Её зовут Маша, она любит Сашу...

Январь. Зима во всем своём сказочном великолепии. Крыши домов и узенькие центральные городские улочки аккуратно припорошены снегом, словно тонкой белой дымкой лежит на обнажённых кронах деревьев серебристый иней, а из белоснежных облаков в кристальном голубом небе медленно сыплются пушистые снежные грозди. Из города не торопится уходить сказка. Когда ты стоишь рано утром посреди тихой улицы и слышишь сонное и ленивое шуршание птиц на высоких тонких проводах, вокруг тебя лишь тишина, замершая в одном единственном таинственном мгновении, а сверху, стоит тебе поднять голову к небу, смотрит по-утреннему нежное морозное солнце, блеск которого юрко бегает по белоснежному снегу, забавно шуршащему под твоими ногами при малейшем шаге. Нет никого вокруг. Ни звука. Только шорох снега и собственное дыхание, паром уходящее далеко в лазурь неба, возвращают тебя назад, домой, из этого сказочного застывшего мира грёз. Петербург для себя отметил, что живёт в подобном мире уже довольно давно. И этим самым миром в обоих прекрасных смыслах для него была Москва. Этот город много лет славился своей способностью похищать сердца людей, а если уж и не похищать совсем, то точно заставлять их биться чаще, замирая в невероятном ощущении красоты и восторга окружением. Московская зима тоже была другой. Она отличалась особой атмосферой. Тихая, спокойная, она становится совсем домашней и уютной, словно не было здесь никогда никакой столичной суеты и бешеного темпа жизни, когда окружающие тебя люди сломя голову бегут вверх-вниз по эскалаторам, расталкивая всех на своём пути и отчаянно бурча себе под нос, как сильно они опаздывают, а машины, летящие по широким проспектам, стоит тебе начать переходить по переходу чуть дольше обычного, разгневанно торопят звонкими клаксонами. Город замирал в ожидании чуда. Арбат затихал, прячась под белоснежной тонкой дымкой, Красная площадь приглашала на каток, за возгласами москвичей изредка шепча что-то в порывах ветра, узкие улочки загадочно молчали и юрко уводили далеко за пределы центральной части, но заблудиться по-прежнему не давали — ты в любом случае вернёшься назад, ведь все дороги ведут в единое место! Москва примеряла снежные убранства. Словно заморская царевна куталась в драгоценные меха пушистых снегов, на голову надевала хрустальную диадему праздничных огней преддверия праздника, под светом солнца и свечения ночных фонарей сияющую сотнями разных оттенков, отражающимися в глубоком чёрном небе, и красные звезды кремлёвских башен вспыхивали ярким блеском в её чарующих голубых глазах. В такие моменты Маша была прекрасна по-настоящему. Ни перламутровые летние рассветы, ни золото осенних нарядов не могли создать тот сказочный образ, который Александр видит перед собой зимой. Сейчас, правда, не скажешь, что она со всей охотой и с невероятным в душе рвением стремится зимними нарядами красоваться. Сейчас она с кошкой гуляет. Москва, на удивление, относилась к тем самым редким категориям кошек, что любили улицу едва ли меньше собственной лежанки. То ли привычки многолетней давности — кочевать между избушками, — стали делом принципа, из-за чего жизнь в пределах теплой квартиры манила куда меньше, нежели перспектива резво, несмотря на возраст, носиться по городским просторам, то ли непростой женский нрав, с коим считаться приходится теперь уже даже Неве (порой даже против его собственной кошачьей воли), знать о себе дает — неясно. Но очевидно одно: Москва в золотистом комбинезончике просто прекрасна. Не то что бы она испытывала дискомфорт от соприкосновения со снегом — уж не по её части отказывать себе в удовольствии изваляться в ближайшем сугробе, — просто Маша посчитала, что так будет лучше. После Великого пожара о здоровье своей дражайшей кошки она стала заботиться чуть ли не сильнее собственного. Саша неотрывно смотрит на жену. Сейчас, стоя в белом пуховичке и шарфике, с невероятно забавной шапкой на голове, откуда умилительно выглядывали длинные золотые пряди, она напоминала ему сошедшую прямиком с витрины куколку. Только