Москва, Москва моя — Столица,
Во всех нарядах хороша,
Сегодня ты в наряде — птица,
Летящая под облака.
Легка, вся в белом и искришься,
Лучами обнята ты вся,
Подняв на высоту зарницы,
Ты стала краше в облаках.
И в самом деле — хороша во всех нарядах. За последние, пожалуй, года полтора Москва для себя наметила чёткую позицию, придерживаться которой ей понравилось ещё когда носила Арсюшу — согласно ей, привычная многим маска холодной отрешенности, за коей много веков подряд скрывались истинные её чувства, наконец, отправлялась в ближайший мусорный контейнер, ровно так же как и последний — десятый утверждённый пакет санкций от Европейского союза, который уже из кожи вон, бедный, лезет, глядя на неё. Непринуждённо лёгкая, в небесном блеске лазури хитрых глаз издевательски зажжены искорки надменного любопытства, она проходит мимо, не произнося ни слова, лишь изгибает алеющие вишнёвой темнотой губы в чистой улыбке — миг, и все они тотчас, сами этого не осознавая, оказываются прямиком у её ног, не в силах оторвать взгляда от стройного гибкого стана, держат бережно её тонкую руку и опускают на хрупкие плечи шёлковые пиджаки, дабы не позволить морозной крошке коснуться нежной кожи. Они вынуждены её любить. Слушать каждое выступление Российской Столицы, внимать каждому её слову, дрожать при малейшем изменении тона её бархатистого, полного медовой текучести сладкого голоса и панически ловить губами воздух в голодной агонии, завидев, как кому-то из них она вдруг улыбнулась шире, нежели обычно. Они боятся её. Замирают, стоит раздасться заветному стуку её тонких каблуков, а ей самой — появиться в зале собраний. В этот момент она по-настоящему пленительно красива. Темно-красное платье ниже колена со свободными от оков рукавчиков плечиками и эффектным декольте, намертво приковывающим глаз к пышной груди, колье на шее сияет всей россыпью рубинов под белоснежным свечением зала Люксембургского парламента, а на пальчике ярко блестит рубиновый перстень, ясно давая понять принадлежность гостьи к категории высшего статуса. Цвет Москвы — красный. Красная часть флага великой страны. Вишнёвая помада на манящих чувственных губах. Рубиновый блеск украшений на светлой коже. Алая кровь безжалостно поверженных врагов. Они боятся её. Знают, что может сделать эта с виду хрупкая, но на деле невероятно сильная и уверенная в себе женщина — каждого из них Она способна стереть с лица земли одним лёгким движением руки — так, что даже гранатовый браслет не дрогнет на тонкой её кисти. И боязнь эта подкрепляется каждый раз, стоит увидеть, кто идёт рядом с ней. Санкт-Петербург. Что бы ни происходило, какой бы секретностью ни наделялись все их съезды, он всегда был рядом с ней. Величественно шёл рядом, пристально, свысока осматривая каждого из них, и под давлением тяжёлого гранитного блеска его строгих глаз становилось не по себе. Холодный взгляд буквально источал собой ледяные северные ветра, и, стоило ему хмуро сдвинуть брови, как тотчас в блестящем серебре сгущались чёрные грозовые тучи, готовые обрушить ураганный шквал на любого, решившего перечить его жене. Эти глаза пугающе походят на море. В один момент в них происходит штиль. Безветрие. Волны лениво плещутся, не представляя никакой угрозы. Даже внутри всё замирает от поражающей душу царственной сдержанности. Ни счастья, ни страха — одно умиротворение, граничащее с полной отстранённостью. Тихо… В другой — спустя мгновение, — этот самый штиль сменяется сильнейшими ветрами и страшной бурей, ленность волн переходит в шторм, а в глубине грозового неба, кажется, сверкает блеск молний. Он всегда умел поставить себя и делал это не хуже самой Москвы. Воистину вторая столица великой России. Впрочем, ближайший съезд намечен на следующую неделю, так что времени на то, чтобы улыбаться и, строя глазки, доводить европейские столицы до обморока, будет более чем достаточно. А пока… Тянуло на непринуждённый романти́к. Цвет Москвы — бежевый. Свободная бежевая кофточка лежит на плечиках, пряча нежные руки с остро очерченными ключицами под большими длинными рукавами. Блестящий под свечением ламп салона красоты золотой крестик юрко падает ниже и скрывается под свободной от оков тёплой хлопковой ткани белоснежной кружевной маечки, непринуждённым жестом приковывая к пышной груди источающие голодную страсть взгляды чужих шаловливых глаз. На ножках — любимые брючки-палаццо на элегантном ремешке с золотистой брошью. Она изредка бросает взгляд на часы в ожидании окончания всех процедур, коим решилась посвятить весь сегодняшний день. Выходные у неё бывают слишком редко, так что позволить себе воздержаться от полного наслаждения каждой драгоценной минутой — попросту какое-то кощунство. Сегодня по плану — любимая «Персона» на Таганской. Отправив детей под строгим надзором мужа в ближайший парк рядом с домом — благо, приехать соизволили только двое (не считая наглейшим образом вывезенную из Петербурга Настюшу), так что проблем возникнуть не должно, — девушка полностью посвятила утро уходу за собой. В конце концов, каждой женщине хочется выглядеть лучше всех не только для своего мужчины, но и для самой себя. Насчёт первого пункта нареканий не было никаких — Саша в последнее время, очевидно, почувствовав улучшения в поясничном отделе собственного тела, заметно оживился, и теперь она ежедневно, стоит им остаться наедине, вынуждена находиться под пристальным взглядом полных увлеченного любования серебряных глаз. Она не возражает — более того, напротив, обожает видеть мужа именно таким и казаться любимой и самой лучшей в его глазах. Однако даже им иногда нужен перерыв друг от друга, так что, дабы привести себя в куда больший порядок, решено было отправиться наводить марафет. Того глядишь, и Сашка остынет — на улице, вон, уже какой день под минус пятнадцать, хотя на носу какой-никакой, но март. Девушка лёгким