На часах пять утра.
Рано совсем, даже птицы в край обленились и совершенно не горят желанием заводить свои песнопения, что уж говорить о людском желании вставать,
куда-то идти, да и вообще глаза открывать, от сна прекрасного отвлекаясь!
Однако порой эта мера вынужденная.
Машу будит прикосновение чего-то неописуемо холодного, и она тотчас открывает глаза в паническом ужасе от неизвестности потревожившего её чуткий сон объекта. Девушка привстала на локтях и обернулась. Бежевые пряди неопрятно взлохмачены путешествием головы по всей поверхности подушки в поисках более холодного участка на кажущейся раскаленной из-за ужаса на улице в виде жары в тридцать градусов ткани, и их длинные вьющиеся локоны стекают вниз — стелются по мягкой постели, скрывая за собой блестящую под светом ласкового, но уже явно в край обнаглевшего утреннего солнца небесную лазурь сощуренных в сонной неге глаз. С трудом заставив взгляд поймать фокус, она внимательно блуждает по их общей постели и вскоре понимает, что причиной её пробуждения стал муж.
— Саш? — шёпотом, дабы не разбудить дочурку, произносит Маша и осторожно касается его плеча. — Всё хорошо?
Он в ответ мычит что-то невнятное, позволяя сделать вывод — не спит, а затем тянет за край одеяла и накрывается им с головой.
— С тобой всё в порядке?
— Холодно, — сипло отвечает и сильнее кутается в одеяло, чем заставляет Машу раскрыть глаза в смеси шока и непонимания.
— Да ты ошалел, что ли, — даже не вопрос, а прямая констатация факта. — На улице под тридцать, мы все голые почти спим, а ты накрываться собрался. Тепловой удар надо схватить?
Она догадывается положить ладонь ему на лоб и только после этого понимает, насколько всё плохо. Петербург весь горел, на лбу смело можно было яичницу жарить, последствий не боясь, а тело бил ледяной озноб — руки ледяные, а самого трясёт, как лист осиновый.
— Саш, что с тобой?
Он вновь невнятно бурчит себе под нос, однако на этот раз в этом наборе звуков узнается что-то вроде «Не знаю».
Машу такой ответ не устраивает. Она встаёт с кровати и раскрывает шторы — Настя всё равно от света не просыпается, научена горьким опытом засыпать в разгар празднования ВДВ со светомузыкой под самыми окнами. Подходит к мужу и спешно убирает от него одеяло. Берёт из тумбочки градусник и практически без оказываемого сопротивления ставит его ему под руку. Потерпевший поражение Саша на подобный жест лишь сокрушенно вздыхает и морщится, стоит редким солнечным лучам коснуться кожи. Столица кладёт руки ему на щёки и внимательно рассматривает каждую клеточку родного лица, пытаясь найти причину подобного поведения. Версий было много, и каждая последующая куда ужаснее предыдущей. Начиная вполне безобидным ковидом и заканчивая… Нет, даже думать не хочется. Ровно как и представлять,
где эту гадость он умудрился подцепить.
— Где тебе плохо? Болит что-нибудь?
Придётся выпытывать из него всю информацию, какую только будет возможно, чтобы было, что потом сказать скорой. Синие губы, ледяная белая кожа, озноб, высокая температура... Она даже понятия не имеет, что это.
— Везде, — отвечает и глаза устало закатывает. Перед лицом плывёт уйма крохотных чёрных точек, голова кружится, точно глобус, из кабинета географии скомунизженный, а взгляд плывёт, как будто он день назад с семьей совсем не по-доброму вселился, а с применением тяжёлых запрещённых на Родине веществ.
— Так, ну-ка не вздумай! — она трясёт его, совершенно не осознавая, что своими действиями делает ему ещё хуже.
— Я нормально… Тьфу. Всё нормально, голова просто кружится. И тошнит… Немного.
— Отвести тебя в ванную?
Он отрицательно качает головой и едва заметно глаза открывает. Смотрит на неё, ладонью ручку её накрывает и осторожно её поглаживает. Пытается, изо всех сил старается перестать её пугать, хотя сам, ставя себя на её место, понимает, что это не более чем глупое безрассудство. Ему даже себя убедить в том, что всё под контролем, крайне сложно, что уж говорить о ней, когда вместо нормальной речи она от мужа лишь невнятные междометия слышит и это пугает куда больше, учитывая, что подобным никогда раньше он не промышлял, как бы плохо ему ни было.
