В уютную кухню лениво пробирается тусклый утренний свет. В воздухе витает приятный запах сладостей.
Саша который час не отходит от плиты.
Она прилетела совсем недавно — выбралась, всё-таки, к заре своей северной на драгоценных два дня, — а квартира уже во всю встречала суетливым шорохом, звонким кошачьим мяуканьем и… Сашей в фартуке.
Эту милую историю она помнит, словно вчерашний день. Романов — тогда ещё Невский, — затеял попрактиковаться в готовке и испечь любимые её сайки. Маша готовить не любила, предпочитая забегать в ближайшие уличные палатки — для неё не было проблемой потратить лишнюю копеечку, да и возможность не притрагиваться иной раз к плите радовала едва ли меньше новостей относительно очередной восстановленной в Ленинграде культурной ценности. Рецепт новоиспеченный поваренок нашёл быстро — у Маши под книжечку с десятками записей была отведена отдельная полочка. Сама она её открывала редко — в основном предпочитала выуживать оттуда забытые сорта чая или, зная Сашу, каких-нибудь сладостей.
И вот однажды, вернувшись с очередной «кремлевской посиделки», как за глаза окрестила бесконечные и сверхсрочные собрания без причины, в коридоре застает Сашу. Всего в муке — носа даже не уберег, — но такого счастливого-счастливого… и в фартуке. Смотрела тогда на него, завороженная, словно на холст художника великого — он даже смутился немного и снять хотел было красоту такую, — однако Маша всё же успела от затеи отговорить. Щечки румянцем покрылись, стоило умилительно признаться:
«
— Ты в нём такой красивый…»
А ещё готовил он… восхитительно. Она тогда с таким аппетитом съела все сайки — и ведь не отличишь от тех, что при дворе готовили! — даже неловко стало. Старался ведь, на всех делал… однако тот лишь с улыбкой посмотрел и ласково так, тихо произнес:
«
— Кушай, Машенька… всё тебе»
Так с тех пор и отвечает он в семье за обеды-ужины… особенно когда в гости наведывается Маша. Или он к ней.
Сейчас в его голове — очередной кулинарный шедевр, а потому мешать ему она не решилась. Вместо этого отдалась другому занятию, равных в котором ей уж точно нет.
В руках — альбом с фотокарточками. Увесистый, он помнит ещё маленького Борьку.
Маша медленно переворачивает страницы, с улыбкой рассматривая каждую новую картинку: вот они вчетвером, с подросшим Платошей и крошкой-Борей, нарядные сидят в просторном зале, где вот-вот начнутся торжества в честь воцарения Александра Александровича; вот семья расширяется, и крошка-Борька — уже подросший, — заглядывает в сверток на руках матери, где из-под неряшливо опавших на лобик прядей выглядывают любопытные глазки Максима; следом — много-много фотографий, на которых мелькают всё новые знакомые лица: Данечка, Лёвушка, Денис, Димка, двойняшки — Тима с Федей, близнецы —Костик с Родькой, Кирюша, Витька…
На следующей фотографии взгляд дрогнул.
Уютная софа. Они с Сашей сидят рядом друг с другом в парадной форме — у обоих на груди поблескивают звезды Героя Союза. За спинами — большая семья… только совсем уже другими стали детские лица. Серьезные, взрослые глаза смотрели прямо. Самые старшие — чуть отстраненно и хмуро, на Дане с Денисом нет тех лучистых улыбок — лишь серьезное, сдержанное выражение. На Машиных руках сидит крохотный Арсюшка и смотрит на папу — ручонками пытается дотянуться до забавных его кудрявых прядей, да мама крепко держит озорного сорванца, чтобы не резвился под объективом камеры (самому ведь не понравится потом заново фотографироваться!) … все стали взрослыми и совсем не по возрасту серьезными.
Ниже дата —
9 мая, 1965 год.
Машины глаза горят ярким рубиновым свечением.