двойным касанием стучит ноготком по экрану совсем новенького телефона. На часах — 15:28. Если её расчёты оказались верными, то потерпеть осталось совсем немного. Да и сейчас, сидя на деле в мягком, но спустя несколько часов осточертелом до предела креслице, ей, мягко говоря, всё уже надоело: одна рука в лампе, маникюр сушит, второй безумно неудобно проверять время… Одно радует — на ножках мягенькие резиновые тапочки, финальный штрих законченного педикюра. Она ещё молодец, сообразила реснички первее всего сделать, иначе так и лежать бы ей без возможности лицезреть окружающий мир, что для столицы — хуже муки вселенской. Скорее бы домой. Взять Сашу, затащить в комнату, наварить кофе, включить сериалы и лежать, лежать, лежать… и не забыть показать наведенную на пальчиках красоту, разумеется! — Всё готово, — доносится до неё спасительный голос девушки-мастера, и вскоре та снимает розовую шапочку, освобождая юркий хвостик, тотчас опавший на скрытые белоснежным халатом плечики. — Смотри, милая. Как тебе, всё нравится? Маша послушно исполняет это подобие просьбы. Первыми на очереди оказались ноготочки — пожалуй, за них она за сегодняшнее утро успела попереживать больше всего. Однако воплощение в жизнь акта умерщвления нервных клеток, в чьи обширные свойства, увы, не входит самовосстановление, было напрасным. Длинные и нарощенные, покрытые кроваво-алым цветом ногти с эффектно выведенным матовым бежевым на безымянном пальчике сердцем, они сейчас казались ей острыми кошачьими коготками, которые она непременно вонзит в шею этим возомнившим себя вершителями людских судеб европейцам на собрании в ближайшую неделю. Алый. Цвет царственного величия, бушующего урагана чувств в необузданной страсти. Кровавая эмблема воинствующего, стремительного начала. Блеск раскаленного железа, вспыхивающих в костре углей, буйство пожара и натурализм артериальной крови… Идеально. Ей иногда кажется, что единственным, кто не боится не то, что общаться, но и вообще приближаться к ней ближе, нежели на расстояние вытянутой руки, помимо самых близких остался, пожалуй, только Пекин… Но не стоит думать, что она жестока и прямо сейчас разрабатывает план убийства каждого, кого намеревается встретить на скором саммите. Отнюдь. Владимир Владимирович говорил, что в отсутствии врагов вследствие их уничтожения не с кем попросту будет бодаться, и она, привыкшая занимать первенство на политической арене далеко не таким путем, с ним полностью согласна. Да и смотреть, как Берхард мило строит глазки Петербургу, между ними называя его «голубчиком», ей до мурашек нравилось — боится его, как огня боится. Следом — реснички. Ловко убрав за ушко особо юркий светлый локон, девушка смотрит в зеркальце, поворачивая голову из стороны в сторону и красуясь наведенным чудом перед самой собой. Она и без процедур всегда могла похвастаться пышными длинными ресницами, но сегодня — особый случай. Чтобы заставить их налиться чернильной краской восточной ночи, горделиво изгибаясь вверх (точно как, впрочем, и её самооценка после всех совершенных процедур), приходится идти и на такие меры. Зато после этого отбоя от мужского взгляда, коего она безмерно обожает всем своим существом, точно не будет. Разве можно отказать себе в подобном удовольствии? Да и Саша всегда говорил, что Она достойна всего самого лучшего. В общем — прекрасно. Нет… И д е а л ь н о. — Отлично. Спасибо, девочки, — отвечает она и вынимает ножки из удобных тапочек, спеша вернуться к любимым сапожкам. — Сколько там с меня? Как обычно, семь двести? — Ага. — Маша у нас — лучшая клиентка, на неё даже бумагу тратить не надо, чтобы лишний раз чек выписать. Все четверо хихикают. Маша в самом деле, даже несмотря на четырехтрилионный бюджет, выделенный в этом году, была крайне внимательна ко всему, касающемуся денег. Всё и всегда у неё с предельной, совсем не свойственной русскому человеку педантичностью высчитано до копеечки. То ли недавний по городским меркам дефолт, научивший буквально вгрызаться в ценник со скидкой, никак из памяти не выходит, то ли внутренний перфекционист коварно смеётся, и на его фоне даже дьявол нервно курит сигаретку в стороне — не ясно, но факт точно был налицо. — Сейчас всё организуем. Маша произносит это с лёгкой ехидцей в голосе и, ловко ухватив мирно лежащий на столике телефон, открывает чат Телеграма. На экране виднеется любимое «форточка в европу», она нажимает на запись голосового сообщения и, изогнув губы в лучезарной улыбке, говорит: — Дорогой, мы закончили. С тебя десять. — Куда так много? — шепотом, но всё же ужасается одна из мастеров. — Без штанов мужа оставишь совсем! — вторит вторая. — Не волнуйтесь, девочки, — не смея убрать с личика улыбку, успокаивает Маша. — Это простой бизнес. Можно сказать — расчёт за все долги, которые Я выдала его губернатору. Её сообщение оказывается прочитанным спустя несколько секунд, и она тотчас слушает его ответ: — Золото они тебе туда вживляли, что ли… Следом на карту приходит начисление в пятнадцать тысяч с милой подписью: «На кофе» — О чём Я и говорила, — легко пожимает плечиками Маша. — Бизнес. Девушки одновременно качают головой, удивляясь подобным фурорам столицы. Конечно, она девушка авторитетная, и перед ней даже великий Петербург — мечта не только каждой из них, но и в принципе половины женского населения прекрасной Земли, — смиренно преклоняет колено, потакая (почти) каждой её просьбе, но чтобы так… Хитрый, однако, ход — ниточками выуживать с него по несколько десятков и сотен тысяч, по крупицам собирая почти десятимиллиардную сумму, подаренную нерадивому губернатору. Зато Александр Петрович, кажется, не в обиде. Оно и главное. — Карточкой, девочки.* * *