Да что же с ним, чёрт возьми, творится? Если только он здесь умирать собрался, она этого не переживёт, и ему явно стоило бы об этом знать, учитывая более, чем вековое совместное с ним проживание!
— Знаешь, что? Если ты собрался здесь умирать, то окстись, сейчас же!
У Саши от этой фразы внутри что-то щёлкнуло, и половину симптомов как рукой сняло.
— С ума сошла, что ли? — хмурится он и на локтях приподнимается. — В своём уме вещи такие говорить? Ну-ка перестань сейчас же. Температура, бывает — заболел, значит, — при чём тут смерть-то?!
— Тогда что с тобой, ты можешь объяснить?
Она готова была сорваться в крик, разбудив не только продолжавшую мирно спать Настюшу, но и Даню, Деню и всех не успевших проснуться жителей северной столицы!.. Однако внезапно её взгляд падает на шею мужа — слишком уж странно она выглядела, как будто бы на ней сыпь красная была, какая обычно при диатезе или ветрянке бывает.
— Маш?.. Всё хорошо?
— Что у тебя на шее? — склоняет голову на бок и прищуривается, пытаясь разобраться в увиденном.
— Не знаю, я ж отсюда не вижу.
Отвечает честно, пожимая плечами и не сводя с жены обеспокоенного взгляда. Обрушивает на неё колоссальную подсказку, перечеркивающую все её предыдущие догадки относительно его состояния: перемещает руки на шею и неприятно морщится — чешется, зараза, хоть стой, хоть падай!
Машин взгляд напрочь лишается всего сочувствия, и она хмуро сдвигает брови, медленно поднимая на него свой полный желания уничтожить его прямо здесь взор, словно совершил он только что нечто ужасное, от чего весь мир страдать ещё не одно столетие подряд обречён.
— Чешется? — спрашивает девушка и коварно, совершенно не из любопытства щурится, напоминая сейчас ехидную рыжую лисицу.
— Есть немного. Раздражает страшно.
— М-м-м, — поджимает губки в оценивающем кивке, а затем выдаёт то, что заставляет мужа застыть в испуганно недоумении: — Раздражает, значит... А ты в курсе, что Я сейчас убью тебя прямо здесь?! Ну-ка, быстро доставай градусник.
Саша, хотя и привык к подобному поведению в отношении себя и все их семьи, мягко говоря, вообще не понял, в честь чего такая резкая перемена настроения и как в голове этого прекрасного милого создания вообще созрел план его скоропостижного умерщвления, но как-то отвечать, или, не дай Боже, спорить с женой на этот счёт не стал, а потому покорно отдал градусник и мысленно приготовился проваливаться сквозь землю подобно сцене из широко распространённого среди общественности фильма.
Маша берёт электронный прибор, и на её лице тут же читается буря эмоций, основополагающими из которых являются гнев, ярость и феерическое бешенство. Она поднимает на него глаза и ему кажется, что вот он — конец его земной жизни. Что ж, в принципе, пожил довольно неплохо: друзья есть, семья есть, дети есть... Жаль только, что юбилейное число триста двадцать в возрасте добить не получится, но и ладно, в принципе...
— Тридцать девять и шесть, — констатирует девушка и уже хочет приступить к плану убийства, как вдруг её взгляд перемещается на руки мужа, и она тотчас переключает внимание на них. Внимательно рассматривает обе поочерёдно, сравнивает их внешний вид с картиной на шее, и затем выдаёт: — Я даже не знаю, что сказать тебе, вот честно.
— Чего случилось-то? — спрашивает Саша, на амнистию не надеясь, но рассчитывая хотя бы на малейшее смягчение с её стороны. Противное нечто чешется уже буквально на всём теле, и ему ничего не остаётся, как вновь потянуться рукой к шее — единственному месту, докуда он в состоянии достать.
— Во-первых, хватит чесать! Хочешь, чтобы как у меня было, рубец на пол-груди?! — несильно бьёт его ладошкой по руке, призывая прекратить безобразие, коим он вздумал заниматься. — А во- вторых... Боже, у меня даже слов нет!