живую, настоящую и ростом в метр семьдесят. А ещё слишком милую, красивую, и… Маша поправляет наушник и легко пританцовывает, держа в маленькой ручке явно не кошачий поводок. А ещё, судя по пару от тёплого дыхания, его чудо что-то напевает. — Всё, что ты захочешь, мы разделим пополам… Маша медленно разворачивается к мужу, и на её лице тотчас появляется милая улыбка. — Я тебя нашла и больше никому не отдам… Она подмигивает пристально следящему за ней Саше и складывает губки, изображая поцелуйчик, а затем едва слышно хихикает и вновь отворачивается, предаваясь лёгкому танцу. — И больше никому не отдам… Саша внезапно даже для себя осознает, что засмотрелся, но уже не так, как это обычно происходит изо дня в день, стоит ему посмотреть на кудесничающую в убранстве квартиры жену, а совсем как раньше. Словно в первый раз. Казавшиеся забытыми ощущения пробежались холодом по телу. Он будто бы впервые её увидел, ощутил на себе ласковый взгляд небесных глаз, услышал тихий воздушных смех и был удостоен нежной лучистой улыбки… Что это с ним? Он думал, что подобное чувство испытать уже не получится — они ведь уже давно женаты, живут вместе кучу лет, да и в целом знают друг о друге всё, что только можно… однако сердце считало иначе — трепетно билось при одном взгляде на неё, а в голову стали закрадываться мысли, возвращения которых Александр тоже не ждал. Его взгляд отчего–то самовольно перемещается на Кремль. Её сердце. За всю свою историю Маша пережила столько войн, боли, слез и ужасов, сколько многим её ровесникам и не снилось. Её город грабили, сжигали дотла, захватывали и разоряли, её саму — пытали, истязали и издевались над ней всеми изощренными способами, но она терпела. Терпела, не позволяя себе казаться слабой ни при каких обстоятельствах и заставляя себя крепче стиснуть зубы, сжать руки в кулаки и делать всё назло ненавистникам. Встать, гордо расправив плечи, язвительно смеяться опасности в лицо и продолжать действовать на благо себя и своей страны, зная, что от её действий зависит будущее грядущих поколений. Никогда он не забудет, чего Маше стоила Отечественная война. Спаленная пожаром, разоренная и горящая заживо, она всеми оставшимися силами угасающего сознания сдерживала врага прямо здесь, в Кремле — своём сердце, обливающемся кровью от нахождения внутри войск противника и рыдающем от причиняемой бушующим пламенем боли. До последнего проблеска сознания не собиралась сдаваться — даже после взрыва Кремлёвских башен город не отпускал французов, пожаром загораживая все пути отхода и держа их до тех пор, пока от великой армии не остались жалкие обломки, что лишь только спустя почти неделю смогли дождаться окончания пожара и покинуть Первопрестольную. Саша вновь переводит взгляд на Машу. От мученических ожогов и жуткой боли помимо малоприятных воспоминаний сейчас остались пара–тройка рубцов с ожогами, что периодически беспокоят и по сей день противно зудят, фантомное чувство острого жжения, стоит оказаться в близости огня или взять в руки что-то теплое, да шрам на груди. Она говорит, что ещё повезло отделаться так, потому что, дескать, Алексей Рюрикович — он же Смоленск, он же любимый и обожаемый дядя Лёша, — в Великую Отечественную чудом глаза не лишился, её спасая. Она тогда едва не погибла, ценой собственной жизни защищая его самого, но никогда не вспоминала об этом. В его же памяти до сих пор живы тяжёлые моменты первых трех лет после Машиного пробуждения, когда обескровленный организм не имел сил даже на простейшие движения вроде принятия положения сидя. Он никогда не забудет, как учил её ходить. Медленно и постепенно, как она сама когда-то показывала это ему, — ставил обе её ножки на свои, а затем осторожно, без лишних резких движений поднимал сначала одну, а затем вторую, делая каждый месяц все больше шагов. Сейчас всё совсем иначе. Она может спокойно и свободно, без посторонней помощи и вполне самостоятельно ходить, быстро и резво бегать (порой даже быстрее него самого, и никакие каблуки ей в этом не помеха!), игриво танцевать, прыгать… что угодно. Это больше не доставляет