После появления двух голубых галочек, знаменующих прочтение сообщения, экран телефона гулко щелкает, и гаджет одним неторопливым движением отправляется в глубокий карман тёмного пальто. Саша сидит на лавочке в одному Богу известном парке. Серьёзно, сколько живёт на этом свете, сколько в Москву приезжает — впервые это чудо видит. Это всё Сергей Семёнович постарался. Он не как его губернатор — внимательно за столицей следит, парки новые ей возводит и старые облагораживает, метро строит, автобусы и трамваи красивые закупает… Маша вообще с его приходом стала какой-то… другой. В хорошем смысле. Вместо чуть сероватого, уставшего от столичной ноши, увешанного бесконечной рекламой, тонущего в рынках и торговых лавках местечка, поначалу бывшего даже меньших, нежели Петербург, размеров, она за короткий срок преобразилась буквально до неузнаваемости. Выросли стеклянные высотки Москва-Сити, уютно устроившись у самого берега реки и теперь горделиво возвышаясь над всем городом, который с верхних их этажей ложится у самых ног. Исчезли бесконечные пути проводов, закрывающих блеск чистого голубого неба. Метро превратилось в настоящий подземный город — расписные станции, точно магнит манят новых и новых туристов, становясь местом не только красивых фото, но и бракосочетаний. — а поезда новейшей модели тихо стучат по рельсам, гулко исчезая в длинных туннелях, скрывая в темноте громкую надпись: «Два сердца столицы». А с наступлением ночи город меняется окончательно. Преображенные огнями красочной подсветки знакомые пейзажи меняются самым чудесным образом, открываясь по-новому в ночном освещении. Можно всю ночь провести на улицах, любуясь тонущими в контрастах царских позолот и современных стеклянных вышек улицами, пока никогда не спящая Москва, точно заботливая мать, будет освещать весь твой путь блеском ночных фонарей в узких центральных переулочках. Удивительный город. Великая столица великой страны. И звание это, как считает Александр, она полностью заслужила. Взгляд серебряных глаз дрогнул под звонким детским смехом, от неожиданности больно ударившим по ушам. На площадке бегают дети. Его дети. Он до сих пор никак не может понять, как вдруг из отношений учитель-ученик им с Машей вдруг удалось прийти… К этому. Тем более, что та в принципе не стремилась к созданию семьи как таковой, а на тему о детях хмуро сдвигала бровки и морщилась, вспоминая чересчур тяжёлое прошлое, выпавшее на её долю. Напрашивается справедливый вопрос — что же пошло не так, раз с ним она всё же согласилась и на то, и на другое? Он, конечно, по всем параметрам бесподобен, начиная банальным отношением к ней и заканчивая непримиримой жертвенностью в её отношении, но что-то всё равно не давало покоя. В чем конкретно дело, Саша думать не собирался, предпочитая ограничиваться фактом непосредственного наличия всех безумно любимых и дорогих сердцу головушек, за которых он не то, что коня на скаку остановит и в избу горящую войдёт, но и жизнь свою отдаст, если того обстоятельства потребуют. Вот смотрит он на них и диву даётся. Настюша. Самая младшенькая из всего их семейства — девчушка лет трех, а на деле даст форму любому из старших братьев. Для него не секрет, что существует поверье, дескать, детишки бывают сильно похожими на своих родителей, но явно он не мог представить, то сходство это будет настолько сильным. Настя, как и ожидала Маша, стала точной его женской копией. Те же серебряные светлые глазки, в хмуром небе которых блестит береговой гранит набережных Невы, те же черты лица — за аккуратно очерченные элегантные тонкие бровки даже Маша, шутя, зовёт её Алексашкой. — да буквально всё! Поразительное сходство. Зато именно благодаря этому сходству Саша ещё раз убеждается: имя для дочери он выбрал самое что ни на есть подходящее. Девочка будто бы смогла объединить в себе черты всех Романовых-старших, чем в своё время удивила всё семейство, которое после рождения Дениса чуда уже не ожидало. Со всей уверенностью Саша мог сказать: его дочь — достойный потомок своих предков. Романова Анастасия Александровна… этим именем он не только отдал дань памяти царской династии, но показал, что своей принадлежностью гордиться будет сквозь века. Денис. Глядя на него и его поведение, Саше порой так и хочется воскликнуть: « — Ты же Романов, Деня!», однако желание пропадает от осознания того, что за этим последует. Убирая нецензурщину, Романов-младший ответит, что на мнение окружающих ему всё равно, и удостаивать их вниманием своей дражайшей особы он не намерен, а все свои предложения и пожелания предлагается им оставить при себе — дополнительно их разрешается глубоко и надолго затолкать. Ох, Денис… и где он только этого понабрался? Даня… Данечка. Именно он стал тем самым лучиком, который смог примирить разгоряченные сердца родителей. Мальчик родился вскоре после окончания гражданской войны, советская власть уже прочно укрепилась у штурвала нового государства. Саша с Машей тогда переживали не самый безоблачный период в отношениях — найти компромисс всё ещё было тяжело: и Невский не до конца оправился после трагедии династии и падения Империи, и Московская никак не могла достучаться до него «новой правдой»… Дане пришлось стать тем самым мостиком между мамой и папой, по которому оба смогли прийти к миру и вернуться к прежней жизни — той, когда страна ещё не знала ужасов революций и кровопролитных войн. Хорошее было время. И помнит он его, словно вчерашний день.* * *
Петроград, 1923
