вообще бегающим голышом по всему Кремлю помню — столько нервов, сколько с ним мелким, я даже с Даней не теряла! — она вдруг переходит на шёпот и хитро улыбается. — Даже дядя Святогор волосы на голове рвать был готов от его выкрутасов, а он их о–ох, как часто выделывал. Арсений впервые за день искренне смеётся, что для него в принципе было большой редкостью. Ещё бы — как тут не засмеяться, когда такие интересные подробности наружу всплывают! Папа — взрослый, такой умный и серьёзный, когда–то тоже был совсем маленьким, да и, судя по маминым словам, тем ещё сорванцом, раз даже Великому Новгороду худо становилось от его выходок! — Не спеши взрослеть, дорогой, — продолжает она, поглаживая щекочущей варежкой нежную щеку. — Многие в детстве мечтают вырасти, представляя, сколько появится новых и почти безграничных возможностей. Да только вот не всё во взрослой жизни так хорошо, как они думают. Быть взрослым — это не только гулять, где хочется. Это куча дел, справляться с которыми приходится очень быстро, это работа, где начальство не всегда попадается умное, и чаще всего очень сильно тебя бесит, а потом… Она нежно улыбается, и тёплые искорки в её глазах зажигаются ярче лучистого солнца в далеком ясном небе. — А потом это собственные дети. Когда они только появляются, ты боишься лишний раз дотронуться до хрупкого комочка, лежащего в соседней кроватке, потом этот комочек становится старше, и ты начинаешь осознавать, что такое настоящий адреналин. Он везде носится, бегает, прыгает, везде ему нужно оказаться, всё достать и всё попробовать… Ты его воспитываешь, учишь, оберегаешь, под самым сердцем держишь… А потом он вырастает, но тебе легче не становится, потому что у тебя начинаются бессонные ночи, проведённые в бесконечных переживания о том, где твой ребёнок, что с ним и с кем он… И даже когда у него появляются собственные дети, для тебя он не перестаёт быть ребёнком — тем самым маленьким комочком, который ничего, кроме как кричать и плакать, больше не умеет. Маша немного поднимает взгляд и поправляет отчего–то успевшую сползти милую меховую шапку сына, надевая её поудобнее и крепче завязывая надоедливый, но очень пушистый и тёплый шарф. — Все когда–то были такими, даже мы с Папой. Нас многому обучали, о нас заботились… А теперь, когда мы выросли и у нас появились Вы, пришла наша очередь. И даже когда вы станете совсем большими, мы никогда не перестанем любить вас, как своих маленьких любимых карапузов! А мы вас о–о–очень любим! Маша хихикает и начинает умилительно тискать сына за щёчки. Арсений, которому от матери досталась неописуемая боязнь щекотки, от такого неожиданного поворота событий захохотал на всю округу, и даже озорной счастливый визг не остановил эту златовласую плутовку от своего деяния! — Кто у меня тут такой маленький? — задорничает она. — Кто у меня такой хороший? — Мама! — смеётся Арсений. — Щекотно! Щекотно! Маша всё же отпускает мальчика, давая ему отдышаться от смеха — а то заболеет, ещё чего не хватало, на морозе, и чего тогда делать?! — но удержаться от желания чмокнуть своё чудо всё же не может. — Видишь, Арсюшка, как хорошо быть маленьким? — подмигивает она и ловко щёлкает по детскому носику. — А для нас с Папой вы всегда будете героями, независимо от вашего возраста. Особенно для мамы, конечно. — И я тоже? Прямо как мальчики?! — Прямо как мальчики, — улыбаясь. — То, как ты мне достался, уже делает тебя настоящим героем, солнышко. Арсений хотел на всю улицу раскричаться про то, как сильно любит маму, кинуться к ней ещё ближе, сжать в объятиях и осыпать детскими поцелуями всё её лицо, и точно бы сделал всё задуманное, если бы в его обзор не попали две высокие фигуры: одна макушка тёмная, а вторая — не простая, как говорится, а золотая. И, судя по не шибко торопливой походке и чему–то огромному, похожему на красное пятно, несут эти фигуры нечто гигантское. — Мамуль… — Да, дорогой? — Я… Так и не успел сказать то, что хотел! — Говори, Арсюш. Я слуша– Ой! Маша не успевает договорить, как на глаза ложатся тёплые мужские ладони, чью принадлежность удаётся установить быстрее, чем понять суть