ей неудобства и боли, а моменты восстановления, скорее всего, уже вовсе ушли из памяти, но он, смотря на неё такую — живую, здоровую и полную детской игривости и энергии, никогда не перестанет мысленно возвращаться в те страшные времена, когда она что-то жалобно мычала, жмурясь от боли и крепче сжимая в цепких ручках его плечи в попытке попросить о помощи. Как же хорошо, что теперь с ней всё в порядке… — А я иду, шагаю по Москве! И я пройти ещё смогу! Высокий женский голос слышится совсем рядом и вырывает из глубокого омута мыслей. Спасибо Маше — всегда вовремя в реальность его из полёта фантазии возвращает. — А Са–а–аша — самый лучший у меня! А Са–а–аша — самый лучший у меня! И будет им всегда–а–а!~ Какая же она милая… — Чего завис, князь мой прекрасный? Замёрз? На лице появляется легкая улыбка. Распереживалась… Как же это в духе Маши. Ничего не пройдет мимо внимательного её взгляда. Вот так случится что на работе, о чем говорить он не станет, а она за ужином в глаза его серебряные заглянет — он и понять не успеет, — тотчас обо всём догадается. Всё с него считывает: в каком настроении, самочувствии, о чем тревожится и с чего раздражен… Хотя, чему он удивляется. Сам ведь… точно такой же. — Са–а–аш? — Всё в порядке, Марусь. — Точно? — глазки изучающе щурит, вскидывая бровь. У него легкие мурашки от этого жеста бегут. Какая же она у него красивая! — Сказать тебе кое-что хотел… присядем? Маша невзначай плечами пожимает, окидывая взором привычное место их совместных прогулок. Сегодня в Александровском саду почти никого нет — ещё бы, каникулы же, все разъехались! — так что проблем с поиском ближайшей лавочки не возникло. Москва, смерив хозяев внимательно-недовольным перспективой просиживать шерстку на ледяных досках взглядом, своим видом всё же внимание привлекла. Маша нажимает кнопку, леска поводка легко щелкает, и кошка оказывается в полном подчинении самой себе. Под благодарное « — Мр-ряу» принимает решение ретироваться в сторону Троицкого моста. Её там подружка — Неглинка, — давно ждёт. Они усаживаются на лавочку. Саша смотрит на легкую улыбку жены и едва слышно вздыхает. Давно с ним такого не было. Он любит её. Бесконечно и безгранично. Любит безусловно и всем сердцем. Просто так, безо всякой причины. Маша не сразу поверила, что так бывает. Вырастая в атмосфере тотальной враждебности и презрительной нелюбви, сложно поверить, что кто-то может любить тебя не за что-то. Она привыкла не доверять. Обычно, если кто-то проявлял знаки внимания, пускай даже самые безобидные, Маша уже знала — это из личной выгоды. И бросят её вновь на растерзание судьбе при первой же возможности. Да и что вообще такое для неё было — любовь? Она её не видела и не знала. Так уж повелось, что братья были слишком далеко, из-за чего приезжали редко, а желающих разорить, сжечь или найти ещё какой–нибудь способ сделать плохо всегда было больше, чем желающих взять и поговорить. Об объятиях даже не зарекалась. Она привыкла располагать к себе принуждением. Но принуждение — что-то против собственной воли, — какая же это любовь? Поэтому первое время Саше тоже не верила. С опаской, с подозрением относилась. Ну не может быть, что её любят — ещё и просто так, ни за что! Ждала подвоха, искала во всем причину, по которой он должен — обязан, — передумать, поменять к ней своё отношение — знает ведь, что руки у неё по локоть в крови… но ему всё это было безразлично. Он не видел в ней врага, как Тверь. Не видел малодушия, как отец. Видел лишь безграничную преданность Родине, жертвенность и неслыханное благодушие. « — Нельзя отвечать варварством на варварство. Душевность — сильнее всякой мести, и бьёт она больнее всякого меча. Помни об этом, Саша», — он и запомнил. На всю жизнь. После Отечественной войны долго не мирилась с собственными чувствами. Считала, что вся его забота, все слова, все поступки — исключительно следствие съедающего изнутри чувства вины, въевшегося в сердце так, что даже ей после десятков разговоров на эту тему изгнать из него не удалось. Долго не верила. Пока не разглядела, наконец, искренность