Осень. Дождь крупными каплями барабанит в окно, словно стараясь пробраться в тихую уютную квартирку на Гороховой — надеется, что и ему, холодному и промозглому, найдётся тёплое местечко в их семейном гнездышке. Ветер злобно завывает и стучит сухими ветками по балкону светлой квартиры, прося хоть глазком посмотреть, что же там за мальчик такой, любовью и заботой окружённый, которого за глазки светлые и улыбку чистую лучиком прозвали. Взглянуть бы на этого озорного сорванца! Маша кудесничает на кухне, раскладывая формочки для теста на длинной доске. Сегодня на завтрак своим мальчишкам она обещала кексики — вкусные, с вареньем, по её особенному рецепту. Ещё совсем немного, и всё будет готово — осталось лишь дать кушанью немного настояться в духовке, и можно подавать на стол. Довольная проделанной работой, девушка вытирает ручки о белый фартучек, смахивая сыпучую муку с тонких изящных ручек, и неспеша оборачивается, заглядывая в комнату. Тянуло на невинные шалости — очень уж хотелось поглядеть, как там поживают два её драгоценных птенчика. Один — крохотный совсем, пищащий да головушкой своей светлой всюду из любопытства светящий, а второй — побольше, полностью первому подражающий и, вот те нате, сам же на приключения подобные его и подбивающий. Двое любимых её мальчишек. Даня сидит в окружении игрушек и пристально следит за каждым движением отца. Внимательно бегает лазурными глазками по всему его лицу, не в силах оторвать полного безграничной любви взгляда от родных черт, и вскоре принуждает того оказаться ещё ближе, вытягивая вперёд крохотную детскую ручку. Завидев незамедлительную реакцию папы, улыбается совсем ещё беззубым ротиком и счастливо хлопает в ладошки, радуясь очутившейся у самого его носика кудрявой головы с круглыми очками. Для Дани папа — это не просто большой и сильный дядя, который любит маму и его самого — нет. Для него папа — это человек с большой буквы, настоящий герой, за которым, словно за каменной стеной, теряются все невзгоды, который одним махом горы свернёт ради него и мамы. Самый сильный, смелый… Самый самый! Он и игрушку починит, и на плечах прокатит… А ещё научит жизни. Вот он — мальчик. Удел всех мальчиков — быть смелыми и сильными, а ещё защищать девочек. Заботиться о них, дарить цветочки и сладости, любить, подвиги ради них совершать… Папа — это тот человек, который любит тебя всей своей душой, который придет к тебе, как бы далеко ни занесла вас обоих судьба, тот, кто будет оберегать, защищать и держать за руку до последнего своего вздоха, в каком бы вы возрасте не были… Вот и Даня папу любит. Очень, очень сильно. Петроград на корточках у самой софы сидит, на сынишку смотрит, и губы сами изгибаются в ласковой улыбке. Когда-то давно, много лет назад, он и представить себе не мог, какого это — быть отцом. Носить на руках это крохотное чудо, частичку твоей плоти и крови, бесконечно любящее тебя и совсем ещё беззащитное, ищущее в тебе защиты, как котёнок, прячущийся в тёплой шерстке мамы-кошки… Теперь всё совсем по-другому. Он больше не тот неотесанный юноша, считающий своим долгом управлять огромной империей и не знающий иной жизни за пределами службы. Пётр Алексеевич всегда учил его человечности, стараясь в перерывах между бесконечными учебниками втолковать истинные цели жизни — чувства, семья, дети… Вскоре он сам стал отцом. И своего существования впредь без жены и сыновей представить не может. Да и не собирается вовсе. Глядя, как Химки тянет ручки ближе, Александр покорно двигается к нему, касаясь носом крохотного носика этого белокурого забияки, и вскоре ощущает на щеках неумелое, наполненное безмерной любовью прикосновение маленький ручек. Ему сейчас кажется, будто ничего прекраснее он в жизни ощутить уже не сможет, и что это застывшее в безмолвной тишине прекрасное мгновение и есть то самое чудо, о котором когда-то говорил его собственный отец — каждый раз, как в первый, — пока вдруг до него не стали доноситься странные, похожие на лепет, звуки. — Па… Саша отстраняется, и в серебре гранитных глаз тотчас зажигаются искорки любопытной заинтересованности. Следом к нему присоединяется и Маша, наблюдавшая за всем с кухни и, очевидно, догадавшаяся о намерениях сынишки. — Это чего это? — Первое слово, — с улыбкой отвечает Маша и ласково прикрывает глаза, устраиваясь рядом. — Уже? — удивленно. — Не рано ли… — Боря точно таким же в детстве был… Не мешай ему, Саш. Под взором сразу четырёх красивых глаз уверенность вмиг умыкнула прочь, оставив мальчика наедине с неловким смущением, однако, глядя на спокойные и полные заботливой теплоты взгляды родителей, он всё же решается набраться мужества и попробовать снова. Ему ведь так хочется сказать это!.. — П-п… Па… Па-па… Он замечает, как в глазах отца замирает в немом шоке вспышка неземного удивления, и на мгновение теряется, но добрая улыбка матери отметает прочь все сомнения, и вскоре до обоих доносится: — Папа! Саша чувствует, как внутри что-то с громким треском ломается, рассыпаясь на тысячи осколков, сердце пропускает удар, заливаясь прежде невиданным нежным и до приятных мурашек тёплым чувством, полным желания стиснуть в объятиях это крошечное тельце. — Данечка… Ох, Боже ж ты мой… — совсем позабыв о «процветающей» в стране эпохе атеизма. Он в очередной раз тянется ближе, сгребая в охапку любимого сынишку, и тот, конечно, отвечает взаимностью. Обнимает, насколько хватает детских силенок, до куда дотягиваются ручки, сияет в счастливой улыбке, стараясь прильнуть к каштановым прядям Отца… — Маш, это… Обалдеть, — он отстраняется и взгляд на жену переводит, качая головой в полном недоумении: — Я даже не знаю, что сказать… Маша на это тихо смеётся, прикрывая губки рукой, а затем отвечает: — Для начала, наверное, что любишь. — Люблю, — кивает Саша и взгляд Дане возвращает, вновь расплываясь в счастливой улыбке. — Очень люблю маленькое свое солнышко… — не удерживается перед желанием одарить подобной лаской и жену, так что поспешно встречается с ней глазами: — И тебя, душа моя! Спасибо тебе, Маш… — Брось ты. В его появлении принимали участие мы оба, — она тепло улыбается и проводит пальчиком по румяной детской щечке, не сдерживая себя и перед желанием щёлкнуть по крохотному носику. — Солнышко, а скажи: «Ма-ама». — Па-ап-па, — словно дразня её, тянет Химки и смешливо щурится, глядя на наиграно надутые губки мамы и слыша отчётливое: « — Что за безобразие?!». Хлопает в