— Что случилось-то, можешь объяснить? Мне ж самому интересно...
— Любопытной Варваре на базаре знаешь, что сделали?
— Нос оторвали...
— Вот именно! А в твоей ситуации оторвут ещё что-нибудь, если ещё хоть раз в своей жизни посмеешь меня так напугать из-за ничего! — она встаёт с кровати и идёт куда-то на кухню, откуда он вскоре слышит сокрушённое: — Господи, дай мне сил это пережить, Христа ради, а...
В считанные минуты возвращается, держа в руках маленький, увесистый белый чемоданчик с красным крестом. Аптечку принесла. Ага... Раз это аптечка, значит, его ерунда всё-таки правда ерунда и лечению поддаётся. На лице проскользнула лёгкая улыбка: Маша сейчас, роясь в этой коробочке и что-то там выискивая, внимательно читая название лекарства и инструкцию, ему почему-то себя же в его детстве напомнила — как заболеет он чем, так тут же активизировались у неё навыки материнские, в себя и лекаря, и психолога, и повара, и кого угодно включающие. Сразу как забегает она по всем покоям, соберёт всё, что знает, и давай его лечить — кому-то жутким показаться может, а она знала, что делает, и в считанные дни на ноги этого мелкого басурмана ставила! Глядишь, и сейчас поставит. Только если перед этим скажет, что с ним, и чем лечить его собралась. Хотя насчет последнего он не беспокоится — жена прекрасно о проблемах его осведомлена и лекарствами нежелательными пичкать точно не будет. Но вот странное чувство сжигало изнутри — он, правда, пока не до конца понял, любопытство это или начавшаяся как осложнение пневмония, но ощущения не шибко приятные в обоих случаях.
— Говорила Я Василисе со Святогором, просила: «Уезжаю, — говорю, — по делам государственной важности, просит Пётр Алексеич уже четыре месяца как, посидите, — значит, — с мальчиками, пожалуйста». Три дня меня не было, ТРИ! Знали, чем у них Петя болеет, и как последние идиоты братьев разделили и развезли, а мне теперь через триста с чертиками лет расхлебывать кашу их. Ну, погоди, Василиса проснётся, я ей «Спасибо» скажу... Так скажу — всю жизнь у меня помнить будет!
— У вас совести вообще нет, что ли, я понять не могу? Вы чё орёте здесь, что аж на Невском слышно?
Даня появляется в дверном проеме неожиданно для обоих. Лохматый, взъерошенный, запредельно сонный и сказочно недовольный происходящим в соседней комнате. Они, вроде как, тихонько старались друг с другом разговаривать, но Маша, видать, как обычно, за бьющим через край бешенством не заметила, как разговаривать начала уже даже не в пол-, а во весь голос.
— Я и так позавчера сестру еле от кровати отодрал и на улицу вытащил, пока вы тут “отдыхали”, и чё мне это сейчас устраивается, зачем? Валите, вон, на верхний этаж — там орите, сколько влезет.
— Даня, ну-ка успокойся, сейчас же! — сердито буркнула Маша, разворачиваясь к сыну и хмуро сдвигая брови. — Ты видишь, чем Я занимаюсь? Или как обычно — слышу звон, не знаю, где он?
— Я пока что вижу только то, что вы вдвоём охренели в край, — возвращает сонным голосом брошенную матерью шпильку Химки и тут же замирает, взглянув на отца. Слегка нагибается вперёд и щурится, дабы разглядеть получше: — Ты там чего, подыхаешь?
Оскорбленный подобными речами, Саша возмущается:
— Что ж вы меня все так похоронить-то хотите, а?!
—Подожди-подожди, ну-ка...
Даня подходит ближе, осматривает ничего не понимающего отца и ловит на лице матери медленно расползающуюся улыбку, предвкушающую успешную догадку с его стороны относительно состояния несчастного заболевшего. Раскрывает глаза и в предрассветном сумраке с какой-то маниакальной улыбкой на него смотрит, едва смех сдерживая, а потом наконец выдаёт:
— Аха-ха-ха, серьёзно? Вот это ты красава, конечно.
Петербург, удостоенный врачебного внимания со стороны жены, принявшейся зачем-то, по одной ей и ясной причине чем-то мазать и бинтовать его руки, не успевает ничего спросить, как сын тут же убегает в соседнюю комнату.