его намерений — убедил, так уж и быть, — и потому решилась дать ему шанс. После Революции ждала своего часа. Часа быть забытой и брошенной, прямо как тогда — в юности. Говорили ведь ему — страшный она человек, душа её черная от грехов смертных и низостей совершенных. Ждала, что он от неё отвернется… напрасно ждала. Не отвернулся. Простил. Простил и принял — принял такой, какой ей пришлось стать, ведь делала она это ради страны. И ради него. Чтоб перестали мучить, чтоб не трогали, чтоб отпустили… Война едва с ума не свела. Сколько всего пришлось им натерпеться — сейчас и представить страшно, — и как только вынесли? Блокада, перелёт в Москву, госпиталь. Бессонные ночи, крики — мучения, застывшие в немом блеске его стеклянных глаз. Он увидел слишком многое. Увидел то, чего не должен был. Увидел слишком рано… и шрамы напоминают о себе тупой болью в особо тяжелые дни, и седина на висках вновь пробивается сквозь закрашенные пряди, и воспоминания лезут в голову — на долгие часы загоняют на кухню, — за это время он выкурит не одну сигарету, но так и не сможет забыть всего, что показалось в очередном кошмаре. За это он не прощал. Потому что не винил. А как можно прощать, если нет вины? Он всегда говорил ей, что она ни в чем не виновата. Твердил об исключительной искренности своих намерений и чистоте любви к ней. Она смогла поверить. С трудом… но смогла. И он безмерно от этого счастлив. — Что ты хотел мне сказать? Ох, точно. У него же здесь целый план-признание наметился. Снова спасибо Маше… Саша на руки их смотрит. Она взгляд его тотчас внимательно считывает и первой ладони его сжимает. Голову на бок склоняет, обозначая полную готовность слушать — небесные глазки дрогнули под легкими искорками напряжения, — что он хочет ей сказать?.. — Знаешь, Маш, — тихо, ласково пальцем нежную кожу поглаживая. Любимые ручки крепче сжимают его собственные, заставляя улыбку подобреть. — Мы с тобой пока гуляли, я кое-что понял. Взгляд на неё поднимает. Она теряется, на улыбку его смотря. Обычно зима и улыбающийся Саша — вещи несовместимые, — да и улыбаться он позволял себе нечасто, только, пожалуй, в те два дня, что они посвящали друг другу. Но сегодня — явно пойдет розовый снег, раз он вот так вот, без причины, улыбается ей целый день. Сердце трепещет в беспокойстве — разум вновь стремится найти во всем дурной умысел. — Ты что-то натворил? Саша глаза закрывает, тихо смеясь. Кто о чём, а Маша — как всегда. Ей только повод дай в чем–нибудь их с мальчишками уличить! Сразу видно — мама… — Нет, ласточка. Квартира цела, новых займов не предвидится. Как он только что её назвал?.. Ласточка?.. — Я понял кое-что, связанное с тобой. Бережно ручку её к губам подносит, легко, почти невесомо, пальчики её целуя. Держит, как святыню, а затем к лицу своему прижимает. Улыбается… безумно походит на себя в детстве. Милый, светлый ребенок, смотрящий на неё с таким искренним теплом во взгляде — чистым-чистым, ласковым, — он выглядел в её глазах крохотным котенком, которого хотелось прижать к себе да приласкать, по кудряшкам пушистым оглаживая. — Позволишь сказать тебе это… ещё раз? Сказать «это»?.. Что сказать? Маша молча кивает, полным любопытства взглядом изучая каждое действие мужа. — Много лет назад я сказал, что ты — то главное и постоянное, что есть в моей жизни. Но в одном я всё же ошибался, — опускает её ручку, вновь сжимая в ладонях. — Ты и есть моя жизнь, Маш. Маша слегка улыбнулась. Переплела пальцы с рукой мужа, державшей её ладонь. Так вот, в чём дело… а она опять надумала себе всякого. — Сегодня, пока мы гуляли, я смотрел на тебя. Ты что-то говорила, о чём-то рассказывала… прости, я не всё слушал, — пожимает плечами Саша, по-доброму щуря уголки глаз. Ласковые искорки блеснули в скрытом за стеклами гранитном серебре. — Вообще не слушал. Засмотрелся. И вспомнил день, когда после войны с турками в Петербурге тебя увидел. Ты не помнишь, наверное, но я тогда целые сутки за тобой ходил — разглядывал, как чудик какой-то, и налюбоваться не мог… Но я всё это к чему… Он смотрит ей в глаза и замечает, как всё