По телу пробегает холодок.
Она помнит многие события — рождение мальчишек со всеми не шибко приятными подробностями, забыть которые явно была бы не против, счастье материнства и ужасы войны, Сашино долгое и мучительное восстановление, уютные прогулки и посиделки на крышах под тихую игру на гитаре… растущее народное недовольство и глубокий кризис, распад страны и падение в бездну… но многие истории стерлись из памяти и теперь периодически всплывают, приходя к ней во сне или случайно, стоит ей сделать что-то, каким-либо образом возвращающее в те времена. Начало репрессий она помнит совсем смутно — будет правильнее сказать, что
не помнит вовсе. Лишь Сашины рассказы после очередного пришедшего воспоминания всё на свои места ставят…
Так совсем недавно ей вдруг вспомнилась жуткая картина: холодный длинный коридор, мужа берут под руки и куда-то уводят, а она стоит посреди просторного помещения в окружении каких-то малоприятных людей и не может ничего поделать. Ей говорят, что ведут его на какой-то разговор и всё, что от него нужно — это что-то подписать… но она чувствует, что это не так.
Так и не было. Его уводили по подозрению в связях с белыми, и, хотя было это не более, чем ядовитыми слухами со стороны, в тот день досталось ему сильно. Во всех подробностях описывать происходящее в ту ночь он ей не стал — лишний раз копаться в тех воспоминаниях хотелось едва ли, а пугать Машу — ещё меньше. У неё и так перед ним всеобъемлющее чувство вины, искоренить которое он пытается уже больше полувека — зачем сильнее его раздувать?
Она в тот момент была на сносях. Саша это знал, а потому попросил ничего ей об истинных причинах допроса не говорить — не хватало ещё после этого проблем нахвататься… а в следующую ночь родился Денис, и Саша, глядя на неё, в своём решении лишь ещё больше убедился. Незачем ей было обо всём знать…
Фотографии мелькают дальше. На одной рядом с ней успел даже засветиться Шура — вот уж она не думала, что Саша станет хранить это фото! — видимо, какая-никакая, а даже
такая память для него — память.
Последняя капелька истории датирована 2010-м годом. Сентябрь, Машин день рождения.
Она едва оклемалась после длительного пребывания в больнице из-за смога, окутавшего её город — как сейчас помнит: дышать тогда без маски было непривычно, а слабость соизволила уйти лишь ближе к середине осени. Ослабленная и внешне бледная, в тот день Маша была искренне счастлива.
В тот день с ней была
вся её семья.
Саша — главный фотограф. Он стоит и широко улыбается — ветер на Красной площади бурно растрепал каштановые кудряшки, а серебряные глаза едва заметно щурятся из-за резких потоков воздуха. Рядом — Маша. Светится в улыбке, голубые глазки блестят под золотистыми лучиками, а по обе стороны —
братья.
Коля обнимает за плечо, тепло прижимаясь щекой к любимой сестренке. А Митя…
Митя — счастливый и распереживавшийся за младшенькую, первым примчался, стоило дыму хоть немного рассеяться, дабы вновь пустили поезда. Всё время ни на шаг от сестры не отходил — на руках носил, стоило ей зайтись в неприятной после приступа астмы одышке, оберегал и совсем по-отцовски — как Саша, — запрещал
даже думать о поездках на метро. Он светится в улыбке — камера ловит его развернувшимся к ней на моменте звонкого поцелуя в щеку, на которой даже сквозь легкую бледность проглядываются озорные веснушки.
Она улыбается, вздыхая с незаметной грустинкой.
Митя… как же давно они не разговаривали. Это — последние годы их счастья. Дальше — ссоры, громкие обидные слова, едкие сплетни, проклятия и крики… последней каплей для неё стала ранившая ножом в сердце фраза:
«— Знать тебя больше не хочу, Москва! Ты мне больше не сестра!»