* * *
— Деня! День, вставай, срочно!
Химки брата младшего трясёт, разбудить пытаясь, глядя, как смешно у него из-за этого пряди каштановые в разные стороны разлетаются, хотя прекрасно понимает, что за подобное вопиющее безобразие со своей стороны и в лобешник от него получить может, но такой потрясающей возможности от всей души посмеяться лишать Дениса не может.
— Чего тебе надо, припадошный... — сонно лопочет Мурино, откровенно показывая своё нежелание общаться с этим убийцей сновидений, и лишь когда тот окончательно выводит его из себя своей корабельной трясучкой, покорно открывает глаза и вскакивает на кровати: — Да отвали от меня, белобрысый! Что ты пристал? В чём дело?!
— Там у этих такой треш творится, ты просто обязан видеть!
— Опять спальню не закрыли? Так я видел уже...
— Да какая спальня, — отмахивается Даня. — Пошли, прошу тебя, ты должен это видеть. Я ржу, как не в себя.
— Что за человек... Как Серёжа вообще с тобой общается, ты ж как пиявка — присосёшься и всё, хрен отпустишь, — принимая поражение и вставая с кровати, недовольно бурчит Денис, но всё же прислушивается к совету брата и, проводя руками по лицу в поисках бодрости в
худшие пять утра за всю свою жизнь, идёт за ним: — Показывай, что...
— Ты вообще упадёшь, я тебе отвечаю, — тянет его за руку в комнату родителей и уже в коридоре смеяться начинает: — Это просто треш.
* * *
— Ты смотри, гад, ещё и брата привёл над отцом глумиться, — хмурится Саша.
— Зырь! Зырь! — напрочь игнорируя все слова, тычет пальцем в его сторону Даня. — Видишь? Ты видишь?
Денис присматривается, внимательно по всему телу отца взглядом бродит, а затем сам в улыбке, больше на ухмылку подходящую, замирает, и усмехается:
— И правда треш. Ветрянка, что ли?
Рядом с ним беззвучно взрывается от смеха Даня. Выгибается практически в блестящий мостик, зачем-то ногу поднимает — видимо, смеяться так удобнее. — и от всей души хлопает брата по плечу, сгибаясь пополам уже в обратную сторону. Тот от подобного апперкота чуть руки не лишается и тотчас обидчика пихает, в дверь дубовую вжимая, а этому хоть бы хны. Смеётся, на ногах едва стоит, не дышит от смеха практически!
— Не помри, — хлопает ему по спине Денис и смеётся сам, не до конца понимая, из-за состояния отца или заразительного смеха брата. — Завязывай уже, хорош! Настю разбудишь.
— Ка-а-ак?! — едва совладав с собой и задыхаясь от смеха, спрашивает тот, глядя на отца. — Как, объясни, ка-а-а-ак?!
— Легко и просто, Данечка, — с улыбкой отвечает Маша, убирая, наконец, бинт подальше в аптечку и сочувственно поглаживая мужа по взъерошенным каштановым прядям. Чуть приподнимается на кровати и губами его лба касается, температуру понять пытаясь. Делает поспешный вывод, что та, если не растёт ещё выше, то падать явно не собирается, и тянется за упаковкой Нурофена. — Из всей семьи он единственный, кто не болел, как оказалось. Петька, вон, в два года подцепил, так бы вместе и отлежались недельку... — делает грозный вид, припоминания свои обещания по поводу злостного звонка Твери: — Если б тётку с дядей мозгами наделил кто-нибудь.
— Так это от Настюхи, что ли?!
Смеётся с новой силой, закрывает рот руками в боязни всё же нарушить сон младшей сестры, изо всех сил пытаясь не сорваться в оглушительный хохот, и ушам своим не верит. Вот так номер! Да за всё то время, сколько он себя помнит, все уже переболеть успели! Мать явно не в счёт, она там у себя в деревне пять тысяч лет назад болела, он от соседнего мальчишки зацепил где-то лет в семь, Денька, вон, из школы притащил — да полно шансов было! Хотя, резон в таком везении есть, мать с отцом не всегда ведь вот так жили — до них же только недавно дошло, что можно, оказывается, вместе круглый год жить, периодически просто место дислокации меняя. Неудивительно тогда, что Настя такую шумиху им устроила.