в ней постепенно меняется — начинает сиять на личике умиленная улыбка, розовеют на морозе нежные щечки, заливаясь милым румянцем, щурятся в счастливой хитринке любимые глазки… Заставляет его крепче сжать в руках её хрупкие ладони. — Я безмерно люблю тебя. Как вообще можно не любить свою душу, свою судьбу, свое будущее и настоящее? Всё, что было в моей жизни до тебя, как будто… знаешь, не со мной было вовсе. Я благодарен тебе за всё, что ты принесла в мою жизнь — славу и статус, любовь и искреннюю поддержку, ребятишек… только ты способна понять всё, что я чувствую. Для меня важно лишь то время, которое я провожу с тобой, как и будущее имеет значение, если только рядом со мной будешь ты. Самые нежные слова не способны выразить всё то, что я ощущаю, что я хочу для тебя сделать… понимаешь, о чём Я? Маша умиленно вздыхает и кивает, и Саша чувствует небывалую гордость за всё сказанное. — Заново влюбился… эх, ты, горе моё луковое. — Не горе, а самый счастливый человек на свете, — поправляет, довольно улыбаясь. Маша не отвечает. В голове вновь мешается множество самых разных мыслей. Он любит её. Любит настолько, что даже сейчас, спустя столько лет, заново признается ей в любви. После всего, что между ними было… Их любовь выдержала множество испытаний. Время, расстояние, потрясения и потери… не сломалась. Крепла — из года в год, из столетия в столетие. — А ты когда-нибудь… — Испытывала такое? — с улыбкой перебивает Маша. Саша кивает. Она тихо вздыхает. Воспоминание не самое приятное, однако… — Испытывала. Когда Блокаду сняли, и я впервые за эти годы смогла увидеть тебя. Мне всё это время было невыносимо думать о том, что могло с тобой случиться. Мальчики страшно за тебя беспокоились, Дениска постоянно плакал и спрашивал, как ты и что с тобой… а когда я тебя увидела, смогла обнять, к себе прижать… поняла, что ты — здесь, и никто больше не посмеет забрать тебя у меня, то… сердце чуть не выскочило. Я поняла, как сильно люблю тебя. И как боюсь потерять… когда тебя выписали из госпиталя, я и влюбилась заново. Было такое желание… знаешь, оградить тебя ото всех. От всего мира. Чтоб никто не посмел забрать у меня моё счастье, чтоб все видели и знали, что ты — только мой… в хорошем смысле. На её лице вновь появляется улыбка. — Впрочем, ощущение и желание остались до сих пор, и с годами только сильнее становятся! — Ты же знаешь, что никому и никогда я не позволю забрать себя у тебя, — ласково улыбается Саша. — Пусть только попробуют, — бровки светлые хмурит, гордо носик вздергивая. — Иначе будут иметь дело со мной. — Звучит устрашающе, душа моя. — Сам не видел себя, когда ревнуешь! — Покажешь? — ехидничает. Маша усмехается. — Нет уж. В этой роли я нравлюсь себе больше. Помолчали. Она ближе подсаживается, голову на плечо к нему опуская. Глазки прикрывает, вслушиваясь в тихое размеренное дыхание. Обнять бы его крепко-крепко. Домой увести, чай попить, а потом лечь, в объятия под одеялом закутавшись, и смотреть любимые сериалы. Он ей пышек наготовит и рядом ляжет, носом в золото волос её пушистых утыкаясь, а она, уплетая вкусность и кофе её запивая, будет нежиться на его пижаме и благодарить всех богов — и, конечно, Петра Алексеевича, — за подаренное ей чудо. — Спасибо тебе, Саш… — За что? — За то, что ты просто есть. Помолчала. — Люблю тебя. — Я тоже тебя люблю, — приобнимает. В пряди пшеничные целует, забавно морщась — особо юркие и пушистые приятно щекочут нос. — Пойдем домой? Я тебе пышек нажарю, ляжем, сериалы посмотрим… Она взгляд на него тотчас вскидывает, застывая в изумлении. — Чего? — Ты не поверишь… я только что думала о том же самом. Саша на это по-доброму усмехается. — Значит, тем более пора домой. Только… Москву забрать надо. — О–о–ой! Да уж. Про кошку они за милыми нежностями как-то успели позабыть. Впрочем, подобной оплошностью сама Москва не страдала, в отличие от хозяев. Прямо напротив их лавочки сидят, прижавшись друг к другу, точно противоположности, две кошки — черная-черная, будто ночь полярная, и белоснежная, как облачко. Следом до «голубков» доносится сердитое: — Мяу.