ладошки, заливисто смеётся, замечая, как родители тотчас следуют его примеру. — Ладно, на первый раз прощаю! — смеётся Столица и чмокает малыша прямиком в порозовевший носик. — Сегодня ты большой-большой умничка, а значит, заслужил большо-ой кексик! Данечка будет кексик? Радостный визг, раздавшийся в ответ, отозвался ласковой улыбкой. Она оборачивается к мужу и многозначительно кивает в сторону кухни, намекая на скорое приготовление вкуснейшего завтрака. Кажется, кто-то из них троих проголодался, и, судя по вмиг загоревшимся в глазах этих двух сорванцов голодных искорок, это явно не она! — Всё готово? — любопытствует, изгибая губы в тёплой улыбке. — Очень хотим маминых вкусностей. — Ждут вас, уже можно накрывать на стол. Поможете, мальчишки? Саша с улыбкой переводит взгляд на Даню, и тот встречает его одобрительным хлопаньем в ладошки, подкрепляя радость заливистым смехом предвкушения вкуснейшего лакомства. Чудо, а не ребёнок… — Помощники к выполнению задания готовы, — чеканит он и ловко, в одно движение сажает малыша к себе на плечи. Поднимается сам и не сдерживает себя перед бьющей ключом нежностью. Свободная рука ласково укрывает хрупкие женские плечики, и вскоре Маша чувствует лёгкое, почти невесомое прикосновение родных губ на нежной щеке, за которым следует тихое: — Пойдём, душа моя.* * *
На лице от накативших воспоминаний выступает лёгкая улыбка. Глядя сейчас на совсем взрослого Даню, он всё больше убеждается в правдивости горькой фразы — время летит незаметно и слишком быстро, а ты, будучи в полной его власти, не в силах уговорить его замедлить свой ход и позволить насладиться прекрасным мгновением чуточку дольше… Он предавался бы подобным мыслям и дальше, если бы не неожиданное вмешательство в его личное пространство. Внезапно на плечи ложатся ласковые женские руки, и вскоре на него длинным шлейфом падают светло-бежевые кудрявые пряди, юркими волнами стекающие вниз по тёмному пальто, стремясь окутать собой всё окружающее пространство и заманить в свой сладкий плен, прекрасно зная, что он давно уже в полной их власти… — О чём задумался, ангелочек? — тихо произносит Маша, прислоняясь щекой к его чуть розоватой от мороза коже. — На Даньку смотрю, — отвечает он и взгляд на неё поднимает, позволяя собственной улыбке отразиться в небесной синеве её глаз. — Привет, душа моя... Долго ты. — Торопила девчонок, как могла! Привет, Сашенька. Она легко, почти невесомо, касается губами его щеки, и вскоре продолжает: — Чего там Даня? Сразил тебя красотой своей, как Серёжку? — Не совсем. Но можно и так сказать. — М-м-м? Саша принялся думать, как наиболее адекватным способом (а главное — быстрым) сформулировать сейчас свой ответ так, чтобы жена не посчитала его очередным последствием частых зависаний и беспричинного пустого взгляда в одну точку. Времени катастрофически не хватает, а потому проходится уповать на импровизацию и способность Маши находить иголку в стоге сена. — Я вот смотрю на них и не совсем понимаю, — начинает он и, перенимая её собственную манеру, склоняет голову на бок: — Как мы с тобой из отношений «учитель и ученик» смогли прийти к этому? Маша на это пожимает плечами, будто ответ был очевиден с самого начала. — Мальчик, которого Я знала, вырос умным и интеллигентным мужчиной, способным отвечать за свои слова и достойно вести себя с женщиной. Такой ответ тебя устроит, милый? — Более чем, — сухо отвечает Саша и, внимательно осмотрев жену, словно холст великого художника, подмечает: — Ресницы сделала? — Какой ты внимательный… — Когда нужно — ещё и не такой, душа моя. — Вот, как? И когда же наступает это «нужно»? — Нечасто, — едва заметно улыбается, ловко парируя любопытство столицы. — Но всегда вовремя. Вот, как сейчас. — М-м-м, — тянет Маша. — Хорошо, один-один. Да, на ламинирование сходила. И ногти немного нарастила, — она показательно выставляет перед ним ручки, и лишь когда замечает оценивающий взгляд, попавший на них, продолжает: — Как тебе? Осматривает любимые ручки, а затем взгляд жене возвращает. — Это ты так к саммиту готовишься? — Именно! Специально сделала их острыми — прямо вижу, как впиваюсь ими в шею какой-нибудь мерзости из шайки Джеймса. Она вдруг с какой-то подозрительной ехидцей во взгляде улыбается, бережно опуская ручки на скрытые тёплой тканью крепкие плечи, и на порядок тише произносит: — Представляешь, какой взрыв в западной прессе после этого начнётся? Петербург ждёт момента, успевает мягко поймать её ускользающую обратно руку как раз тогда, когда рядом оказывается запястье, и целует тонкую ладонь. — Одиннадцатый пакет санкций и очередной синоним «агрессора». Маша едва слышно, на грани выдоха, усмехается — короткой, ласковой и признательной усмешкой, — и, чуть только рука оказывается на свободе, ощупывает шею осторожными массажными движениями, гладит теплыми пальцами вдоль позвонков, ненавязчиво зарывается в кудри у самой линии роста волос. — Маш, — тихо зовёт её Саша, поведя плечами и непроизвольно откинувшись на изящные, лишь с ним нежные и беспокойные, ладони. — Аю? — Спасибо. — За что? Он терпеливо дожидается, пока она заинтересовано склонится ближе, и лишь после этого позволяет себе продолжить: — Не догадываешься? — Если бы догадывалась, точно бы не спрашивала. Что опять случилось? Я новых кредитов для Беглова не одобряла. — Тебе только дай повод с ним поцапаться. — Конечно! Потому что потом меня спрашивают, откуда такие издержки. Это мой бюджет, в конце концов! Помолчала. Построила в голове цепочку логических связей, согласно которой Саша в гениальности губернатора не является виноватым… Но спросить ничего так и не успела, потому что в это же мгновение подозрительно рядом раздаётся громкое детское: — Де-е-еня-я-я-я-я! Настюша со всех ног несется к брату, крепко сжимая в варежках упругую длинную палку. На самом её конце до сих пор блестел под неспешащим