— Да, па, так могло повезти только тебе, — с трудом успокоившись, усмехается Химки. — Чувствуешь себя как хоть? Нормально? А то там же чем старше, тем хлеще.
— Отвратительно, — произносит Саша и проводит руками по
бледному лицу. — Глаза горят хлеще пожара Московского, тело всё чешется, хоть на стену лезь, тошнит страшно, голова кружится, кашлять хочется... Кошмар!
— Чего с тобой? — влезает Денис.
О, как... Забеспокоился. Да и неудивительно, он страшно боится любой плохой темы, с отцом связанной, и беспокоится, стоит чему-то дурному с ним приключиться. Память со времён военных покоя не даёт — он тогда чуть папу не потерял, дни и ночи бессонные проводил в постоянных переживаниях, и видя слёзы матери плакал сам, с каждым прошедшим днём без малейших известий о Его состоянии теряя надежду на долгожданное семейное воссоединение. Ему тогда не хотелось ничего другого — просто увидеть папу. Обнять его, прижаться близко-близко, крепко ручонками стиснуть, на сколько силёнок хватит, и никуда не отпускать, никому не отдавать, только бы рядышком он с ними был, маме ведь так тяжело одной, без его помощи… Холодными вечерами кусок любимой манной каши в горло не лез от осознания творящихся кошмаров в изморенном голодом городе, перед глазами мелькали страшные кадры из киноплёнки, где замертво падали на ледяной снег люди, походящие на обтянутые кожей скелеты, и всё, что Денис хотел — отдать всю кашу, какая у него только есть. Накормить всех, напоить, отогреть, обнять, зная, как им сейчас голодно, холодно и больно... Но знал, что они с мамой сами в опасности, а потому все детские силёнки готов был бросить на её защиту. Вот отстоят Москву — тогда точно пойдут Ленинград освобождать! И папу спасут. Он ведь обещал сильным быть и не сдаваться ради них? Значит, дождётся спасения. А он и дождался.
— Да как тебе сказать, День...
— Так и скажи.
— Температура высоченная и состояние… как в ковид, — он вдруг ласково улыбается и на сына смотрит, легко ему кивая: — Жить буду, не переживай.
— Конечно, будешь, — оживилась Маша, за это время успевшая сходить на кухню за стаканом воды. — Тебя никто не отпустит. На- ка, вот, пей.
— Это чего?
— Мышьяк.
Он глаза по пять рублей делает, и под сопровождение хихиканья со стороны сыновей на жену в непонимании смотрит. Как это — мышьяк?! Он же, вроде как, не лечит, а прямо противоположный эффект на организм человеческий оказывает! Он него и помереть недолго!
— Да Нурофен это, Саш! — возмущенно заявляет девушка и тянет таблетку. — Ну что ты, ей богу! Я понимаю, температура, штырит тебя, но не настолько же! Пей, давай, горе луковое...
— Пугает она, а виноват — Я... — хмурится и покорно забирает лекарство из её рук. Жмурит глаза от неприятного ощущения — симптомы один за одним появляются, теперь ещё и горло болит! Он и представить не мог, что обычная детская болячка, которую порой даже без температуры переносят, для взрослых таким сущим адом на Земле обернуться может! Час от часу не легче, называется...
— Да кто ж винит тебя? Виноваты тут только дядька с тёткой твои... Ну, выпил? — получив положительный кивок, целует его в голову и жестом призывает лечь: — Умничка, а теперь ложись. Тебе сейчас отсыпаться надо и особо не носиться. Мальчики, — оборачивается к сыновьям. — Вас тоже касается. Марш спать.
— Да мы уже и не хотим как-то, — виновато пожимает плечами Денис.
— А меня это мало волнует, — отрезает Маша. — Вот будете в нашем с папой возрасте — Бог с вами, хоть вообще не спите. А сейчас, будьте добры — ручки в ножки и в кровать.
— Ла-а-адна, — тянут оба и глаза недовольно закатывают.
— Уходим, уходим. Выздоравливай, па, — улыбается Даня. — И смотри мне! Чтоб завтра в себя пришёл, а то как цуцык.