В тот момент она лишь снисходительно улыбнулась и кротко кивнула… и только Саша видел дома её слезы — настоящую истерику, которая с ней из-за этого случилась. Видел и помнил, как долго успокаивал, и как подрагивал потом в её руке граненый стаканчик с прохладной водой, ещё не скоро сумевший унять частые всхлипы.
Митя…
Почему сейчас они делают вид, будто не знают друг друга? Всё ведь… было так хорошо…
* * *
— Митька! Всё… устала я. Не могу больше!
Машенька демонстративно тяжело вздыхает, проводя теплой варежкой по лбу. Забавно торчащие из-под меховой шапки золотые завитушки прядей вздрагивают. Когда она на это соглашалась, то даже представить не могла, что тянуть сани может быть настолько утомительно!
— Ух… и почему только возить саночки тоже приходится любить? Я, вот, кататься
люблю! А возить не очень… тяжко это!
Дима, на это глядя, лишь смеется, замечая, как тотчас всё меняется в сестренке. Дрогнула лазурь глазок-пуговок: мигает часто-часто, смотрит, не веря — сам же ей говорил:
« — Любишь кататься, люби и саночки возить!», — она и повезла! А он чего? Смеяться удумал над чужим горем! Ох, ну конечно! Он ведь большой и сильный, неведомо ему, как ей — крохе, — в тулупчике да шарфах теплых, до самого носика намотанных, ковылять, ещё умудряясь тянуть за собой тяжелые санки. Снег под валенками хрустит громко, неохотно, ножки едва-едва сквозь сугробы проходят, а за тобой —
они!
— Устала, Машенька? — малышка под взглядом его изумрудным слегка теряется и губки обиженно дует — ишь, чего, смеяться он удумал! — однако гордость всё же присмиряет и тут же часто-часто кивает. — Давай, садись.
Вот это — по-нашему!
Маша чувствует, как под руки её вдруг подхватывает что-то невесомо-легкое. Поднимает высоко-высоко, кружит вокруг, отчего у неё сердечко вздрагивает в восхищенном волнении — как же быстро и весело! — она смеется, радостным визгом заливаясь. Щечки, морозцем зарумяненные, розовеют под игривыми смешинками, а в уголках небесных глазок застывают добрые слезки. Кудряшки вновь забавно вздрагивают.
Как же весело с Митькой гулять!
Её, подобно гордой царевне, усаживают на санки. Машенька устраивается поудобнее и, крепко сжав варежками тугую веревку, поднимает взгляд на старшего брата. Глазки совсем по-лисьи щурит, блестят в них игриво-хитрые искорки.
— Вот стану большой, буду сама к тебе наведываться. Часто-часто! Будем на санках кататься, на ярмарки ходить, гулять везде-везде!
— Обязательно, Машенька, — улыбается с хитринкой. — И ленты в косы сама вплетать начнешь, а не ждать, когда братец воротится.
Ой, заладил! Ленты в косы она и сама вплетать давно умеет, просто… с ним это делать каждый раз веселее получается! Вот усадит он её у оконца, только прядку в руку возьмёт, а она — прыг! — и убежит прямо из-под его носа. Станет он тогда ловить её — всю избушку оббежит, поймать этот вихрь златовласый пытаясь. А поймает — да как начнет щекотать! — разразятся тотчас стены детским смешливым визгом.
А ещё он ей эти ленты всегда такие красивые подбирает… некоторые и сам привозит из далекого Киева — у неё таких вовек не было, — как же тут не ждать приезда его скорейшего?
— Начну! — гордо вздергивает носик Маша. — А тебя всё равно ждать буду!
Она вдруг понуро голову опускает и глазки виновато отводит, словно учудила чего.
— Без тебя так тоскливо… вот бы почаще видеться… одного этого хочу!
У Димы сердце тает под признанием детским.
— Я тоже, золотце. Да только сама видишь — тяжело каждый приезд дается. Нынче каждый сам по себе...