заходить солнцем яркий белоснежный снежок. Что-то им это напоминает… Денис столь стремительного появления рядом с собой сестры явно не ожидал, из за чего, стоило ей пулей влететь ему в ногу, едва одним махом не повалился вместе с ней в ближайший сугроб. Малышка снизу-вверх на брата смотрит, глазками серебряными сияя — так и ждёт, чтобы очередную игру придумать, от которой старшим увильнуть ну никак не получится. Ох, и в кого только егозой такой растет? Девочка ведь! Детство, у родителей отобранное, в ней играет, или корни имперские настолько о себе знать дают, что Романовский характер Елизаветы Петровны аж спустя столько лет память о себе несет? Кто ж его знает... — Чего, Настён? — Играть давай? — хитро. — В рыцарей. Даня неподалеку легко усмехается, выдыхая в сторону — подальше от младшей, — дым от электронной сигареты. — В садике не наигралась, что ль? Мы уже не в том возрасте, чтоб побегушки устраивать... — Ну-ка быстро поиграл с сестрой, — хмуро и неестественно низким для себя голосом перебирает Денис. — Тебе сложно, что ли? Даня глазами хлопает. — Да я ж не против, ни в коем разе… — Вот и всё, — к сестренке наклоняясь. — Поиграем, Настюш. Ты у нас принцесса, а мы с Даней — твои рыцари? Настя на это улыбается широко-широко. В глазках так и прыгают игривые искорки от предвкушения скорого безудержного веселья, и следом она тянет хитрое: — Не-е-е-ет. — А как?.. — Рыцарь — Я! А ты — мой верный конь! Рядом взорвался гомерическим хохотом Даня. Согнувшись пополам и звонко ударив себя по ноге в знак крайнего восхищения происходящим, он даже не заметил, с каким неистовством во взгляде в это мгновение смотрел на него младший брат. — Ха-ха-ха-ха, «верный конь»! Настя, умора! — издеваясь. — Какой из него конь? Конёк-горбунок — максимум! — Слышь, дракон недоделанный, — брови сдвигая. — Если ты не забыл, я всё ещё быстро бегаю. — Да-а? — Да-а-а, — кривляясь и передразнивая. — Не получил палкой по роже в тот раз — получишь сейчас. Насте ссора братьев нужна сейчас совсем не была. Вот они сейчас разозлятся и играть с ней не будут, а идти к родителям и просить их с ней веселиться — затея плохая, ибо фантазии её красочные только Дениска понять и способен, а Дениска из всего семейства только с Даней и водится, так что выловить момент, когда этот звездный дуэт в сборе, для неё было чуть ли не делом всей жизни. — Играть! Играть-играть! — весело прыгает Настюша, хлопая в ладошки теплыми варежечками. — Играть, солнце... Денис берет сестру на руки и одним махом сажает её к себе на плечи. Парк заливается громким веселым детским визгом. — И откуда в тебе столько энергии… — На дракона-а-а-а! Дракон, заметив, как на него в эту же секунду сломя голову летит верный вороной конь, от неожиданности даже подавился, едва не выронив из рук «парилку» и не отправившись, поскользнувшись, в ближайший сугроб. Удирать приходилось отчаянно — Денис и правда быстро бегает! — они ещё как-то успевали снежки подбирать, и Настя, обладая ястребиным материнским взором, ловко бросалась в Даню по-настоящему холодным оружием… То ли Даня теряет хватку, то ли Денису пора записываться в спринтеры, но факт остается фактом: бедолагу-дракона настигли очень быстро… ещё быстрее повалили в сугроб. Настя с громким хохотом скатывается с плеч брата на пушистый снежок и заливисто смеется, глядя на баталии между верным скакуном и пораженным дракошей. — На, чудище белобрысое! — закидывая брата снегом. — От коня горбатого убежать не можешь! Даня с «горбатого коня» смехом едва ли не истерическим заливается — умеет же Денис, когда хочет! — и даже сил не находит на малейшее сопротивление. Хотя, перспектива снежной вакханалии, упавшей за шиворот, радовала мало, так что пришлось самому взять из сугроба целую охапку снега и швырнуть младшему в лицо. — Ах ты… — обалдев от подобной выходки, Денис жмурится и раскрывает рот, пытаясь проморгаться от влетевшего сугроба. — Ну, всё. Сам напросился — Настя свидетель, я мирным был! Закидывание друг друга снегом превратилось в бойню на ринге. Со стороны казалось, будто бы на площадке проходят съемки очередного дешевого боевика с участием «профессиональных актеров», однако заливистый хохот стоящей рядом малышки рассеивал туманный Альбион и внушал уверенность — они просто балуются. Но что удивляло ещё больше… Денис смеялся. Весь мокрый от снега, с сорванной с головы шапкой, красный от морозного ветра он впервые за много лет хохотал от души — Даня готов поклясться, что последний раз такую улыбку он у брата видел в далеком предвоенном сороковом, когда они точно так же, вдвоем играли в рыцарей-мушкетеров, а потом, подобно Настюше, к ним присоединился маленький Кирилл. Так вот, почему сегодня, несмотря на приближающийся март, мороз под минус двадцать… — Я наяву вижу то, что многим даже не снилось, — на полушепоте произносит Маша. — Денис смеется? — улыбаясь. — Денис смеется… Помолчала. Вспомнила, наконец, о чём с мужем говорила, пока бойню снежную не увидела. — Так за что там мне спасибо? Петербург не отвечает. Взгляд отводит, на детей вновь гранитное серебро глаз своих сонных, пробуждением в десять утра недовольных до ужасающего безумия, переводит и тихо вздыхает. Партизан несчастный… Это всё Коли — Минска. — влияние. Маша — не тот человек, с которым такие выкрутасы проходят. Во-первых, потому, что сама подобным заниматься любит и всегда рассчитывает на активное участие собеседника в попытке вернуть её в диалог, в которое входят и бесконечные расспросы, и извинения, и даже цветы, если того требуют обстоятельства. А во-вторых, Саша — главная её головная боль, пускай и в самом хорошем смысле, так что всё, его касающееся, на поражение в самое сердце ей бьёт. Если вдруг ему в голову закралась мысль, будто из памяти девичьей давно стерлись все те жути, что он ей со своим «богатырским» после войны здоровьем устраивал, то гнать эту