происходящего. — Даня! — Привет, Арс. Здравствуй, ма, — тараторит тот и звонко целует мать в щеку, лишь после этого убирая ладони с её глаз. — Еле вас нашли. Мы тут красоту принесли. — Какую ещё… Ох, ты… Столица, повидавшая за все почти что девять веков своей жизни многое и привыкшая за это время не удивляться всяческим странностям и чудесам, застыла с приоткрытым ртом, глядя на представшую перед ней картину. Огромный — нет, громадный, — букет алых роз, количество которых даже не поддаётся исчислению, а в центре между яркими бутонами притаилась интересная коробочка, всем видом дающая понять, что содержимое её содержит примерно столько же нулей, сколько цветов в этом букете. Брать подобную красоту в руки Маша даже не пыталась — не удержит, — а вот коробочка так и манила своей блестящей окантовкой. Аккуратно выудив её из полчища цветов, стараясь никоим образом не задеть хрупкие лепестки, она заглядывает внутрь и тут же отстраняется, глядя на стоящую перед ней троицей округлившимися от удивления глазами. — Мальчики, ну вы чего… — Открывай, — улыбается Саша. — Это всё тебе, солнце. Девушка подчиняется и поочерёдно достаёт оттуда содержимое. Запуталась в нулях суммы ещё на первом подарке — наборе платиновых украшений с бриллиантовой огранкой и россыпью из аквамаринов: кольцо, ожерелье и серьги — точно под цвет её лазурных глаз. Следом подарок шёл, очевидно, от старшего сына, потому что Саша, хотя и славится контрастностью не меньше неё самой, в такие крайности впадать пока не спешил: чёрная коробочка с надписью, знаменующей стоимость содержимого в несколько сотен тысяч. Столица осторожно убирает надоедливую крышку, и перед её глазами предстаёт последняя улучшенная модель нововышедшего телефона — того самого, за которым выстраивались огромные очереди в несколько десятков человек. Золотой… Ох, Даня! Знает, как она любит золото и всё, с ним связанное! Авторство последнего подарка принадлежало никому иному, кроме самого младшего сынишки. Маленький самодельный мишка, крепко исшитый темно коричневыми нитями, в цепких лапках держал розовое сердечко с умилительной надписью: « — Я люблю тебя!» Рядом записка:« — Любимой маме от Арсения. Его зовут Егорка. Он будет отвлекать от плохих мыслей и дарить хорошее настроение, потому что любит тебя также, как мы!»
— Мальчики, Господи, — растроганная подарками, произносит Маша. — Спасибо, мои хорошие… Саша и Даня синхронно переводят взгляд на Арсения и ласково ему улыбаются — тот, заметив в их глазах игривые искорки, сразу понимает намёк и сам улыбается во все тридцать два. Маша же поняла ситуацию не до конца (вернее сказать — вообще не поняла), поэтому недоуменно смотрела на каждого, пока вдруг все стоящие рядом разом не заключили её в крепкие объятия — она, конечно, ожидала и в принципе ждала их больше всего за сегодняшний день, однако все же изрядно удивилась резкости подобного действия. — Заключительная и самая главная часть нашего подарка, — улыбается Саша и ласково целует жену в щеку. — С праздником, милая. — Что бы ни говорили тебе на работе — шли их всех куда подальше. А если начнут возникать — скажи, что мы разрешили, и готовы подробно свою позицию объяснить, — поддерживает Даня. — Всё будет хорошо, мам. Ни одна мерзкая рожа не посмеет тебя обидеть. Не в этой жизни. — Спасибо… — легко улыбается Маша. — Обязательно, так и передам всем недовольным, Данечка. Ой… Окинула взглядом рядом стоящих. — А вам–то Я ничего не подготовила… — И не надо, — успокаивает Саша. — Нам ты себя подготовила. Это для нас — лучше любого подарка, душа моя. — Ой, да брось ты, Саш! Кстати, Арсюша... Убирает за ушко игривую золотую прядь. — Прости, так и не успела тебя выслушать… Ты хотел что–то мне сказать, дорогой? — Хотел! Кое–что очень важное… От всех нас! — наконец, отвечает мальчик, а затем лучисто улыбается и гордо заявляет: — Мы очень-очень сильно любим тебя. И хотим сказать, что никто и ничего на свете не стоит твоих слез… И настроения! Тронутая подобными словами девушка, кажется, впервые за весь день по настоящему улыбается. — Спасибо, милый… Вскоре тихо, по-доброму усмехается. — Я вас тоже люблю, мальчики. Сильнее всего на свете.