— Да, держись там, давай. Гадская это хрень... Зовите нас, если чего, —
поддерживает Денис.
Мальчики уходят, оставляя родителей наедине. Маша тихо вздыхает, убирает аптечку в тумбочку и, очевидно, уже предвкушает, каких знатных люлей будет получать от неё Тверь. Кто, ну кто, чёрт возьми, разделяет двух детей в момент, когда один из них ветрянкой болеет? Во-первых, пути два и один хлеще второго. Другой ребёнок может в детстве и не заболеть, зато во взрослом возрасте подцепить эту жуть и свалиться с таким букетом осложнений, какого врагу не пожелаешь — что в случае с Сашей и случилось! А во-вторых, он может успеть заболеть сам, и будучи вдалеке от брата заразить вообще всех в округ, чем наворотит столько дел, сколько явно бы не смог сделать, находясь дома и отлёживаясь на карантине!
Ох... Не судьба ей жизнь мирную и спокойную, без излишних приключений проживать. Говорят, мол, что так даже интереснее. Ага, вообще классно, очень интересно, особенно когда дела Её мужа касаются! Супер, здорово, обхохочешься просто! Горе луковое...
— Ма-аш, — тихо зовёт её, и она взгляд на него переводит. — А долго мне так болеть ещё?
— Не переживай, недолго, — опускается рядом на кровати и ручкой в волосы его чуть влажные зарывается. Судя по всему, температура медленно, но падает. И отлично. — Дня через три вся гадость уйдёт уже, но дома лучше недельку пожелать. Во избежание.
Она наклоняется к нему совсем близко и целует. Целует в этот несносный, постоянно ищущий приключения на заднюю часть прекрасного тела лоб и тихо вздыхает:
— Вот что мне с тобой делать, радость ты моя?
— Любить, кормить и никому не отдавать, — улыбается во весь рот.
Маша на это улыбается в ответ и кивает:
— Обязательно. Это само собой.
— А это чего получается... Про встречу с Петей и Соней забыть можно?
— Почему? Они оба давно болели, так что ты ни для кого из нас не заразен — для них в том числе.
— А-а-а, да?
— Да, — подтверждает Маша. — Позвоню им с утра, если захочешь, придут к тебе. Соскучился?
— Чуть-чуть.
Девушка тихо смеётся, вновь мужа по волосам треплет, про себя радуясь долгожданному улучшению — температура всё же падает, и куда быстрее, чем она ожидала (и слава Богу!):
— Значит, точно позвоню.. Только сначала тётке твоей привет пламенный передам. Обрадую, что мозгов у них с мужем не хватает, потому что люди с мозгами такой хренью не страдают.
— Насколько пламенный?
— Не переживай, не сгорит.
— Тогда ладно.
Лишённый температурой сна, он наконец сонно зевает и потягивается в утренней неге. Перспектива просыпаться окончательно радовала мало, а вот возможность отоспаться в ближайшую неделю очень даже пришлась по вкусу.
— Давай спать? — улегшись поудобнее на подушке, зовёт он жену и легко стучит ладонью по её половине кровати. — Я тебя обнимать буду...
— А целовать? — улыбаясь и с радостью принимая предложение мужа, спрашивает девушка, ловко оказавшись рядом с ним и опуская голову на свою подушку.
— Обязательно, — с закрытыми глазами и довольной улыбкой отвечает Саша. Руки к ней тянет, готовясь в объятия заключить.
Чего он там ей постоянно говорит? Что она — его пупс, ребёнок и всё такое прочее? Что ж, она с гордостью может его обрадовать: он сам недалеко ушёл, потому что прямо сейчас перед собой она видит самое милое и прекрасное на всем белом свете создание — лежит, волосы растрепало, как гнездо осиновое, улыбается, словно варенья объелся и наказания избежать смог... Ну, малыш же!
— Тогда давай, — отвечает Маша и звонко целует его в нос. Прижимается ближе к заметно остывшему от сильного жара телу и тихо шепчет: — Спи, горе луковое.
— Спокойного утра, получается, — отзывается он и с удовольствием её обнимает, голову свою на её кладёт и вновь зевает, предвкушая прекрасный сон минимум до самого обеда: — Люблю тебя, Душа моя.
— И я тебя люблю.