гадость в шею надо. Над Петербургом тотчас склоняется светлая голова. Игривые кудряшки щекочут кожу и заставляют губы изогнуться в улыбке. Комична сама картина происходящего. Для её полноты достаточно представить себя сидящим на предназначенной для сидения поверхности с устремленным вдаль взглядом, а затем вообразить неожиданно вторгающуюся в личное воздушное пространство полную беспокойства моську Маши, чьи кудри бессовестно падают не только на плечи, но и далеко вниз, к рукам — и вот там уже очень щекотно, так, что не засмеётся только, разве что, труп. — Сашуль, что случилось? Не пугай меня, пожалуйста. Каждое вырвавшееся из её уст упоминание его имени вводит в подобное эйфории состояние. Для него нет ничего приятнее и милее, чем ласковое «Саша», брошенное ненароком посреди собрания или очередных домашних посиделок. Разве что прекрасное мгновение, когда это самое «Саша» превращается в «Сашуля». Петербург под магическим веянием способности жены синтезировать звуки в речь всё же взгляд на неё переводит, позволяя ей наконец увидеть царственное серебро с виду холодных, но по существу невероятно добрых глубоких глаз, и вскоре девушка чувствует лёгкое прикосновение чуть тёплых из-за студеного ветра губ на своей хрупкой ручке. — Видишь, трое максимально похожих друг на друга бегают? Детьми нашими себя кличут, — отстраняясь, произносит Саша. — Вот за них Спасибо. — Тю… Я думала, серьёзное что-то. — То есть, это для тебя — обычное дело? — Если каждой женщине начинать читать такие нотации, наша страна из демографической ямы не выберется. — Сама зато хорошо мне про Блокаду рассказываешь. — Блокада — это другое, Сашенька, — с улыбкой произносит столица и вновь излюбленное положение принимает, ручки у шеи мужа расположив. — От неё ты погибнуть мог. Помолчала. — Прекращай в прошлом копаться. На меня ругаешься, а сам нервы лишний раз тратишь. Маша видит, как мечется сейчас внутри него обречённое негодование от желания выдать любимое: « — Кто бы говорил!», и спешит разбавить этот вихрь чувств: — И вообще, была бы моя воля, Я бы с удовольствием согласилась ещё хоть на десяток таких бегающих цветочков жизни. — Нет уж, давай без фанатизма. Мне и этого батальона — за глаза. Секундная пауза перед промелькнувшим в мыслях воспоминанием. — Ты, кстати, по пути за коньками новыми не заходила? — Куда там. Закончила дела и сразу к вам. А разве было нужно? — Аккуратнее с этим. На старые уже даже мне страшно вставать. — Я тебя умоляю, — морщится девушка. — Аккуратность — моё второе имя. Король неуклюжих у нас только ты. В ответ её удостаивают наблюдать за поднимающимися в издевательском удивлении бровями. — Да что ты говоришь? Напомнить, как на ровном месте коленку в кровь расшибла? — Не считается. — Ладно, — принимает вызов Саша. — Порезаться листком бумаги — считается? — Банально. — Чихнуть и въехать со всей силы лбом в стол? — Не было такого. — Было. — Не помню. — В метро хлопнуться в проём между поездом и платформой так, что Я неделю на руках хромую носил? Маша закатывает глаза и тяжело вздыхает. Это победа. Виват, Петербург! — Ладно, хорошо. Признаю — не без греха, — мирится с поражением она и спешит найти оправдание подобному недугу: — Это у меня в Диму. — Да, да, — оценивающе кивает Саша. Замечает, как начинает дрожать её взгляд при упоминании его имени. Пора менять тему. — А что? Ты у Коли, вон, поинтересуйся — он тебе расскажет. Девушка гордо носик вздергивает, полностью смахивая с себя ответственность за своё не совсем соответствующее предплечью место роста рук, и вскоре, решая окончательно закрыть тему и провести, наконец, свой законный выходной в привычном семейном кругу, чего не делала уже порядка месяцев трех, вновь обращается к мужу: — Всё, хватит хмуриться и бубукать. Давай лучше, пошли к ребятам. Замучились уже без нас гулять! — А что не так с моим бубуканьем? Ты мне запрещаешь? — Да. А не будешь слушаться... Получишь! — Так вот, зачем ты на самом деле ногти наращивала... холодное оружие на мужа средь бела дня. Маша на это как-то странно улыбается. — Снова твоё то самое «когда нужно»? — Ещё нет. Так — баловство. — Ах, ты ещё и балуешься?! Это что же получается, Я плохо тебя воспитала? Саша пожимает плечами: — Может быть. Но ведь ты таким меня и полюбила. — Да уж, ты по юности и не такие пируэты выкидывал. — Не пируэты, а акты прямого недопущения Пьера в твоё личное пространство, — бурчит он и ручки жены в ладонях сжимает, поглаживая хрупкую нежную кожу. — Сразу понятно было, что он — тот ещё хрыч, и вся эта лесть — не более, чем оттягивание времени. Столица задорно смеётся, не сдерживая себя перед отчаянным порывом чмокнуть это кудрявое чудо в щеку. — Конечно, маленький мой ревнивый собственник. — Не собственник, а спаситель твоих нервов. Он же нёс откровенную чушь, Маш! — Бу-бу-бу, — совершенно безнаказанно передразнивает мужа. — На саммите тоже будешь меня от западных мальчиков «спасать», рыцарь? — Да, — на порядок ниже отвечает он. Она видит его рассерженную одним упоминанием этих бесстыжих гадов, раздражающих теперь даже простым своим существованием, моську и, дабы разогнать прочь нависшие над серым небом его светлых глаз тучи, спешит раззадорить: — Ну всё, всё, не хмурься. Тебе всё равно не идёт! Завидев, что Саша не слишком-то активно собирается исправлять собственную оплошность, решается на крайние меры, срабатывающие в ста процентах случаев. Изогнув губки в хитрой улыбке, целует его прямо в нос, едва сумев миновать изящную оправу с любимыми висюльками. Стратегия, излюбленная Москвой и постоянно применяемая ею с целью вернуть это чудо из полёта мыслей где-то над стратосферой, срабатывает и в этот раз. Не сумев (хотя и ожесточённо стараясь) справиться с изначально фатальным для себя нападением жены, бедняга едва успевает прикрыть лицо руками, а затем от всей широкой русской души чихает. Жестоко, зато