Маша внимательно за каждым словом братца следила, взглядом по всему лицу его
румяному блуждая… а потом вдруг глазки подняла и гордым, уверенным голоском
заявила:
— А если я… если я всех соберу!
Киев тихо вздыхает. На санки рядом усаживается, к сестренке поближе. Поглаживает головушку светлую — да буйную уж слишком, — ласково.
— Мала ты покамест, Машенька, чтоб об этом думать. Мы уж сколько пытались… и я, и Владимир с Суздалем — да не выходит ничего. Так то — мы… а ты слабовата ещё, зорюшка, и огня боишься. А княжества наши без огня собрать не получится.
Девочка, надувшись, опускает голову. После стольких пожаров пламя — костер али крохотная искорка лучинки, — пугало её до ужаса.
— Боюсь… — признаваясь. Но вдруг вскидывает голову — резко, уверенно, горделиво: — Но… если надо будет, я за тебя сама в пламя войду! И за всю Русь нашу! Так сделаю, чтоб вместе все правили, в мире и согласии, чтоб на земли друг друга не зарились и против братьев не шли!.. Веришь мне, Митька?
Даже былина, не ровен час, явью станет… другой сказал бы — лепет детский, очи небесные только сейчас — на словах уверенностью горят, —чего ребенок сотворить-то может в годы юные? Но Митя отчего-то…
— Верю, Машенька.
* * *
— Апчхи!
Неожиданно громкий звук вырывает из пучины собственных мыслей и заставляет обратить внимание на стоящего у плиты.
— Будь здоров, — улыбаясь, произносит Маша.
— Спасибо, — чуть гнусаво из-за попавшей в нос муки. — Нева, уйди, кому сказал! Машет тут хвостом, стоит… а мне — чихай из-за него.
Тянуло на невинные шалости. Сейчас, пока Саша увлечен готовкой и попытками ликвидировать устроенный Невой бардак — эти
двое ушастых в последние полвека только и ищут повод, чтобы помешать ему в готовке! — о её действиях догадываться будет едва ли.
Осторожно поднявшись из-за стола, Маша юркими шажками оказывается рядом. Тянет ручки, обнимая стройное тело в приятной домашней рубашке, и затем прижимается ближе, легко утыкаясь головой ему в спину.
Саша, не услышав, едва ощутимо вздрогнул от неожиданности, но тут же добродушно отозвался:
— Минутка нежности?
— Угу, — обвивая его талию, подтвердила она и, закрыв глаза, притёрлась к спине щекой. — Ты скоро?
— Совсем чуть-чуть осталось.
— Понятно…
Помолчала.
На лице появляется улыбка, и она вдруг издает порывистый смешок. Предчувствуя вопрос со стороны мужа, начинает первой.
— Са-а-аш…
— М-м-м?
— Хотела тебе кое-что сказать… можно?
— Конечно, душа моя, — откладывая увесистый контейнер из-под муки в сторону. — Случилось что-то?
— Да нет… просто хотела… поблагодарить.
— За что?
— За то, что ты у меня просто есть.
Вновь помолчала, чуть крепче обнимая. Сквозь объятия почувствовала, как Саша улыбнулся от приятных речей.
— Ты пока готовил, я смотрела наш старый семейный альбом… и приняла одно интересное волевое решение, — ждет, пока он бросит на неё взгляд, и вскоре поднимает голову, сияя в улыбке: — Нам категорически необходимо его дополнить! Как тебе идея?
— Прекрасная. Полностью с тобой согласен, — улыбается и возводит очи в наигранной задумчивости. — Если мне не изменяет память, на каждой последующей наша семья всё больше и больше становилась…
— Это такой легкий намек?
— Как сама решишь, — пожимает плечами Саша, вновь возвращаясь к готовке. На
кухонном столе ждала своего часа утренняя порция пышек.
Маша на его слова по-лисьи сощурилась.