очень действенно. Хотя бы больше не хмурится. — Вот так, значит, да… — Зато ты больше не хмуришься! — мурлычет Маша и совсем по-кошачьи щурит хитрые лисьи небесные глазки. — Это теперь твой фирменный способ изгнания тоски? Кивок. — Но на саму тебя его использовать нельзя, да? — Не-а. Запатентовано! — Понятно… Ладно, другой поищу, — слабо изгибает губы в улыбке Саша. — О-о, буду ждать с нетерпением, — светясь в улыбке, отзывается девушка. — Костю на подмогу позвать, Шерлок? Ответить он уже не успевает. Внезапно обоих окутывает полупрозрачный и довольно странно пахнущий слабый дым. Развернуться оба догадываются не сразу, но, когда спасительная мысль всё же посещает обе головы, громом среди ясного неба раздаётся язвительный голос. — Вы так кринжово со стороны выглядите, — не удерживаясь от ядовитого комментария, выдаёт Даня, затягивая очередной пар от «электронки». — Просто не представляете. Как звёздная троица оказалась за их спинами, да ещё и умудрившись не попасться родителям на глаза — не ясно. — А что такое к… кы… эээ… кринжово? — любопытствует Настя, сидя на плечах старшего брата, и то и дело мотает головой между ними двумя, едва заметно щурясь под облепившими реснички снежинками. — Это как мама с папой, — усмехается Денис. — Сидеть и вообще не втыкать, что вокруг происходит. Хорошо, нас никто не спёр. Услышав это, Даня издаёт кроткий смешок и тотчас сгибает губы в язвительной улыбке. — Я тебя умоляю, кому ты сдался? Тебя если кто и сопрет, через пять минут обратно отдаст, ещё и денег предложит. — Слышь, ты, — состроив на лице смесь обречённого негодования и желания придушить рядом стоящего, и не совершая подобное злодеяние исключительно из за по-прежнему далекого от хорошего, несмотря на ликвидацию последствий пожара в Химках, состояния этого козла (у которого, между прочим, никак не проходят ни адская слабость, ни ожог на щеке) и безграничной любви к нему, отзывается младший. — Пошёл к черту. Не испытав от совета ничего, кроме веселья и восхищения удивительно культурной речью брата, Даня выдыхает дым от электронной сигареты прямо в его белое лицо, не смея прекратить улыбаться. — Дорогу покажешь? — Тебя могу только в снег закопать. — У-у-у, — в наигранном испуге раскрывает бирюзовые глаза. — И не стыдно при ребенке такие вещи брату говорить? Маша с Сашей сейчас на сына смотрят и понять не могут, в кого он такой язвой бесящей вырос. Столица с её характером, конечно, тоже периодически бывает несносной, отчего иной раз Саше её придушить хочется (любя, разумеется), но этот — просто нечто. Самого себя он, как отец, в пример не ставил — вот уж кто из всей их семьи в самом деле белый и пушистый, так это только он (во всяком случае, он так считает). Внезапно в мыслях проскальзывает догадка. Дима! Вот, как говорится, где собака зарыта. Петербург, например, прекрасно помнит, как тот смотрел на него, стоило ему узнать о венчании сестры. Взглядом сверлил, в душу самую смотря, иной раз даже страшно становилось — кто его знает, накинется ещё и поколотит, ему ж ничего не мешает, да и живёт далеко, в случае чего. Но если это ещё как-то удалось пережить и с ситуацией примириться, то с новостью о предстоящем рождении племянника Дмитрий не смирился, кажется, до сих пор. Саша тогда едва по макушке от него не получил. Остановили только Коля с Машей — один руку вовремя перехватил, а вторая успокаивать пошла, в качестве главного аргумента выдвигая собственный возраст и вполне себе осознанный шаг на подобное решение, дескать, взрослая уже и пора бы детишками обзаводиться, да и любят они друг друга достаточно сильно, чтобы быть уверенными, что всё у них пойдёт хорошо. Он не разговаривал с Сашей после этого ещё лет пять. В памяти до сих пор жив этот холодный, вообще не скрывающий раздражения взгляд тёмных и глубоких, точно колдовские омуты, изумрудных глаз. Даже былые веснушки, казалось, исчезли на его побелевшем от гнева лице. Потом он, конечно, заметно к Петербургу подобрел — вроде бы и в семью принял, — удивительно, что даже новости о последующих детях были восприняты им относительно спокойно. В общем, с характером Дане явно не повезло. Братья спорили бы и дальше, если бы один из них вовремя не поймал на себе пристальный и подозрительно спокойный взгляд одного из родителей. — Ха-ха. Ну вот и всё, Денечка, сейчас от папулечки получишь. Э… Мам? Сработавшись, как два идеальных напарника, родители сверлили взглядом обоих: Маша принялась взывать к мукам совести старшего, а за Деню взялся Саша, ибо только ему тот и подвластен. Явно не ожидая подобной облавы, парни заметно напряглись, прекрасно осознавая, что сейчас будет и зная, что для избежания наказания уже слишком поздно. Невиновной осталась только Настя, которую почуявший скорую кончину Денис тотчас же опустил на землю и, дождавшись, пока девочка поднимет голову на обоих, тихо произнёс: — Постой тут пока, Настён. Мы это… Щас вернёмся. — Валим отсюда! Сорвавшись с места, братья бегут в разные стороны, наивно рассчитывая на помилование. — Ты за одним, Я за вторым, — командует Маша. — Угу. Представшая перед Кудрово картина развеселила буквально до слёз. Даня и Деня с неистовыми визгами со всех ног бегут прочь с площадки, пока их со скоростью звука догоняют родители. Карма, разумеется, настигла очень быстро, и уже совсем скоро пораженных, с застегнутыми до упора мальчишек вели назад, крепко держа за ухо в качестве поучительного наказания. Настя всё это время стояла и смеялась до собственной икоты. Стоило маме с папой настигнуть этих двух забияк, как она на радостях запрыгала на месте, шурша розовеньким комбинезончиком и хлопая в заключённые в тёплые непромокаемые варежки ладошки. Кажется, ничего забавнее за сегодня она уже не увидит. Хотя, судя по взгляду родители, дома мальчиков ждёт серьёзный разговор. Что ж… Похоже, ей ещё будет, над чем посмеяться!